Окончание. Начало см. «ДН», № 6, 2013.

 

 

Баку, лето 2007 года

 

Дениз и Айдын сидят в библиотеке. Вокруг стеллажи с подшивками старых газет. Перед ними первый экземпляр газеты «Экинчи».

— Боже мой, — искренне сокрушается Дениз, — весь этот сыр-бор из-за этого маленького листочка? Наша школьная газета была больше.

— Да, из-за этого маленького листочка. Трудно представить себе, сколько за ним страстей, предательств, доносов.

— Предавали и доносили свои?

— Свои тоже. Чужие понятно: империя заботилась о своей безопасности на окраинах. А свои боялись новизны, чувствовали, что их сгоняют с насиженных мест.

— И что мог изменить этот листочек? По-моему, твой Гасан-бек был просто одержимый.

— Может быть, и одержимый. Но ты пойми. Это был девятнадцатый век. Мир ушел далеко вперед. Просвещению уже больше ста лет. Он видел, какие страсти кипели в Москве. А здесь тишь да гладь. Захолустье.

— Может, и не стоило ничего менять?

— Вот с этим он не мог смириться. Поэтому и решил создать газету.

— И название красивое придумал: «Экинчи» — «Пахарь». Или еще красивее — «Сеятель».

— Да, красивое и точное.

 

 

Баку, осень 1870 года

 

В своей квартире Гасан-бек с учениками реальной гимназии Наджаф-беком Везировым и Аскер-беком Адигезаловым обсуждали создание газеты на тюркском языке.

— Как вы не понимаете! — Гасан-бек не мог взять в толк, почему его сподвижники безучастны к столь блестящей идее. — Я не отказываюсь от театра, но газета — совсем другое. Газета это новости, это образование, это цивилизация. Если из десяти читающих хоть до одного дойдет прочитанное в газете, все вокруг постепенно изменится.

— Понимаем, понимаем. — Наджаф-бек говорит от имени обоих. — Но во-первых, кто нам разрешит выпускать газету? А даже если разрешат, где мы возьмем деньги, где найдем специалистов, типографию? И главная проблема — кто будет эту газету читать? На кого она рассчитана?

— Разрешат, не разрешат — это мои проблемы. Я не отстану от них, пока они не сдадутся. Губернатор Старосельский обещал мне поддержку. Название «Экинчи» — поможет убедить цензоров, что газета будет только сельскохозяйственная. Главное, чтобы вы помогали мне, ведь я один, даже с Ганифой, не справлюсь. А разрешения я добьюсь.

 

 

Баку, зима 1873 года

 

Канцелярия губернатора. Пожилой тучный чиновник долго рассматривает лежащие перед ним бумаги, тяжело вздыхает, вытирает пот со лба. Гасан-бек терпеливо ждет.

— Вы в Персии бывали?

— В Персии? Нет, а почему я должен бывать в Персии?

— Газета дело серьезное, мы должны знать, насколько благонадежен тот, кто намеревается ее выпускать. Так, пойдем дальше. В Турции бывали?

— Нет, в Турции тоже не был. Сразу скажу, что, кроме Российской империи, никогда ни в одной стране не был.

— Как газета будет называться?

— «Экинчи», то есть «Пахарь».

— «Пахарь» слово весьма двусмысленное.

— Просто газета сельскохозяйственная, поэтому и называется «Пахарь».

— Понятно. А какие разделы предполагаются в газете?

— Сельскохозяйственный, научный и смесь.

— А какие сообщения собираетесь печатать в разделе «Смесь»?

— Распоряжения правительства и местной власти.

— Как часто будет выходить газета?

— На первых порах один раз в две недели, потом, возможно, чаще.

— Думаю, один раз в две недели достаточно. Больше у вас и читателей не наберется.

Чиновник вытащил из ящика печать и поставил ее на одну из лежавших перед ним бумаг.

В тот же день Гасан-бек с Минасовым, «специалистом» по типографским делам, выяснял возможности печатать у него газету.

— Конечно, я соглашусь, как можно отказать господину губернатору. Но сам посмотри: это ж одно название «типография». Просто мы с племянником выполняем небольшие заказы. Газету я никогда не выпускал.

— Ничего, научимся. Я буду работать вместе с вами, при необходимости даже ночевать здесь.

— Может, газету пока выпускать на русском языке? Это решило бы все вопросы — у меня ведь нужных шрифтов нет.

— Это совершенно невозможно. Газета выпускается для мусульман-тюрков и должна выходить на тюркском языке.

— Но у вас нет достаточного количества грамотных людей.

— Грамотные люди найдутся. Причем не только в Азербайджане, но и по всей России. И найдутся такие люди, которые будут читать газету неграмотным. А вопрос со шрифтом я решу. Поеду в Стамбул и привезу нужный шрифт.

Прошло три месяца. В типографии Минасова работа была в полном разгаре. В помещении жарко, все раздеты по пояс, перемазаны типографской краской.

— Гасан-бек, так невозможно. Пока газета выйдет, мы концы отдадим.

— Но у вас ведь такой помощник как я! Смотрите, как я научился набирать. А я ведь еще и тексты пишу, и исправляю опечатки. К тому же собственные деньги трачу. И не жалуюсь.

— Вам есть смысл мучиться: станете знаменитым, и у вас будет очень много денег.

— Не знаю. Может быть, наоборот, никто не вспомнит, и умру нищим.

 

 

Баку, 22 июня 1875 года

 

Гасан-бек вбегает в комнату, громко, взволнованно зовет Ганифу-ханум. За ним столь же стремительно входят Наджаф-бек Везиров и Аскер-бек Адигезалов. Гасан-бек, словно бесценную реликвию, держит в руках только что напечатанный номер «Экинчи».

— Мы сумели, мы добились! Какие мы все молодцы, и я, и Наджаф, и Аскер, и ты, Ганифа.

Гасан-бек бережно положил газету на стол, сел, закрыл лицо руками и неожиданно заплакал. Первой взяла себя в руки Ганифа-ханум.

— Это слезы счастья. А я думала, что никогда не увижу тебя плачущим. Не знаю как вам, а мне ужасно хочется танцевать. У нас в доме, когда был праздник, все танцевали. Давайте?

И все трое, Ганифа, Наджаф и Аскер закружились в зажигательном танце, похожем на «Лезгинку». Гасан-бек по-прежнему сидел на стуле и улыбался сквозь слезы.

 

 

Баку, ноябрь 1875 года

 

Прошло полгода. В той же комнате Гасан-бек, Ганифа-ханум, Наджаф-бек и Аскер-бек разбирали груды писем.

— Я надеялся, что будут отклики на нашу газету, но такого, честно признаться, не ожидал, — радовался Гасан-бек. — Смотрите — Омск.

Поднимая конверты, и остальные стали перечислять города, откуда пришли письма: Тюмень, Чистополь, Оренбург, Уфа… От татар Поволжья. От крымских татар…

— Рано радуетесь, — остудил их пыл Гасан-бек. — Еще неизвестно, что там пишут. Давайте рассортируем и прочтем сначала те письма, где нас критикуют.

Стопка «за» газету растет быстрее, «против» — чуть медленнее. Они начинают читать стопку «против».

— Здесь нас не просто критикуют, а угрожают физической расправой.

— Не понимаю, почему такая реакция. Мы ведь ничего плохого не делаем. — Наджаф-бек страшно напуган.

— Ну, во-первых, не у всех такая реакция. Смотрите, сколько людей нас поддерживают. А во-вторых, разве вы не понимаете, что мы разворошили осиное гнездо и должны быть готовы к тому, что осы будут жалить. И что пишут наши «осы»?

— Вот смотрите, какой-то Хадиль-Музиллин прислал настоящий пасквиль.

— А мы вот что сделаем. Напечатаем его пасквиль с небольшими купюрами, а я ему отвечу.

— А вот какой-то капитан Султанов считает, что мы безбожники и нас следует казнить за то, что мы посмели покритиковать «Шахсей-Вахсей»1.

— Но ведь у нас против этого обряда выступали Мирза Фатали, Сейид Азим Ширвани, Ализаде Ширвани, Аскер Герани.

— Да, тем не менее, недовольство направлено на нас.

— А вот слушайте, самое интересное. Это от отца Алибека Алиханова, полковника гвардии, который слывет очень смелым человеком. По-видимому, Алибек Алиханов послал газету своему отцу. Так вот отец нашего героя гневно возвращает нам газету с такими словами: «Удивляюсь, как мог редактор не знать, что газету, не издаваемую правительством, не станет читать слуга, верно служащий своему царю».

— Приходится признать, что мусульман, которые не читают газету из-за боязни царя, намного больше, чем тех, которые не читают газету из-за боязни бога. С подобными людьми надо быть очень осторожными. Они опасны и могут погубить наше начинание. Ничего, вот увидите, научим наших мусульман читать газету.

— Когда это еще будет! — как всегда скептически воскликнул Наджаф-бек.

— Скоро, очень скоро, — заверил его Гасан-бек.

 

 

Баку, июнь 1876 года

 

Полгода спустя в той же комнате Гасан-бек, Ганифа-ханум, Наджаф-бек и Аскер-бек обсуждали проблемы, возникшие у них раньше, чем они ожидали.

— Сколько у нас подписчиков? — Гасан-бек был спокоен, препятствия его только мобилизовали.

— Начали со ста. Еще триста по распоряжению губернатора имели в селах. На первое января у нас было шестьсот подписчиков, две трети из них — в селах. К сожалению, число подписчиков начало падать. Сейчас их только 300. Кроме того, правительственные учреждения отказываются доставлять газету в села. Что же нам теперь делать?

— Давайте не будем унывать. Мы с вами сделали огромное дело. Вышло двенадцать номеров газеты, и этого уже никто не отменит. Выпускаем восемьсот-девятьсот экземпляров. Те, что не расходятся по подписке, раздаем бесплатно или посылаем в другие города, чтобы приучать людей читать газеты. Да, я терплю убытки. Но меня это не остановит. Объем корреспонденции, которую мы получаем, убеждает меня в том, что мы были правы, когда начали выпускать «Экинчи». Придется снова поехать по городам, как когда-то с Обществом вспомоществования.

 

 

Баку, апрель 1877 года

 

Гасан-бек в кабинете нового губернатора Кулюбякина. Здесь же находится Минасов.

— Не люблю лукавить. В отличие от господина Старосельского я не придерживаюсь либеральных взглядов. Наша империя стоит на других основах. По этой причине считаю, что поторопились мы с газетой. Незачем раньше времени смущать людей. Как мне сообщили, вы печатали сообщения с турецкого фронта с явным сочувствием к своим сородичам по языку и вере.

— Мы печатали только правительственные сообщения, причем исключительно хронику.

— Но если бы у вас как у образованного человека были верноподданнические чувства, вы бы в сложившихся условиях вообще отказались печатать сообщения с театра военных действий.

— Наши подписчики были крайне недовольны тем, что в газете мало информации. Поэтому мы вынуждены были давать такие сообщения. Естественно, по согласованию с цензором.

— Что вы можете сказать по поводу статьи Наджаф-бека Везирова? Если меня правильно информировали, он был вашим учеником и одним из создателей газеты?

— Вас правильно информировали. В статье Наджаф-бека говорится об одном из карабахских дервишей, который призывает людей к просвещению. Статья прошла цензуру.

