Дорога — она не удерживается в мягких пределах сельского окоема, она железной молнией пронзает горизонт.

Вот одно из лучших стихотворений Сергея Пашина:

 

Снег баррикадами лежит.

Спугнув вокзальную обитель,

Состав и пышет, и дрожит,

Одетый в выпачканный китель.

И с присвистом, порожняком,

Как бы метели ни хлестали,

Скользит курьерский босиком

По лезвиям гремучей стали.

 

Достоверно выпачканный китель неожиданно отпадает от босых ног, гремучая сталь отрезается от снежных баррикад… Почерк поэта прихотлив, штрихи и краски ложатся неожиданно, целое составляется из разрозненных деталей. Мозаичный пейзаж едва успевает проблеснуть в четко выписанных восьмистишиях (редко когда 12 строк, не больше!) — пуантилизм метит стиховую традиционную четкопись знаками авангардной эпохи.

Современный стих! Тревожная оглядка со стального шляха, с торного пути, с ясного плана дороги — в загадочные петли тропы, окликающей дорогу то справа, то слева, то из смутного марева, дразнящего синевой, а то и из книжного лабиринта…

Васильки сплошным барьером. Сыпкий берег — вниз да вниз. Мост зеленым холстомером изогнулся и навис.

Васильки — из тысячелетней классики. Обрыв — из орнаментальной строфоодышки недавнего века. А холстомер — из Толстого, что ли… Из неспешных петель неувядаемой гибкой литературности…

Василий Ключевский, вместивший в своем сознании тысячелетия русской истории, заметил как-то, что столбовой путь запросто может увлечь нас в тупик безысходности, а чтобы достичь цели в нашем бездорожье, надо идти верной тропкой.

Сергей Пашин воспроизводит эту русскую дилемму. У него, впрочем, об иллюзорности пути предупреждает не академический историк, а бдительный старик-лесовик… а может, это сам лес, награждая путника глухими пощечинами, не пускает его напрямик, а разворачивает на тропу. Путник, кажется, и сам напрямик не рвется, Путь в его сознании — Млечный, небесный, воображаемый, а реальная тропка — все-таки через родную трясину.

Катясь через поля и рвы, покуда ветер не устанет, волна горячечной травы и унесет, и одурманит…

А если придется ступить на асфальт, и на нем — ни пылинки, на нем былинки, упрямо ползущие из трещин и прорех.

Созерцая эту упрямую тяжбу воли вольной и воли смиряющей, вспоминаешь уже не историка Ключевского, а… митрополита Илариона, когда-то преподавшего новокрещенойРуси «Слово о законе и благодати».

О законе — ни слова больше! Писаный для умных, он умниками и охраняется — в священных преданиях и потаенных книгах.

Но как жить тем, чей разум не вмещается в предания и книги, а душа все-таки рвется и ждет…

Чего?

Да благодати же!

А это что за птица такая? И сколько раз менялось словесное оперение этой загадочной прелести, то жаля слепящей чернотой всеобщего передела, то усыпляя елейной розовостью всеобщего бессребреничества, то опрокидывая оголтелостью берущей свое революционной воли, то обезволивая обещанием всемирного немедленного братства…

Последний, уже нынешний псевдоним — «понятия». По закону жить несбыточно, а вот по «понятиям» — в самый раз.

И как же это так вышло, что Сергей Пашин, профессиональный законовед, судья, юрист, всю сознательную жизнь посвятивший защите права от бесправия, правосудия от преступности, правосознания от бессмысленности, — решился стать законником в народе, сроду по закону не жившему?

Правда, в законнической деятельности Пашина есть нюансы, интересные именно для поэтической темы. Он — правозащитник, убежденный противник смертной казни, никого не приговоривший к высшей мере. И, кажется, по эмоциональному настрою он — не столько на стороне правосудия, как полагается судье, сколько на стороне обвиняемого, что очень по-русски. (Как по-русски — составлять практические пособия для заключенных и распространять эти брошюры в изоляторах и колониях, причем бесплатно.)

И то, что автор «Троп», строгий лирик, явно не склонный к комическим эффектам, является также автором сатир на судебные телепередачи, — говорит скорее о внутренней тяжбе, чем о неколеблющейся верности закону.

Незыблемость — черта закона — в лирике Пашина ведущий мотив, но и зыблющиеся атаки на эту законную прочность ведутся как непрерывное испытание на прочность. Порядок сопротивляется бунту. Бунт сопротивляется порядку. И