— Что ж, порой и цензура бывает близорукой. А вот господин Минасов оказался более прозорливым, чем наш цензор. Он нам своевременно разъяснил, что в статье имеется скрытый смысл. Нетрудно понять, к чему призывает дервиш в условиях войны с Турцией и что означают призывы к «просвещению».

— Не думаю, что статья содержит какие-то призывы. Возможно, это показалось господину Минасову, который, кстати, участвовал в создании «Экинчи».

— Дело, конечно, не в том, что он человек иной веры, а в том, что лучше вас понимает значение верноподданнических чувств. Но оставим господина Минасова. Вы знаете, какой поток писем, выражающих недовольство вашей газетой, обрушился на нашу канцелярию?

— Я знаю, что есть лица, недовольные газетой, но это неизбежно.

— Почему, позвольте спросить? Не потому ли, что многие люди из туземцев проявляют верноподданнические чувства? Не скрою, меня радует, что, как только началась турецкая кампания, многие грамотные мусульмане сочли для себя важным выразить свою верность царю. Они пишут, что такие издания, как ваша газета, расшатывают престол и веру. Они имеют в виду не православную веру, а веру именно мусульманскую. Я не хочу давать распоряжение о закрытии газеты, но я попрошу цензора быть особенно внимательным ко всем публикациям, вам придется представлять все статьи и все сообщения на русском языке. Кроме того, я попрошу, чтобы и у вас дома, и в типографии постоянно дежурили жандармы.

 

 

Баку, май 1877 года

 

В доме Зардаби собрались все его сподвижники. У дверей дежурит полицейский.

— Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие… — Гасан-бек старается шутить, но дрожь в голосе выдает его неподдельное волнение. — Господин губернатор рекомендовал нам закрыть газету. Да, честно говоря, осталось всего пятьдесят подписчиков, и у нас огромные издержки. Убыток составил уже около 1000 рублей, дальше испытывать терпение Ганифы-ханум я не могу. Придется поставить точку. Думаю, нам не стоит отчаиваться. Главное, мы выстояли. И не только выстояли, нам стали писать люди со всех концов России. Значит, им нужна была газета.

— Мы не будем выпускать последний номер?

— Мы обязаны его выпустить. Обратимся к читателям с прощальным словом. Я уже подготовил его, оставив за собой право когда-нибудь возобновить издание. Знаете, что я вчера записал в своем дневнике? — добавил он с горечью. — «Зову — никто не слышит, показываю — не видят, говорю — не понимают». А потом подумал: может, это я чего-то не понимаю? Может, люди по-своему правы? Впрочем, не будем впадать в уныние, во всех религиях это большой грех. А теперь сядем за стол. Я вам признаюсь: когда я волнуюсь или сильно нервничаю, для меня лучший способ успокоиться — приготовить вкусный обед. Кто знает, не стань я преподавателем, вероятно, стал бы отличным кулинаром. Когда дел будет поменьше, а времени побольше, непременно напишу книгу кулинарных рецептов. — Потом Гасан-бек обратился к жандарму, который стоял в дверях: — Присоединяйся к нам. По нашим традициям, все должны участвовать в поминальной трапезе.

 

 

Баку, лето 2007 года

 

Айдын и Дениз некоторое время молчали. Потом Дениз аккуратно, как ценную реликвию, взяла в руки экземпляр «Экинчи».

— Теперь ответь мне честно, стоил этот листок всех тех страстей, нервов, здоровья?

— Если честно — не знаю. И никто никогда не знает, стоит ли идти против всех. Но история с газетой зацепила тебя, и это не может меня не радовать.

— Напрасно радуешься, но сейчас, не буду лукавить, мне хочется поехать в Зардоб, посмотреть, где и как он жил. Этот твой Гасан-бек.

— Поедем. Тем более, что после «Экинчи» ему пришлось вернуться в Зардоб. Но сначала мы с тобой пойдем в наш Институт рукописей и посмотрим фотографии Зардаби. Фотографии порой говорят больше слов.

 

 

Баку, осень 1878 года

 

Губернский советник принимает Гасан-бека в большой канцелярии, где сидит еще несколько других советников.

— Господин губернатор проявляет к вам высочайшую терпимость. И это притом, что ваша газета не проявила должной лояльности в условиях военной кампании. Господин цензор сообщил нам, что вы получаете большую корреспонденцию с Кавказа, а вы знаете, что на Кавказе нашлись силы, враждебные императору. Не сомневаюсь, что любой мятеж будет подавлен, мятежники сурово наказаны, но мы не можем терпеть мятежные призывы ваших корреспондентов.

— Я готов представить вам всю корреспонденцию с Кавказа. В ней не было ни одного, как вы выразились, «мятежного призыва». — Гасан-бек старается быть спокойным, хотя это ему удается с трудом. — Кроме того, как вы знаете, газета приостановила свою деятельность и тем самым выполнила распоряжение губернатора.

— Да, газета закрыта, но вы находитесь в Баку и можете получать подстрекательскую корреспонденцию.

— Не получаю я никакой корреспонденции. — Гасан-беку было все труднее сдерживаться.

— Благоволите выслушать. Господин губернатор прямо сказал, что ваше присутствие в Баку нежелательно.

— Но здесь мой дом, и я преподаю в гимназии.

— Вам предложено на выбор переехать на такую же преподавательскую работу в Грузию или в Кубу, где, как известно, вы уже работали.

— Я подумаю.

— Думайте. Только знайте, что у вас не так уж много времени.

В тот же вечер Гасан-бек сидел в кабинете директора реальной гимназии Константина Константиновича Чермака и не мог сдержать гнева.

— Почему со мной разговаривают как с преступником? Турецкая война — я виноват. Волнения на Кавказе — я виноват. Даже если хлеб не уродился и мы переживаем голодный год — тоже я виноват. Почему господин Старосельский понимал меня, а остальные не понимают? Ладно чиновники, с ними все понятно, но куда деваться от наших «умников», которые так и норовят нож в спину мне всадить?

— Я от вас не скрывал, что на меня оказывают давление. Я, как могу, отбиваюсь, говорю, что вы прекрасный педагог, что сразу найти вам замену невозможно. Но, как вы понимаете,рано или поздно придется смириться.

— Уважаемый Константин Константинович, давайте договоримся. С той минуты как вы мне скажете, что далее не можете меня защищать, я подам прошение об отставке. Менее всего мне хотелось бы, чтобы из-за меня у вас были бы неприятности.

Прошел месяц. Снова Гасан-бек сидел в кабинете директора реального училища.

— Хочу вас обрадовать, дорогой Гасан-бек, я сумел убедить наших твердолобых чиновников, что среди мусульман нашего края трудно найти человека ваших умственных способностей, вашего образования, энтузиазма, вашей нацеленности на свершение добрых дел на ниве просвещения. Мне даже удалось убедить их в вашей благонадежности и в том, что «Экинчи» никогда не подрывала государственных устоев. Вам поступили довольно лестные предложения для продолжения службы: вы можете отправиться инспектором, а при некоторых условиях и директором, либо в Екатеринодар, либо в Ставрополь Кавказский, либо в Кутаис.

— Если я вас правильно понял, в праве работать в Баку мне отказано?

— Совершенно верно. И вы должны с пониманием отнестись к этому требованию. Власть есть власть, и она не может проявлять слабость, отступать от уже принятых решений. Это станет дурным примером для других. Но большим нашим достижением является уже то, что предложенное вам продолжение службы означает признание вашей благонадежности. В любом случае решение остается за вами, но если вы проявите упорство, мне придется самому попроситься в отставку.

— Я, конечно, напишу прошение об отставке, не могу вас подводить. И, наверное, будь я на вашем месте, я принял бы одно из этих лестных предложений. Но, увы, я «туземец» и предпочитаю остаться туземцем. Знаете, я начал важное дело с представительством мусульман среди гласных Городской думы. Бросить его никак не могу. Если мне не разрешат оставаться в Баку, я скорее всего уеду к себе в Зардоб. Так или иначе, у меня останутся о вас самые лучшие воспоминания.

В тот же день Гасан-бек рассказал о разговоре с Чермаком Ганифе-ханум.

— Не знаю, что нас ждет впереди, но, право, тебе незачем отчаиваться, — сказала ему Ганифа-ханум. — Общество мы открыли, у тебя есть ученики, «Экинчи» всколыхнул многих мусульман по всему Кавказу. Да и Чермак ценит тебя и всячески поддерживает. Теперь придется принять решение, и ты его примешь.

— Да в том-то и дело, что я не знаю, какое решение принять.

— Могу тебе посоветовать, хотя знаю, что ты не согласишься. Тебе предлагают Ставрополь Кавказский, следовательно, можно похлопотать, чтобы тебе предложили Нальчик.

— Ты опять пытаешься затиснуть меня в эту дыру?

— Позволь напомнить тебе, что Нальчик в отличие от Зардоба — не дыра. И о Нальчике я думаю не из-за себя, и даже не из-за детей, а прежде всего из-за тебя. Я была бы счастлива, если бы к тебе здесь относились так же, как будут относиться там.

— Думаю, и Нальчик далеко не Европа, и большинство людей там такие же необразованные.

— Может быть, но там люди более простодушные. Понимаю, что разговор этот бессмыслен. В голове у тебя Зардоб. Что ж, Зардоб так Зардоб. Я приму любое твое решение.

— Прости, я всем приношу одни несчастья. Ты права, я думаю о Зардобе. Что бы там ни было, пусть глушь, пусть захолустье, но это моя родина, и там есть люди, которые меня ждут. Придется с этими гласными решать, я от них не отстану. Они еще не знают, как я могу вцепиться мертвой хваткой. — Гасан-бек уже переключился.

Ганифа-ханум села в кресло, на котором только что сидел Гасан-бек, и посмотрела на него с улыбкой.

 

 

Баку, зима 1878 года

 

То, что произошло в этот день, можно уподобить трагифарсу, который актеры разыграли в жанре пантомимы. Сначала на кухне Гасан-бека была почти идиллическая картина. Кухарка готовила еду, не забудем, что речь шла не только о семье Гасан-бека, но и об учащихся пансиона. Здесь же мирно сидели два жандарма, беседовавшие о своем житье-бытье, и другой люд — родственники, соседи, которые пришли, чтобы здесь, на кухне, скоротать время.

Так уж случилось, что проездом в завоеванный недавно Туркестан заехали два офицера, родственники Ганифы-ханум. Оба офицера были статные, с лихо закрученными усами, да еще и в соответствующей экипировке: в черкесках, при кинжалах и револьверах. Увидев их, жандармы изрядно испугались, они были много ниже их ростом, привыкли нести караул в мирной обстановке и от страха решили, что это два кавказских разбойника, которые присланы, чтобы отомстить всем недругам Гасан-бека и Ганифы-ханум. Не успели офицеры начать расспросы про Гасан-бека, как жандармы, а за ними и весь кухонный люд с криками бросились в комнату Ганифы-ханум; жандармы стали умолять ее пощадить их, они оправдывались, что такая у них служба. А сами офицеры, осознав комичность ситуации, стали играть роль благородных разбойников, грозить, что не дадут пощады никому, у кого рыльце в пуху.

Потом в комнате Гасан-бека они наперебой рассказывали, как испугались жандармы, и уверяли его, что теперь те будут как шелковые.

— Хорошо бы, — сказал Гасан-бек, — но я-то их знаю лучше. Они понимают, что молва быстро выйдет за пределы нашей кухни и с них шкуру сдерут. Так что предпочтут обо всем рассказать в полиции так, чтобы выставить меня смутьяном. Словом, дорогие родственники, мы всегда вам рады, разрешите пригласить вас к столу, а там и вам, и нам следует собираться. Вам в Туркестан, а нам в Зардоб.

 

 

Баку, февраль 1873 года

 

В помещении гимназии Гасан-бека окружили несколько его учеников. Среди них — Наджаф-бек Везиров и Аскер-бек Адигезалов.

— У Наджафа есть предложение. Он хочет стать актером. Пусть сам расскажет.

Наджаф-бек немножко помялся, потом встал перед Гасан-беком и торжественно проговорил:

— Вчера я смотрел «тамашу»1  русских артистов... Они приехали из Петербурга. Играли водевили. Было очень смешно.

— Наджаф предлагает и нам поставить спектакль, — подхватили его товарищи. — И для этого придумать пьесу.

— Прекрасная мысль. Сказать по правде, она давно приходила мне в голову. Но зачем сочинять новую пьесу? Можно взять уже написанную.

— А разве есть такая пьеса?

— Конечно, есть. Наш уважаемый Мирза Фатали, который, как вы знаете, работает в Тифлисе, подарил мне свои комедии. Когда я их читал, я подумал о том, чтобы поставить их. Но, хотя я человек не трусливый, решительности мне не хватило. Мы же не профессионалы. И разрешения цензора у нас нет, и денег, и даже зрителей у нас нет.

— Мы все сможем! И зрители придут! И деньги найдем!

— Мне нравится ваша уверенность. Хорошо, я с удовольствием дам вам комедии Мирзы Фатали. Выберите ту, которая вам больше понравится, и попробуем сыграть. У русских есть такая пословица — «не боги горшки обжигают».

Через неделю гимназисты снова собрались в комнате Гасан-бека.

— Мы выбрали, только не одну, а две комедии. «Визирь Ленкоранского царства» и «Гаджи Кара».

— Давайте сыграем обе, — предложил Гасан-бек. — Сначала одну, потом другую. Думаю, сначала «Визиря». Пьеса веселая, не очень длинная, всем достанутся интересные роли.

— А нам разрешат?

— Я уже обратился к губернатору, а он написал письмо наместнику о том, что мы хотим сыграть благотворительный спектакль десятого марта, к нашему празднику Новруз байрам.

— А что означает «благотворительный»?

— Это означает, что люди, пришедшие на нашу тамашу, должны пожертвовать деньги на те или иные просветительские цели. Вот только где мы найдем зрителей-мусульман? Ваши родители и родственники придут на спектакль?

Гимназисты явно приуныли. Кто-то робко сказал, что его родители придут, другой — что его родители вместе никуда не ходят, третий — что он и не скажет ничего дома, а то могут не разрешить.

— Как видите, все не так просто, но отступать уже некуда, обращение к цензору написано, господин губернатор даже обещал присутствовать на премьере. А с родителями и родственниками придется провести работу. Постепенно все привыкнут. И к театру, и к школе, и к газете. Но есть еще одна проблема: женские роли придется играть мальчикам. Подумайте, кто из вас сможет сыграть женскую роль.

— Я знаю, — уверенно сказал Аскер-бек. — Наджаф может сыграть любую роль. Он целыми днями показывает нам смешные сценки, мы покатываемся со смеху. А женщины у него получаются особенно смешно.

— Может, он и сейчас сможет что-нибудь показать?

Наджаф не заставил себя долго упрашивать, отошел в сторону, что-то с собой сделал, потом повернулся и стал изображать, как женщина кокетничает перед зеркалом, потом прячет лицо под чадрой. Потом показал, как меняется ее походка, на какое-то мгновение «она» приоткрывает покрывало, мгновенно окидывает всех оценивающим взглядом, потом так же стремительно закрывает лицо, демонстрируя стыдливость.

— Здорово, — похвалил Гасан-бек. — Смешно и поучительно.

— Он всех наших учителей может показать.

— И меня?

— И вас. Вас он показывает особенно смешно.

— Может, покажешь? — попросил Гасан-бек.

— Неудобно. Вы же наш главный учитель.

— Я тебя очень прошу.

— Хорошо, — сказал Наджаф-бек, — только чур не обижаться.

Он отошел вглубь и вдруг повернулся к ним в образе Гасан-бека. Прошелся его походкой, остановился и внимательно посмотрел на всех точно так, как смотрел обычно Гасан-бек.Гасан-бек, а за ним и все ученики расхохотались. Наджаф-бек и бровью не повел, а дождавшись тишины, сказал:

— Театр, газета и школа перевернут мировоззрение мусульман.

У Гасан-бека даже слезы на глазах выступили.

Еще через неделю начались репетиции. В столовой кто-то еще доедал свой обед, другие его торопили, отодвигали стулья, стелили на пол большой красочный ковер. Потом все аккуратно составили у стены обувь и начали баловаться на ковре. Гасан-бек попросил всех успокоиться.

— Во-первых, я хотел сообщить вам следующее приятное известие. Дмитрий Семенович Старосельский сообщил, что господин наместник дал разрешение на спектакль. — Раздалось дружное «урррааа!». — Так что давайте еще раз проверим, кто какую роль будет играть. Я очень надеюсь на Наджафа. Роль Зибы-ханум надо сыграть так, чтобы все смеялись. Особенно женщины.

— А женщины тоже придут смотреть наш спектакль?

— Конечно. В Европе мужчины всегда ходят в театр только с женами. Ходить одному считается даже как-то неприлично.

— А у нас наоборот, считается неприличным ходить с женой.

— Научатся и у нас. Благодаря нашему спектаклю.

— А Мирза Фатали сможет приехать на нашу премьеру?

— Очень на это надеюсь. Я ему написал, что мы собираемся играть его комедию, и он очень обрадовался.

— А кто-нибудь уже играл его комедии?

— На нашем родном языке никто. «Визиря» играли в Тифлисе на русском, вот и все.

— Значит, мы будем первые?! — возбужденно воскликнул Наджаф.

— Конечно. И это будет первый спектакль на всем мусульманском Востоке.

9 марта 1873 года «актеры-гимназисты» робко входили в зал Бакинского благородного собрания.

— Как страшно, — сказал кто-то из них. — У меня руки трясутся.

— То, что вы волнуетесь, нормально, — успокаивал их Гасан-бек. — Но завтра, как только начнется наша тамаша, волнение пройдет. Давайте лучше я покажу вам афишу. — Все обступили Гасан-бека. — Смотрите, здесь написано: «С дозволения начальства».

— А здесь даже сама комедия рассказывается, что происходит в первом действии, что во втором.

— Конечно, ведь могут прийти те, кто не знает нашего языка.

А еще через день, 10 марта 1873 года в том же зале Бакинского благородного собрания состоялась премьера. Было очень много нарядных людей, в том числе красивых дам. Горели свечи. Все как в настоящем театре. Были и представители мусульманской интеллигенции, они сидели особняком и держались очень чопорно, скрывая свою неуверенность. А в стороне от всех сидела нарядно одетая Ганифа-ханум Меликова-Абаева.

Потом поднялся занавес. Все играли задиристо и весело, искренне и простодушно. Когда Наджаф демонстрировал ужимки своей героини, зал покатывался со смеху. Особенно смеялись зрители-мусульмане, от их чопорности не осталось и следа.

Прошло 15 дней. Вся «труппа» вновь собралась в знакомой столовой.

— Поздравляю. В городе только и разговоров что о нас, в целом очень благожелательных. А теперь скажите, был на спектакле кто-нибудь из ваших родителей?

— Был мой отец, — сказал Аскер-бек Адигезалов.

— И это все? — Молчание было ответом. — Не отчаивайтесь. Любое дело начинается с одного человека. А теперь главная новость. — Гасан-бек выдержал паузу, чтобы заинтриговать учеников, потом продолжил: — Вот что написал нам наш дорогой Мирза Фатали, который не смог приехать на нашу тамашу: «Я стар и ждал близкой своей кончины, но это известие продлило мне жизнь».

— Урррааа, урррааа! — долго кричали ученики Гасан-бека и те, кто играл в спектакле, и те, кто не играл.

С первого спектакля по комедии Мирзы Фатали Ахундова «Визирь Ленкоранского царства», который был сыгран актерами-любителями 10 марта 1873 года, берет начало история азербайджанского театра. 17 апреля 1873 года та же труппа сыграла свой второй спектакль, тоже по комедии Мирзы Фатали Ахундова «Приключения скряги» («Гаджи Кара»). Зал собрания был полон.

 

 

Баку, ранняя осень 2007 года

 

Айдын и Дениз вошли в здание «Института рукописей», поднялись по лестнице и в библиотеке принялись рассматривать фотографии.

— Смотри, какая красивая фотография, — сказала Дениз. — На обороте написано: «Пери, 3 года, 4 месяца и 6 дней».

— Следовательно, — вычислил Айдын, — это было в 1876 году. А мне нравится вот эта. Это Гасан-бек, уже старый и, наверное, больной. Рядом с ним Алимардан-бек Топчибашев, муж той самой Пери. Он был министром иностранных дел в нашей демократической республике. Умер в эмиграции, в Париже. А рядом — знаменитый Исмаил-бек Гаспринский.

— Мне нравятся эти люди. Они какие-то настоящие. В них чувствуется порода.

— А вот смотри: «Свидетельство об успехах ученика 7-го класса Тифлисской губернской гимназии Меликова Гасан-бека».

— А он не был отличником, по закону божьему и вовсе «тройка». И по латыни. Смотри, здесь написано: «В продолжение 3-х месяцев пропустил 8 уроков». Наверное, болел или прогуливал? А это что за тетрадь, похожая на ученическую?

— Это воспоминания Ганифы-ханум.

— Какой аккуратный почерк. Она исписала целых две тетради. Представляю себе, как она сидит вечером одна — Гасан-бека уже нет в живых — и вспоминает свою жизнь. Наверное, грустно уже не жить, а только вспоминать.

— Главное, чтобы было что вспомнить. Ганифа-ханум сделала сознательный выбор и ни о чем не жалела.

— Этого никто не знает… — ответила Дениз после некоторого молчания.

 

 

Баку, осень 1878 года

 

Богатый дом одного из бакинских миллионеров. Гасан-бек сидит на стуле. Остальные — перед ним в креслах.

— Господа, дело, которое я собираюсь с вами обсудить, не терпит отлагательств. Вы видите, как стремительно меняется наш город. Постепенно мусульмане начинают играть активную роль в жизни общества. Но можем ли мы сказать, что это наш город, что мы решаем его судьбу? К сожалению, нет. Нефть приносит большие доходы, Баку привлекает многих зарубежных предпринимателей, они не только приезжают к нам, многие остаются здесь жить и стремятся благоустраивать наш город. Но как можно допустить, что мы отстранены от управления им?

— Как же изменить такое положение?

— Можно для начала обратиться к губернатору.

— Вот ты и обращайся. Ты молодой, времени у тебя много, делами ты не обременен. А нам не пристало обжаловать решение высокопоставленных кругов, мы не можем рисковать состоянием, которое заработали с высокого царского благословения.

— Могу ли я хотя бы сказать господину губернатору, что заручился вашей поддержкой?

— Нет, ничего подобного говорить не следует. Мы тебя не уполномочиваем говорить от нашего имени. Вот если вопрос будет решен положительно, то, возможно, мы поможем с кандидатурами. У каждого из нас есть толковые работники, мы можем их рекомендовать.

Гасан-бек привык к тому, что сразу сломить сопротивление мусульман не удавалось.

Чуть позже Гасан-бек сидел в кабинете губернатора Кулюбякина. Внешне он был спокоен, но было видно, как он напряжен внутренне.

— Вы человек образованный и должны понять: я не уполномочен менять состав гласных в Бакинской думе, — говорил губернатор. — Так что бессмысленно обсуждать этот вопрос. Вы же знаете, что управление города передано в руки самого города, который теперь сам должен решать большинство своих хозяйственных вопросов.

— Знаю и одобряю это решение. Но вам, наверное, известно, что мусульмане составляют семьдесят пять процентов населения Баку, а в думе гласные-мусульмане — только пятую часть. А если мусульманское население возмутится подобной несправедливостью и попытается силой разогнать думу?

— Что же вы предлагаете?

— Для начала, учитывая, что у мусульманского населения нет опыта работы в думе, — равное количество гласных: одна треть от русских, одна треть от армянского населения, одна треть от мусульманского населения.

— Вы думаете, что сумеете подобрать такое количество грамотных гласных?

— Убежден. Нефть изменила облик города. Уже сегодня у многих зажиточных людей есть толковые управляющие-мусульмане, которые знают русский язык и разбираются в финансовых вопросах, не думаю, что им будет трудно выполнять обязанности гласных. Я подготовил письменное прошение, в котором изложил свои доводы. Надеюсь, вы с ним ознакомитесь и передадите в надлежащие инстанции.

В конце осени Гасан-бек снова посетил губернатора.

— Должен вам сказать, господин Меликов, что в прошлый раз вы были убедительны. Со многими вашими доводами пришлось согласиться. Я лично поехал в Тифлис и через наместника передал ваше прошение, со своей стороны поддержав его и признав целесообразным. Наместник, в свою очередь, выхлопотал указ министра. На вас ложится большая ответственность подобрать гласных-мусульман.

 

 

Баку, начало зимы 1889 года

 

Гасан-бек снова в доме миллионера, где годом раньше пытался убедить влиятельных сограждан в необходимости более широкого участия мусульман в работе думы.

— Не ожидали, что тебе удастся добиться своего, — признался хозяин дома. — Но мы дали слово чести — должны его выполнять.

— Дело не в этом. Речь идет о нашей национальной чести. В случае неудачи над нами будут смеяться, и нам придется жить с этим клеймом не один десяток лет. Мы как народ распишемся в своей неполноценности.

— Теперь вижу, что ты недаром учился в Московском университете. Агитатор ты хороший. Что ж, заварил кашу — сам и расхлебывай. Ты должен стать одним из наших новых гласных.

— Я не собираюсь увиливать. Просто мне в Баку работать не разрешено. Около моего дома постоянно дежурит жандарм. Мне это надоело, и я решил возвратиться в Зардоб.

— Жаль, ты здесь нам нужен. Ну, что ж, береги здоровье. А то ты постоянно лезешь в пекло.

 

 

Зардоб, осень 1895 года

 

Гасан-бек принимает Гаджи-Керима, одного из бакинских гласных, который приехал к нему в Зардоб за советом.

— Почему вы такие беспомощные? Когда вы научитесь защищать свои права?

— Гасан-бек, что я могу сделать? Сразу после вашего отъезда гласные из армян подняли вопрос о том, что указ министра нельзя считать законом, и восстановили старый порядок, опять гласных-мусульман всего 6 человек.

— А среди этих шести есть грамотные люди?

— Стыдно признаться, почти никого.

— Мне же обещали подобрать толковых, грамотных гласных и провести их в думу.

— У них нет времени. Они зарабатывают большие деньги и не хотят тратить время в думе.

— Они что, не понимают, что это может и их дел коснуться? Примут в думе невыгодное для них решение, а они и знать не будут. Так чего же вы от меня хотите?

— Вы должны поехать в Баку. Поговорите с Гаджи-Зейналабдином. Хотя наши миллионеры и не очень ладят друг с другом, но его слушают. Он сейчас у нас главный авторитет среди мусульман.

Вместе с Гаджи-Керимом Гасан-бек спешным шагом вошел в зал заседаний городской думы, где шла оживленная дискуссия. Только в самом последнем ряду безучастно сидели пятеро гласных-мусульман, трое из них спали, поджав под себя ноги. Гасан-бек постоял, послушал, а потом резко развернулся и вышел из зала. За ним выбежал и Гаджи-Керим.

— Ну что делать с такими гласными? Может быть, вы поговорите с ними? — взмолился он.

Гасан-бек не мог сдержать гнев:

— Нет, с гласными я разговаривать не собираюсь, это бесполезно, а вот с нашими миллионерами поговорить придется.

На следующий день, в знакомом уже доме бакинского миллионера Гасан-бек вновь обсуждал вопрос о гласных. Только теперь это был не прежний дипломатичный разговор, все были откровенны.

— Давайте говорить начистоту, — резко сказал Гасан-бек. — Я выполнил свое обещание, а вы нет. Вы подвели не только меня, но и своих близких.

— О своих близких мы побеспокоимся сами, — решил наконец вмешаться Гаджи-Зейналабдин, — но Гасан-бек прав. Мы не сдержали слова. И он прав в том, что мы ведем себя как гости в своем собственном городе. Что нам следует сейчас сделать? — обратился он к Гасан-беку.

— Для начала мы должны обжаловать решение думы. Смогли же армяне обжаловать распоряжение самого министра.

— Вы с ума сошли! Вам легко говорить, у вас нет состояния. Возьмете с собой семью и отправитесь куда-нибудь в глушь учительствовать. А мы не можем так рисковать. Столько сил положено, чтобы у нас в городе появились состоятельные мусульмане!

— Хорошо, у меня нет состояния, и терять мне нечего. Я напишу письмо на имя министра о том, что его распоряжение не выполнено. Вам останется только подписать его. Чем больше подписей, тем меньше риска. Вы согласны?

— Правильно вас называют пиявкой. От вас трудно избавиться. Так вот, я лично никакого письма подписывать не буду.

Остальные одобрительно загалдели.

— Вы как хотите, а я подпишу, — вмешался Гаджи-Зейналабдин. — Будем трястись от страха — все у нас отберут. Рано или поздно придется заниматься политикой. Надеюсь, не я один подпишу письмо?

Вечером Гасан-бек с горечью жаловался Ганифе-ханум:

— Иногда мне кажется, что это никому не нужно. Зачем будить сонного человека и выталкивать его на мороз?

— Мороз может взбодрить.

— Наших — вряд ли. Однажды все это мне надоест, я плюну на все и разбогатею. Тогда они со мной разговаривать будут по-другому.

— Почему же ты до сих пор не разбогател? — улыбнулась Ганифа-ханум.

— Ты хочешь сказать, потому что я Дон-Кихот, а Дон-Кихот не может разбогатеть? — рассмеялся Гасан-бек, но тут же посерьезнев, добавил: — На что я надеялся? Что они вдруг поумнеют? Не только наивно, но и глупо.

— Тогда оставь их в покое.

— Нет, вот этого они от меня не дождутся! Я знаю, что сделаю: напишу от их имени письмо губернатору.

— Ты же знаешь, что они его не подпишут.

— Знаю, я подпишу его вымышленным именем. Давай придумаем.

— Что-нибудь священное…

— Точно, пусть он будет Пирали... например, Пирали Пирбудаг-оглы. Вот пусть этот Пирали от их имени и объяснит губернатору, что не было выполнено распоряжение министра, что это можно рассматривать как провокацию, что мусульмане всегда проявляли благонадежность к власти и тому подобное.

Через месяц губернатор — Кулюбякина к тому времени сменил на этом посту Роге — собрал у себя уважаемых людей города Баку, включая Гасан-бека.

— Министр признал, что прошение Пирали Пирбудаг-оглы написано с пониманием создавшейся ситуации, и просил меня разобраться в данном вопросе, — сказал он. — Я пригласил вас и городского голову господина Ирецкого, чтобы вы в его присутствии подтвердили, что согласны с изложенным

в письме. — Неожиданно для Гасан-бека губернатор обратился к Гаджи-Зейналабдину: — Верно ли все здесь изложенное?

— Несомненно, все мы разделяем озабоченность, высказанную в письме.

— А вы знакомы с этим... Пирали Пирбудаг-оглы?

Вопрос не застал Гаджи-Зейналабдина врасплох.

— Знаком, господин губернатор. Он сейчас сильно болен и не смог лично участвовать в нашей встрече.

Вмиг осмелев, присутствовавшие наперебой стали выражать свое согласие с письмом.

— Я хотел бы выслушать мнение господина Ирецкого, — сказал губернатор.

— Господа, я много лет живу в Баку, участвую в заседаниях думы и всегда считал, что невозможно обходить мусульманское население Баку в столь важном вопросе. Гласные должны выбираться пропорционально населению.

— Скажите конкретно, какое количество гласных-мусульман, по вашему мнению, должно быть представлено в думе?

— Ну, скажем, половина, остальные места можно оставить за христианами.

Наступило молчание. По-видимому, такого никто не ожидал.

— Господин Ирецкий прав, — первым решился прервать молчание Гасан-бек. — Но мусульманские гласные должны доказать, что способны активно работать. Предоставленные им места должны занять действительно достойные люди.

Состав думы, в котором половина гласных представляла мусульманское население, сохранялся до 1906 года, после чего вновь был обжалован, и министерство опять постановило, чтобы треть гласных в Думе представляла мусульман, треть — русских и треть — армян. Трудно сказать, было ли это вызвано тем, что Гасан-бек в то время был серьезно болен и не мог работать в полную силу, или другими причинами, связанными с политической борьбой за власть в городе, но такое решение было принято.

 

 

Зардоб, март 1892 года

 

Гасан-бек сажает деревья. Ему помогает старый садовник Муса-киши. Гасан-бек, как обычно, бодр и деятелен, а в этот день еще и спокоен, уравновешен. То ли наступающая весна придает ему сил, то ли просто нравится работа, то ли ему льстит, что он, пользуясь недавно приобретенной книгой, учит старого садовника сажать выписанные им семена растений, о которых здесь никто раньше не слышал. Впереди праздник Новруз, а через несколько месяцев — его пятидесятилетие, они соберутся всей семьей и на время забудут о своих проблемах и невзгодах. Неподалеку сажают цветы Ниса, Пери, Мидхат. Рядом бегает маленькая Гариб-Солтан.

— Напрасный труд, наши предки знали, какие растения можно здесь сажать, а какие нельзя. Место у нас засушливое, ничего не получится. Да и как можно сажать по книге?

— Муса-киши, ты хороший садовник и ты прав: на этой земле плодовые деревья сами по себе не растут, но если научиться агрономии, все получится.

— Не знаю… Есть геокчайские гранаты или кюрдамирские дыни, и чтобы их вырастить, книги читать не надо.

— Согласен, но есть такое место Крым, там живут крымские татары. Я был у них в гостях, и они мне рассказали, что земля у них кажется плодородной, но само по себе на ней ничего не растет. Надо знать агрономические правила. А эти правила можно найти в книгах.

— Книги существуют для господ, а простые люди и без книги знают, как жить, как относиться к аксакалам, как сажать деревья.

— Не буду спорить. Даст бог, поедем с тобой в Крым. И не только в Крым, поедем в Голландию. Ты тогда увидишь, что на самой непригодной земле можно достичь чуда.

— Что ты, Гасан-бек! Я и в Баку-то всего один раз был, еще мальчиком. А Европа для меня — как те далекие звезды.

— Ничего, Европа сама к тебе придет. Я вот выписал семена помидоров и картофеля. Ты о них что-нибудь слышал?

— Нет, а что это такое?

— Вот выращу — попробуешь. Еще благодарить будешь. А еще я выписал семена хлопка. Это очень ценная культура. Из-за нее в Америке гражданская война началась.

— Воюют из-за золота.

— А хлопок и называют белым золотом.

К Гасан-беку подбежал радостный Мидхат:

— Ата, ата, смотри, какой красивый жук.

За ним семенила взволнованная Ниса. Гасан-бек взял в руки жука и предложил Нисе потрогать его. Ниса в ужасе отшатнулась. Гасан-бек рассмеялся. Ниса, глядя на него, тоже начала смеяться. Смех у нее был громкий и заливистый. Гасан-беку нравились и ее смех, и ее молодость, и ее душевное здоровье.

— На твоей свадьбе, Ниса, я буду танцевать больше всех.

— Мужчины на женской свадьбе не танцуют. — Ниса понимала, что Гасан-беку просто нравится ее поддразнивать, и сама получала от этого удовольствие.

— Хорошо, мы сделаем по-другому. Вечером мы послушаем твои песни, а потом обязательно с тобой станцуем. И никому не скажем. Будем знать только ты, я, Ганифа-ханум, Пери,Мидхат и маленькая Солтан.

Гариб-Солтан не хотела отставать от старших, она подбежала к Гасан-беку, неся в руках свое «сокровище». Гасан-бек раскрыл ее ладонь и торжественно объявил:

— Лучшее насекомое нашла Гариб-Солтан. Это обыкновенный-необыкновенный муравей зардобский, зардобус-мардобус-муравьинос.

Они все встали в круг, протянули друг другу руки и внимательно смотрели, как муравей переползает с одной руки на другую.

Вечером местные музыканты, тарист и балабанчи, играли танцевальные мелодии. Танцевали все: и Гасан-бек, и Ганифа-ханум, и дети. Когда все устали и от песен, и от танцев, началось едва ли не самое интересное. Старый ашуг рассказывал отрывки из дастанов. Гасан-бек, выполняя просьбу маленькой Солтан, просил рассказать самые страшные из волшебных народных сказок. Маленькая Солтан сидела на ковре, прижавшись к Ганифе-ханум. А за окном, когда наступала всеобщая тишина, был слышен усыпляющий плеск Куры.

 

Зардоб, ранняя осень 2007 года

 

Айдын и Дениз смотрели сверху на излучину Куры.

— Как красиво, — сказала Дениз. — В других местах Кура не такая красивая.

— Да, мне тоже здесь нравится. Напоминает о вечности.

— А я представляю, что было здесь сто лет тому назад. Женщины полощут белье, мужчины ловят рыбу, мальчишки переплывают реку. А потом представляю, как во время наводнения все в страхе убегают.

— А кто-то, как рассказывает Зарадаби, пользуется наводнением, чтобы похитить девочку.

— Не напоминай мне об этом. Мне становится противно. И обидно, что ничего не изменилось.

— Кое-что изменилось, но, действительно, многое осталось все таким же.

— Признайся, почти ничего не изменилось. Все то же притворство. Ненавижу его. Вот скажи, что будет, если я сейчас разденусь и переплыву на тот берег?

— Ты можешь заболеть.

— Неправда, ты знаешь, что я не заболею и не утону. Не этого ты боишься. Ты думаешь: а что скажут зардобцы?

— Не заводись. Мы же не за этим сюда приехали.

— Мне эта излучина уже не кажется такой красивой. Пошли, может быть, уже открыли музей. А потом уедем в Баку. Не хочу здесь больше оставаться.

В доме-музее Зардаби Айдын и Дениз слушали, как работница музея рассказывает им о сохранившихся фотографиях.

— А дом, где жил Зардаби, сохранился?

— Нет, к сожалению, не сохранился.

— Хоть известно, где находится это место?

— Нет, к сожалению, это тоже неизвестно.

— А Ясная Поляна до сих пор существует.

— Лев Толстой был граф, — вмешался Айдын, — у него было имение. И его весь мир знал уже при жизни.

— Ты хочешь сказать, что Зардаби как не был известен, так и остался?

— Нет, я так не хочу сказать.

— Так я скажу. Не то что в мире, в самом Зардобе его не знают.

— В Зардобе знают.

— Если бы знали, то хоть дом сохранили бы.

Работница музея стояла чуть поодаль и внимательно слушала перепалку гостей из Баку. А может быть, она думала о том, кто же такой на самом деле этот Зардаби и почему она работает в его музее.

 

 

Зардоб, 20 мая 1889 года, день Байрама

 

В Куре сильно поднялась вода, затопило множество зардобских домов. Жители сел спасают свои пожитки, запрягают лошадей и быков, стараются вывести их из зоны затопления.

Житель села Гельма, что недалеко от Зардоба, Дамир Ахмед-оглу, брат его Юсуф и двоюродный брат Абдулла Халил-оглы, защищая свои посевы, копают канавы, чтобы вода пошла в обход полей.

Жена Дамира вместе с дочерью Мухлисой, которой недавно исполнилось пятнадцать лет, стали перетаскивать вещи на так называемый «тахтарабенд», «вышку», место для ночного сна, где прохладнее и относительно меньше комаров. Но вода все прибывала, и жена Дамира пошла искать двор на возвышенности, куда можно перенести вещи и переждать там наводнение. Мухлиса осталась на вышке одна.

Вдруг она видит: подплывает к ней кулаз, лодка, за ним другой, третий. В кулазах сидят хорошо знакомые ей зардобцы: Балы Ибрагим-оглу, Гусейн Гюль-Мамед-оглу, Али Гусейн-оглу, Молла Юсуф-оглу, Ширин бек Али-бек-оглу. Их полное вооружение, горящие глаза приводят ее в ужас, она начинает громко кричать, но «молодцы» взобрались на вышку, связали ей ноги и руки, кинули в кулаз и быстро стали отплывать от дома Дамира.

Душераздирающие крики Мухлисы далеко разносились по округе. Дамир, Юсуф и Абдулла, узнав голос Мухлисы, бросились на кулазе домой и, узнав, что Мухлису похитили, пустились в погоню. Постепенно они начали настигать беглецов, и тогда Мухлиса, услышав голоса отца и братьев, неожиданно бросилась в воду. Похитители стали стрелять в безоружных преследователей из своих берданок, наповал убили Дамира и тяжело ранили Абдуллу.

Население обоих сел стояло на берегу и с интересом наблюдало за происходящим. Мертвого Дамира и раненого Абдуллу вытащили на берег. Почти сразу появились старшинызардобского и гельманского обществ. Началась торговля, долго препирались, и дело окончилось миром на следующих условиях: жена покойного Дамира и брат его Юсуф получили по 500 рублей, раненый Абдулла — 100 рублей. Каждому из старшин решили выдать по 30 рублей, чтобы они представили дело как озорство.

Что стало с Мухлисой — неизвестно.

 

 

Баку, осень 1902 года

 

Заседание Городской думы было бурным, как всегда, когда выступал Гасан-бек.

— Все вы знаете, что население Баку быстро растет и остро ощущается нехватка воды. Сколько можно возить воду в цистернах? А нет воды — нет гигиены, нет гигиены — будут болезни. О посадке деревьев и говорить нечего. В нашем климате без полива они не выживут.

— Что же, вода городу действительно нужна. У меня даже есть конкретное предложение: провести воду с Загульбинского родника. Вода там питьевая, да и источник близко к городу. Обойдется недорого, — гласный Амбарцум Меликов был уверен, что его предложение пройдет. Но Гасан-бек взорвался, а в таких случаях его трудно было удержать.

— О каком Загульбинском роднике вы говорите? Городу нужен водопровод не на один год, и даже не на десять лет. Источник воды должен быть постоянным и обильным. Вы хотите всех нас одурачить, будто мы не знаем, что этот так называемый родник находится на территории вашего имения.

— Что же, прикажете с гор тянуть воду?

— А почему бы и нет? Можно и с гор, главное — качество воды. И ее количество. Я считаю, остановиться следует на Куре. Конечно, возникнет вопрос очистки, но существует усовершенствованный опреснитель господина Ягна, с которым ведутся переговоры.

— А кто будет платить, вы об этом задумались?

— А кто будет платить, когда вода из вашего так называемого родника иссякнет и в городе начнется эпидемия?

Через месяц делегация думы на месте изучала «родник», из которого предлагал проводить воду Амбарцум Меликов. Слуга на подносе разносил воду в хрустальных стаканах. Всем присутствующим вода нравилась. Гасан-бек отказался даже пробовать ее.

— Глупо пробовать воду на вкус, прежде всего ее следует отдать на анализ.

— Как вы любите все усложнять. Разве это будет последний водопровод в Баку? Вырастет население — проведем, как вы предлагаете, водопровод с гор, а трубы изготовим из золота или серебра. — Амбарцум Меликов засмеялся, ему понравилась собственная шутка, за ним засмеялись остальные.

Еще через месяц к Гасан-беку пришли двое поверенных Меликова.

— Уважаемый Гасан-бек, — вкрадчиво начал один из них, — ваш однофамилец господин Меликов выражает вам свое глубочайшее почтение. Вы, несомненно, являетесь духовным лидером мусульманского населения Баку, с вами все считаются, сам губернатор неоднократно выражал вам свое уважение. Поэтому господин Меликов искренне сожалеет о том, что между вами произошла ссора, и у него к вам предложение. Он знает, что вы неоднократно создавали различные благотворительные общества и испытывали затруднения со сбором денег. Так вот, он готов внести в фонд вашего общества сумму в несколько тысяч рублей.

— Вы понимаете, что говорите?! — взорвался Гасан-бек. — Как минимум вы меня оскорбляете, и я оставляю за собой право вернуть эти оскорбления г-ну Меликову.

Когда они ушли, Гасан-бек долго не мог успокоиться. Как всегда, Ганифа-ханум стояла, облокотившись о стол, а Гасан-бек гневно ходил по комнате.

— Этот прохвост предлагает мне взятку! А ведь он купит наших гласных и потратит на это намного меньше денег, чем предлагает мне.

— Пора тебе привыкнуть. Пройдет время — они поймут, что ты прав.

— Сколько должно пройти времени? Год, десять лет, сто?

— Откуда я знаю? Мне бы узнать, что будет завтра.

Еще через месяц Гасан-бек вновь был на заседании Городской думы. Выступал Амбарцум Меликов.

— Я рад, что вопрос о водопроводе не оставил гласных равнодушными. Мы провели серьезную работу по изучению источника воды в Загульбе, откуда предполагается провести городской водопровод, и я рад, что все гласные поддержали мое предложение.

— Кто вам дал право говорить от имени всех гласных?! — Гасан-бек, как обычно, и не пытается сдержать свое негодование. — Как вы смеете во имя собственных корыстных интересов ставить под угрозу здоровье всего населения? Я не могу взывать к вашей совести, поскольку ее у вас попросту нет. Вы прохвост и негодяй!

— Милостивый государь, кто вам позволил так со мной разговаривать? — Амбарцум Меликов разыгрывал роль благородного человека. — Не думайте, что я стерплю подобные обвинения. Я... я... — он не сразу нашелся что сказать и, вероятно, неожиданно для самого себя вдруг выпалил: — Я вызываю вас на дуэль!

— Дуэль? — изумился Гасан-бек. — Да вы просто дурак!

 

 

Зардоб, 12 января1885 года

 

Гасан-бек медленно разжег камин. Подошел к шкафу, взял бутылку вина, два бокала. Поставил на стол. По традиции, в этот день выпускники Московского университета собираются вместе, вспоминают смешные истории из студенческой жизни, поют студенческие песни, а потом посылают поздравительную депешу своей «альма-матер».

 — Тебе придется в очередной раз делиться воспоминаниями со мной.

 — Что делать? От Зардоба до Москвы — как до Луны. А все мои истории ты уже знаешь наизусть. Давай выпьем по рюмочке, потом ты займешься своими делами, а я позволю себе расслабиться.

Гасан-бек сидел в кресле, подливал понемножку вина в бокал и оживлял в своем воображении студенческие воспоминания.

Вот профессор Ф., высокий, чуть сгорбленный седой старик, подходит к Гасан-беку и начинает рассказывать: «Гея родила сначала Сторуких — исполинов чудовищной силы. Вслед за ними родила Гея-Земля одноглазых циклопов...» Гасан-бек пробормотал: «Я знаю, у нас их называют тепегезами». «И, наконец, родила Гея счастливое племя титанов».

Фигура профессора Ф. постепенно превращается в фигуру господина Х. Это маленький человечек с длинной бородой и мефистофельской улыбкой. Он расшаркивается, хитро улыбается и продолжает рассказ профессора Ф.: «Все началось с этих титанов. Прометея наказали за то, что решил поиграть в героя. И поделом. Другой титан, Атлант, хотел всучить Гераклу свою ношу, небесный свод. Не получилось. Так вот, дорогой Гасан-бек, ничего и у вас не получится. У меня есть указ о наложении ареста на все ваше имущество».

Гасан-бек вздрогнул, замахал руками, видение исчезло, но навстречу ему двинулся другой образ — профессор Б. с целой кипой атласов, географических карт, чучел животных и птиц. «Теперь перейдем к географии. Откуда вы родом? — обратился он к Гасан-беку. — Из Зардоба? Но ни на одной известной мне карте никакого Зардоба нет».

Гасан-бек налил себе вина из изрядно опустевшей бутылки, откинулся в кресле, и тогда появилось последнее видение. Марина Соловьева не стала подходить к Гасан-беку, лишь издали сказала: «Я вышла замуж. У меня двое детей. Я тоже люблю отмечать двенадцатое января. Иногда приходят сокурсники. Жаль, что тебя нет с нами».

Когда Ганифа-ханум вошла в комнату, Гасан-бек спал в кресле, поджав под себя ноги. Она накрыла его пледом и тихо вышла.

 

 

Баку, ноябрь 1905 года

 

Обычно Гасан-бек сидел в кресле, а Ганифа-ханум приносила ему чай и стояла молча, слушая его. Этим вечером все было наоборот. Ганифа-ханум сидела, положив руки на колени, аГасан-бек стремительно ходил по комнате.

— Это же безумие, безумие! Мы думали, что двадцатый век будет веком разума, просвещения, а что получилось? Люди обезумели и стали уничтожать друг друга только потому, что у них разные веры и они говорят на разных языках. Почему молчит интеллигенция? Мы обязаны вмешаться. Мы обязаны договориться и показать другим пример. Кто-то должен сделать первый шаг. Пусть это буду я. Я пойду на похороны Лалаева, пусть я буду единственным мусульманином на этих похоронах. Ты согласна со мной?

— Нет, я уже говорила тебе это.

— Но почему?!

— Во-первых, ты не знаешь, кто убил этого Лалаева и за что. Зная армян, могу предположить что угодно. Убили его по другим мотивам, а теперь хотят использовать, чтобы доказать, что все мусульмане — звери.

— Ты рассуждаешь как все националисты, которых полно с той и с другой стороны. Что ты предлагаешь? Может, и мне взять в руки оружие и застрелить пару иноверцев?

— Нет, стрелять не следует. Ты немолод, ты болен. Просто посиди дома, пока не улягутся страсти.

— Вот этого-то я никогда не делал и не буду делать. Может, увидев меня, хоть один армянин образумится, а рядом со мной появится еще хоть один мусульманин. И так возникнет цепочка разумных людей.

Гасан-бек был единственным мусульманином, который шел за гробом убитого армянина Балабека Лалаева.

 

 

Баку, ноябрь 1906 года, Городская дума

 

В одном из помещений думы Ирецкий, Белявский, Смоленский и Агаев беседуют с Ганифой-ханум.

— Уважаемая Ганифа-ханум, поймите нас правильно. Все мы глубоко уважаем вашего супруга. И не только мы.

— Но возраст есть возраст. Да и здоровье его оставляет желать лучшего. Насколько мы знаем, после удара он и говорить толком не может. Плюс склероз. Болезнь, при которой трудно заниматься серьезным делом.

— Он никогда не отличался покладистым характером, но в последнее время стал совершенно нетерпимым. Ему мерещится, что кругом одни воры, он никому не доверяет.

— Вы знаете, скоро новые выборы в думу. И для него, и для всех нас будет лучше, если он не станет выдвигаться. Уговорите его не баллотироваться.

— Я не смогу его уговорить, — резко ответила Ганифа-ханум. И добавила: — И не хочу.

— Тогда мы не можем гарантировать, что он будет избран.

— Ваше право, — внешне спокойно проговорила Ганифа-ханум и, не попрощавшись, медленно пошла к выходу.

Выборы в Городскую думу состоялись через месяц. Гасан-бека забаллотировали. Но он уже не узнал, что не избран.

 

 

Баку, ноябрь 1907 года

 

Гасан-бек сидит в кресле, укутавшись в теплый плед. Рядом стоит Ганифа-ханум. Чуть поодаль — Гариб-Солтан. В дверях — Ниса.

— Тебе что-нибудь принести?

— Нет. — Говорить ему очень трудно, язык не слушается. — П-о-о-стой.

— У тебя есть дощечка и мел. Напиши, что хочешь сказать.

Гасан-бек медленно, поскольку пальцы тоже работают плохо, выводит на дощечке: «Почему не зовут в думу?»

— Напрасно беспокоишься. Позовут. О тебе забыть не могли.

Гасан-бек отвернулся, посмотрел куда-то вдаль, по-видимому, сразу забыв о своем вопросе, потом накорябал на дощечке: «Твоя школа».

— О моей школе не беспокойся. Все спрашивают о тебе и просят поскорей поставить тебя на ноги, чтобы ты мог к нам прийти.

Гасан-бек снова отвернулся, может быть, хотел скрыть нахлынувшие слезы. Потом опять взял дощечку и дрожащими пальцами нацарапал: «Мидхат скоро приедет?»

— Не волнуйся, я написала ему и просила приехать.

«Сына Нисы... в школу?»

— Да, все нормально, он будет учиться в моем классе.

Гасан-бек почти нечленораздельно что-то пробормотал, но Ганифа-ханум догадалась:

— Я поняла, ты хочешь в редакцию.

Гасан-бек кивнул в знак согласия и даже улыбнулся.

Они медленно шли сначала по Почтовой, потом по Базарной. Накрапывал дождь. Гасан-бек одной рукой опирался на костыль, другой на руку Ганифы-ханум. Когда они подошли к редакции газеты «Каспий», она осталась стоять внизу, а он, все так же прихрамывая, вошел внутрь.

 

 

Баку, 27 ноября 1907 года

 

Гасан-бек полулежит в кресле, укрытый тем же теплым пледом. Все так же рядом стоит Ганифа-ханум, все так же, чуть поодаль, Гариб-Солтан, а в дверях — Ниса.

Гасан-бек еще медленнее, чем раньше, выводит: «Почему не принесли газету?»

— Не беспокойся, обязательно принесут.

Следующая надпись на дощечке: «Забыли меня».

— Как могли тебя забыть? Все только о тебе и спрашивают.

Еще одна надпись, почти поверх предыдущей: «Хочу в Зардоб».

— Обязательно поедем. Вот придет весна, на Новруз все вместе поедем. И Нису возьмем. Позовем ашуга, а Ниса будет ему подпевать.

Гасан-бек вдруг улыбнулся, то ли тому, что весной поедет в Зардоб, то ли чему-то другому.

 

 

Баку, 29 ноября 1907 года, 9 часов утра

 

Моросит мелкий дождь. Дом перед зданием на Почтовой улице, где жил Гасан-бек. Близлежащие улицы и переулки заполнены толпами людей. Вместе со своими наставниками здесь выстроились ученики-мусульмане всех девяти русско-татарских школ, одним из главных инициаторов и основателей которых был Гасан-бек, мужской гимназии Александра III, реального и коммерческого училищ. Собрались также представители мусульманской интеллигенции, члены мусульманских обществ, представители газет.

Объявление в газете «Каспий» от 29 ноября 1907 года гласило: «Сегодня в 10 часов утра состоится вынос тела скончавшегося Гасан-бека Меликова. Редакции, конторы и типографии газет "Каспий" и "Таза Хаят" с утра до 12 часов будут закрыты, чтобы товарищи и все сослуживцы покойного имели возможность отдать последний долг своему старейшему товарищу».

К 10 часам утра к дому подошли городской голова Раевский со всем составом городской управы, гласные думы, представители грузинского и армянского духовенства и интеллигенции.

Тело усопшего выносит на руках мусульманская интеллигенция города. Катафалк убран парчовым покрывалом, с которого свешиваются траурные шали. Среди лент на гробе можно заметить красную ленту от наборщиков и рабочих типографии газеты «Каспий» с надписью «Тело умерло, мысль живет», а чуть выше — «Работнику-мыслителю. От рабочих типографии "Каспий"». Впереди гроба одни учащиеся мусульманской городской гимназии несут большой портрет Гасан-бека, нарисованный ими самими, другие — первый номер газеты «Экинчи» в золоченой рамке, от мусульманского драматического общества — серебряную лиру. Среди толпы распространяют отпечатанную на особых листках биографиюГасан-бека.

Траурная церемония продолжается у мечети Касум-бека. После традиционной заупокойной молитвы, в которой участвовали бакинский губернский казий и все местное мусульманское духовенство, во дворе мечети состоялось гражданское прощание. Митинг вел гласный думы Исмаил-бек Сафаралиев.

Траурный ритуал внезапно нарушает незапланированный оратор:

— Господа, здесь справедливо говорят о выдающихся заслугах покойного Гасан-бека! Но ведь он старался ради нас, живых. Неужели мы отдадим ему должное и все останется по-старому? А ведь мы живем в чудовищных условиях; у нас даже нет уверенности, что мы отсюда разойдемся по домам в целости и невредимости!

Оратора пытаются остановить, но с места раздаются возгласы: «Пусть говорит! Гасан-бек не позволил бы прервать его!»

Другой оратор подхватывает:

— Сколько можно терпеть? Мы должны не на словах продолжить дело Гасан-бека.

Страсти так разбушевались, что, казалось, вот-вот начнется рукопашная. Пришлось вмешаться Исмаил-беку Сафаралиеву:

— Господа, прошу успокоиться. В ваших словах много правды, но перед лицом почившего подобает сохранять приличия. Отдадим должное одному из самых почтенных людей нашего города, незабвенному Гасан-беку. При всей своей страстности он был человеком законопослушным и всегда стоял на страже порядка.

После окончания митинга траурная процессия двинулась дальше, по мере ее движения число участников увеличивалось, над толпой реяли портреты Гасан-бека, окаймленные черными лентами. Газета «Тезе-Хаят» в № 184 от 1 декабря 1907 года писала: «Давно Баку не был свидетелем столь торжественных и пышных похоронных церемоний. Можно сказать, что пребывающее в траурном молчании мусульманское население на сей раз явило пример удивительного старания и благодарности, каких не видел ни один из почивших до сих пор в Баку известных людей. Это важный фактор, способствующий возникновению чувства признательности и благодарности у каждого, кто обеспокоен будущим мусульманской нации».

Далее процессия двинулась по Николаевской улице и остановилась перед зданием Городской думы, с балкона которой продолжались выступления на азербайджанском, русском и грузинском языках. Последним выступил сотрудник газеты «Каспий» Джиноридзе, который так завершил свою речь:

— ...сейчас, когда мы с глубокой болью в душе провожаем в последний путь Гасан-бека, когда наши нервы натянуты утратой такого человека, мы едва ли в состоянии досконально оценить по заслугам то, что сделал Гасан-бек. Между тем его деяния уже принесли плоды, которые зреют и крепнут, и потомство оценит его в полной мере.

Далее процессия двинулась по Садовой улице к бульвару. Здесь она остановилась в последний раз на пути к Биби-Эйбатскому кладбищу, где состоялось захоронение. На похоронах присутствовали иранский консул Али Мухаммед-хан, представители всех религиозных конфессий, врачи, юристы, чиновничество, купечество. Газета «Каспий» (№ 266 от 1 декабря 1907 года) написала: «Мы верим, что могила такого человека станет местом паломничества нашей интеллигенции...»

 

 

Баку, зима 1937 года

 

Несколько человек окружили мужчину средних лет в дорогой ондатровой шапке.

— Товарищ, товарищ, пожалуйста, укажите, где точно пройдет дорога. Возможно, наши могилы останутся в стороне и нам не придется беспокоить своих покойников?

— Я, кажется, ясно вам сказал: колышками указано, где пройдет дорога. От этих колышков вправо и влево отмерьте еще десять метров. Всю эту территорию следует освободить. Здесь пройдет дорога государственного значения. Расходитесь, мне необходимо поговорить с гражданкой Меликовой.

Гариб-Солтан молча ждала, что скажет «гражданин начальник».

— Начальство, — он показал пальцем наверх, — просило меня оказать вам содействие. У вас есть помощники?

— Только этот молодой человек.

— Это ж ребенок. Ему, пожалуй, и пятнадцати нет.

— Верно, ему пока нет пятнадцати. Он сирота, я его воспитываю. Никого другого я не могла взять с собой, родители подняли бы шум. А этот мальчик вызвался мне помочь добровольно. Вы обещали автомобиль.

— К сожалению, автомобиля не будет. Могу дать только лопату, и то одну на двоих. Когда похоронили вашего отца?

— В ноябре девятьсот седьмого года.

— Прекрасно, значит, практически остались только кости. Аккуратно сложите в ящик. Или в торбу. Торбу я вам предоставлю безвозмездно. Потом подойдете, я поставлю на ней соответствующую отметку. Где вы живете?

— В Ичери-Шехере.

— Прекрасно. Пешком дойдете до круга, оттуда ходят трамваи, на трамвае и доедете почти до Ичери-Шехера. Завтра, если будет машина, я подам ее к вашему дому. А если нет, снова на трамвае поедете на сохранившееся городское кладбище и похороните вашего папашу около вашей мамаши.

Гариб-Солтан медленно раскапывала могилу Гасан-бека. Могила была на склоне, шел дождь. Потом они позвали могильщика. Пришлось заплатить, как делали все остальные. Могильщик вызвал распорядителя, и тот краской вывел на ящике: «Зардаби». Потом Гариб-Солтан вместе со своим учеником на руках тащила ящик с прахом Гасан-бека.

 

 

Баку, сентябрь 1958 года

 

Писатель Аббас Намазов с двумя своими сподвижниками, педагогами Бакинского университета, в квартире Гариб-Солтан. Это уже старая женщина, ей 71 год. Жизнь ее не очень баловала, она раздражена и готова вспылить по любому поводу.

— Я знаю, у вас накопилось много обид. И для этого вы имеете все основания. Не все понимают, что сделал Гасан-бек для нашего народа. Но наступают другие времена. Мы будто просыпаемся после долгого сна.

— Рада, что вы пришли. Я обращалась к правительству с предложением увековечить память Гасан-бека: снять документальный фильм, издать «Экинчи», поставить памятник в Баку и в Зардобе, провести научную конференцию. Ничего не было сделано.

— Я в курсе ваших предложений и полностью их поддерживаю. Поддерживают их и в ЦК партии. Но есть еще один вопрос… — Аббас Намазов замолчал, будто пытаясь угадать, какГариб-Солтан Меликова отнесется к его предложению. — Мы хотели бы перезахоронить прах Гасан-бека в Аллее почетного захоронения.

Старая Гариб-Солтан вдруг не выдержала. Она еще не забыла, как перетаскивала останки отца, как никому не было дела ни до нее, ни до ее отца, которого когда-то хоронил весь город, вспомнила, как жила все эти годы: братьев и сестры давно не было рядом, о них она ничего не знала, своей семьи так и не создала, часто сдавали нервы, хотелось кричать от бессилия. Она вспомнила все это и неожиданно для самой себя вдруг закричала:

— Хватит! Убирайтесь отсюда! Добивали живого, теперь не можете отстать от мертвого?

В тот же день Аббас Намазов вместе с молодым композитором Рауфом и рабочим искали на кладбище могилу Ганифы-ханум, в ногах которой был перезахоронен Гасан-бек. После долгих скитаний они, наконец, обнаружили могилу с невзрачным надгробием, на котором с трудом можно было прочесть: «Ганифа-ханум Меликова 1856—1928». Они стали копать в нижней части могилы, пока не коснулись ящика. На ящике еще можно было прочесть: «Зардаби».

Потом они стояли вокруг выкопанного ящика, и рабочий беззвучно читал мусульманскую молитву.

 

 

Баку, поздняя осень 2007 года

 

Порывистый северный ветер сбивал с ног. Айдын и Дениз некоторое время стояли перед памятником Зардаби, потом медленно побрели по узкой улочке Ичери-Шехера.

— Признайся, тебя зацепила вся эта история, — сказал Айдын.

— Зацепила, не зацепила, при чем здесь это? Произошло что-то другое. Не знаю, как сказать. — Дениз не из тех, кто легко соглашается.

— Ты начала осознавать свою общность с соотечественниками.

— Чушь. Во-первых, я чаще говорю на другом языке. А во-вторых, вот мимо нас прошли два молодых человека и старик. И что у меня с ними общего?

— Вас объединяет Зардаби.

— Ничего нас не объединяет. И плевать они хотели на Зардаби. Но однажды ты высказал поразившую меня мысль. Наверное, не ты придумал, но какая разница. Ты сказал: мужчина — это тот, кто идет навстречу страху. Он тоже боится, но все равно идет. И ты знаешь, о чем я тогда подумала? Я подумала: а ты так сможешь?

— Ну, и что ты решила?

— Ничего. Этого никто не знает. Ты в том числе. А Зардаби смог. И это уже известно.

 

 

 ЖИЗНЬ И СУДЬБА ГАСАН-БЕКА ЗАРДАБИ

 

 Послесловие

 

Так уж случилось, что в последнее десятилетие — чуть больше, чуть

меньше — европейское Просвещение, азербайджанское Просвещение и азербайджанский просветитель Гасан-бек Зардаби определяли границы моего исторического «присутствия» (воспользуюсь удобным термином немецкого философа М. Хайдеггера). Конечно, в силу разности потенциалов, оно присутствовало по-разному.

Европейское Просвещение по-прежнему воспринимаю как безальтернативное для мировой цивилизации, хотя вынужден согласиться, его непомерные амбиции во многом оказались поколебленными.

Азербайджанское Просвещение продолжает прорываться к себе, чтобы доказать необратимость европейского выбора Азербайджана. Но, как мне представляется, постоянно натыкается на традиционный уклад жизни и массовое образование, разрушающее суть Просвещения.

Азербайджанского просветителя Гасан-бека Зардаби все больше воспринимаю как титаническую и трагическую фигуру. Титаническую, поскольку взвалил на себя огромную, неподъемную ношу и долгие годы удерживал ее в одиночестве. Трагическую, поскольку посмел ополчиться на сложившиеся в веках исторические формы жизни азербайджанцев и фактически потерпел поражение.

Поверим мудрецам, прозревшим, что мы (люди, человеки) живем в историческом времени не только мыслью, но и чувствами (точнее, настроением, настроенностью). Поэтому приходится историю (историю в себе) не только осмысливать, но и настраивать. И прежде всего, учиться настраивать ее через тех людей, которых то ли время, если вообразить его в виде мифического чудовища, изрыгает из себя, то ли они, эти люди, создают свое время как новую реальность — «временят» сонные обстоятельства старой жизни, которая в лучшем случае «видит сны», оставаясь в неподвижности безвременья. Среди тех, кто «временил безвременье», для меня почти в самом начале списка стоит Гасан-бек Зардаби. Готов назвать его «преждевременным человеком», поскольку он на 10—15 лет опередил время, когда в Азербайджан стали проникать идеи Просвещения.

Не стал бы говорить о Просвещении в границах настоящих заметок, если бы не конкретные обстоятельства.

Недавно одна из моих публикаций в Интернете вызвала бурю откликов. Не буду касаться самой публикации и оскорбительных высказываний в мой адрес. Остановлюсь только на мнении одного из наших интеллектуалов, высказанном в корректной форме: «Рахман-муаллим до сих пор находится в плену иллюзий "проекта Просвещения", который был свернут на самом Западе уже в прошлом веке, с началом Первой мировой. Как можно верить этому утопическому проекту после психоаналитических и постструктуралистских исследований, доказавших, что "белый" цивилизованный человек — это замаскировавшийся людоед?» Любопытно было бы деконструировать все эти «свернут», «доказавших» на основе исследований «людоедов», но оставим это до следующего раза.

Признаюсь, действительно продолжаю находиться в плену иллюзий «проекта Просвещения». Не открою ничего нового, если признаюсь и в том, что осмысливаю (плюс настраиваю) идеи Просвещения в оппозиции двух статей с одним и тем же названием «Что такое Просвещение?». Одну написал Кант, вторую, через 200 лет, Фуко.

Статья Канта строга и ригористична (не забудем, XVIII век). Просвещение означает для него переход от несовершеннолетия к совершеннолетию, при котором человеку, народу хватает решимости и мужества пользоваться собственным умом, не прячась за авторитеты. При этом мысль должна быть публичной, чтобы не избегать цензуры высокой Критики. В противном случае человек, народ так и останется несовершеннолетним, находя тысячу оправданий своей нерешительности в неблагоприятных обстоятельствах трудного времени.

Современному обществу достается от Фуко (скептик, социалист, француз!) по полной программе. Сначала он исследует психиатрическую клинику как попытку «просвещенного» человека определить демаркацию между разумом и безумием, потом обнаруживает эту «демаркацию» практически во всех институтах современной цивилизации. Такая вот язвительная идея о рождении психиатрического учреждения из гуманитарных идей Просвещения.

Вспоминаю Фуко, когда наблюдаю, как родная дочь бьется над образованием моих внуков. Сочувствую и ей, и внукам: с самых детских лет экзамены, тесты, позже тендеры, конкурсы, а рядом — психиатрия как последний пункт «отбраковывания». Вот когда ненавижу Просвещение, ненавижу Зардаби, и в бессилии развожу руками…

Казалось бы, скептик и социалист Фуко окончательно развенчал Просвещение. Но Фуко делает неожиданный вывод: «Историческая онтология нас самих должна начинаться с Просвещения». Именно Просвещение оставило нам в наследство вечное вопрошание, когда ответ не может исчерпать вопрос, если только вопрос не предполагает «книжный» (изначально готовый) ответ в фарисейском смысле этого слова. Просвещение оказалось не просто открытием абсолютной рефлексии (поэтому Хайдеггер вопрос «что делать?» заменяет вопросом «как начать думать?»), но и трагическим пониманием того, сколь многое не вмещается в эту «абсолютную рефлексию».

Просвещение стало не только дальнейшей провокацией «нетерпения свободы», но и осознанием бремени искать пределы этого «нетерпения», чтобы вновь их преодолевать. А когда человеку, народу не хватает на это решимости и мужества, он прячется за утопизм окончательных моделей. Когда же они не сбываются (а они по определению не могут сбыться), только и остается что уповать на эсхатологические видения или назвать утопическим сам «проект Просвещения».

Гасан-бек Зардаби был преждевременным человеком. Что означает «преждевременность», как можно оказаться «прежде  времени» и в каком смысле «преждевременность» стала его судьбой?

Понятно, выпускник Московского университета понимал, что во второй половине XIX века уже невозможно жить традиционной жизнью, вне исторического времени, жить, по его выражению, в захолустье. Невозможно существовать без газеты на родном языке, информацию о мире не заменят местечковые новости, сплетни, пересуды. Невозможно жить без светской школы, хорошо бы не только для мальчиков, но и для девочек — не только для того, чтобы стать грамотными, но и для того, чтобы суметь вырваться из пут захолустья, стать вровень с историческим временем. Невозможно оставаться туземцем (привычное название азербайджанцев в газетах того времени, без капли уничижительности) в родном городе, в котором вот-вот разразится промышленный бум и куда вскоре ринутся самые предприимчивые люди со всего мира.

Понимал он и другое, о чем напишет позже в своей газете: «До тех пор, пока население Европы, так же как мы, не знало свободы, оно было еще более невежественным, чем мы. Однако сегодня население Европы совершило большой прогресс в вопросе свободы и во всех делах обогнало нас… Признаемся, все мы рабы, и причина тому — обычаи наших предков. Одним словом, поскольку не было на нашей почве свободы, мы отстали от народов Европы, и до тех пор, пока сохранится такое положение, мы не сможем достичь прогресса» (газета «Экинчи», 9 июня 1877 года).

Но понимал ли он, что означает призыв к свободе, что означает ополчиться на «обычаи предков», на традиционный уклад, за которым стояли столетия, если не тысячелетия привычной, удобной жизни? Понимал ли он, что традиционное — это родовое, общинное, в чем-то семейное, родное, идущее изнутри этой жизни, даже ее дикость и идиотизм не воспринимаются тут как дикость и идиотизм? А он, Зардаби — посол иной жизни, непонятной, чуждой, которая является к ним в обличье иного языка и иной религии, и им, туземцам, чтобы сохранить себя, свой образ жизни, покойнее оставаться туземцами в собственном городе.

Конечно, будет преувеличением сказать, что Зардаби воевал с ветряными мельницами. Большая История переживала один из самых глубоких своих переломов и рано или поздно должна была если не смести, то хотя бы встряхнуть «время захолустья». Но в том-то и дело, что Зардаби пришел на 10—15 лет раньше этого времени.

Сам он позже, после 15-летнего отсутствия в Баку, удивился свершившемуся сдвигу. Действительно, к концу XIX — началу XX века просветительской страстью в Азербайджане был охвачен весомый слой интеллигенции и зарождающейся национальной буржуазии. Но в 1860-х Зардаби практически в одиночестве пытался осуществить свои просветительские проекты. Он надеялся, что школа, газета и театр «перевернут мировоззрение мусульман» (как легко из XXI века упрекать его в наивности!). У него не было особых полномочий (учитель гимназии, позже редактор газеты и гласный Городской думы — вот и все «полномочия»), он не мог похвастать крепким физическим здоровьем, и остается загадкой, как он решился выступить один против всех. Возможно, все дело в донкихотстве. Какой Дон-Кихот соразмеряет свои возможности и свои намерения, реальный мир и свое воображение?

Но Зардаби не обычный Дон-Кихот, трудно назвать чистым донкихотством борьбу за газету, школу, театр во второй половине XIX века. Дело в другом: Зардаби оказался на линии водораздела между традиционным укладом жизни и новым, индустриальным миром с неведомыми ранее социальными отноше-ниями, психологией, нравами, и главное — с неведомым ранее высвобождением самостояния человека. Эта разделительная линия прошла через него, через его нервы, мысли и чувства. Она ударила по нему больнее, чем нам может показаться, — сколько тайн скрывает его семейная жизнь, какая непосильная ноша легла на плечи его жены и детей, можно только догадываться. Что говорить о том времени, если до сих пор мы топчемся на этой демаркационной линии: шаг вперед, два шага назад.

В одной из своих статей Зардаби цитирует народную поговорку: «Если время не ладит с тобой, то поладь со своим временем». Но вся его жизнь как раз была опровержением этой поговорки. Его жена вспоминает: «Он писал, проповедовал на улице, на базаре, в домах, ездил по городу, призывая к учению, и всегда его голос был одинок, и сам он одинокий». СамЗардаби позже признается: «Зову — не идут, показываю — не видят, объясняю — не понимают».

Могли ли его услышать? Могли ли понять?

Меньше всего хотелось бы навязывать некий идеологический императив, подобный тому, что Фуко назвал «шантажом Просвещения». Как раз этот «шантаж», то ли от имени Просвещения, то ли от имени императивной Истории, затребовал в современном Азербайджане принципиально иную персону, с другим жестом, с другим восприятием исторического времени и себя в нем. Гасан-бек Зардаби — принципиально иной случай, его «преждевременность» исключает любую императивность, его судьба — неизменное вопрошание и почти отчаяние: почему не видят, почему не слышат, почему не понимают?

Вновь многое разъясняет мудрый М. Хайдеггер: «Никакой народ и никакая коллективная судьба не могут освободить индивида от необходимости принимать самостоятельные решения относительно всего того, что касается его "собственной способности быть". Лучшее, что может сделать присутствие, столкнувшись с феноменом коллективной судьбы, — это стать прозорливым для случайностей разомкнувшейся ситуации». И далее: «Судьба не возникает впервые лишь через столкновение обстоятельств и происшествий, нерешительный тоже, и еще больше чем тот, кто сделал выбор, швыряем или/и все равно не способен "владеть" никакой судьбой».

Такое ощущение, что все это сказано именно о судьбе Зардаби: и прозорливость к разомкнутым случайностям, и столкновение обстоятельств и происшествий, в тисках которых он каждый раз оказывается, и агрессия коллективной судьбы, и швыряние — наверное, плата за решительность «преждевременного человека». За стремление управлять собственной судьбой.

Зардаби полностью вписан в оптимистический XIX век, когда многое казалось достижимым. Плюс либеральные идеи, которые начинают проникать в Россию во второй половине XIX века. Плюс промышленный бум в Баку, связанный с нефтью, который коренным образом изменил облик «богом забытой земли» (Зардаби). И хотя Баку во многом оказалсякосмополитичным и русскоязычным городом, на волне промышленного бума начались поиски национальной идентичности и национально-культурного возрождения.

Во всех этих смыслах Гасан-бек Зардаби в полной мере принадлежит XIX веку, хотя умер уже в следующем. Все это можно назвать историческим контекстом судьбы Зардаби.

На мой взгляд, следует предельно раздвинуть границы исторического присутствия Зардаби. Тогда можно будет спросить, что он за человек, как возникло у него намерение подчинить Жизнь Книге, причем с такой решительностью и непримиримостью, что готов был пожертвовать интересами собственной семьи? Какая внутренняя сила заставила его ополчиться против «захолустья», попытаться взорвать изнутри захолустное существование? Что вообще остается от человека, если вынести за скобки исторический смысл его деяний, если оставить его наедине с собственной судьбой в том смысле, в каком герои древнегреческих трагедий остаются наедине со своей судьбой как Роком?

Трагизм ситуации не в том, что Зардаби демонизирует «захолустье», и даже не в том, что у него слишком мало сил, а в том, что он действительно не в состоянии соразмерить свои возможности и масштаб своих притязаний. Прометей, который не был ни богом, ни титаном, но решил, что сумеет разбудить людей от их полусонного существования.

Прочитанное вами сочинение называется «документальной фантазией для кино». Это не просто жанровая вывеска. В каждом эпизоде есть документальный след, даже там, где Зардабис бутылкой вина отмечает годовщину окончания Московского университета. В «фантазии», за исключением Дениз и Айдына, почти нет вымышленных персонажей. Это было принципом: как можно меньше беллетристики, как можно больше судьбы, которая продолжает «просачиваться через нас».

Широко использованы «Письма из захолустья» самого Зардаби, в которых нет вымысла — все «записано с натуры». И сегодня в Азербайджане «Письма из захолустья» многих раздражают. Мои оппоненты уверены, что это прежде

всего — просветительская сатира, что-то вроде пасквиля, а я воспринимаю их как реалистические очерки жизни. Возможно, именно под влиянием Зардаби (и поэтики Маркеса) свое главное эссе про Азербайджан, одна главка которого посвящена Зардаби, я назвал «Время, остановившееся в углу, там, где скапливается пыль». И если я готов сегодня отказаться от, возможно, присущего мне «шантажа Просвещения», то только не в сторону образа «привлекательного» Азербайджана, а в иную, туда, где «привлекательность» и «обличительность» друг друга взаимно уничтожают.

Вопрос не в том, кто из нас прав, я или мои оппоненты, и не в том, что время нас рассудит. Вопрос в подлинном «расколдовывании захолустья», что невозможно без публичного вопрошания, без институтов, гарантирующих эту публичность, и хотя бы небольшой толики озорства, даже бурлескности в этом вопрошании.

В этом, на мой взгляд, и есть смысл судьбы Гасан-бека Зардаби, разомкнутой в XXI век.

 

Баку, март 2013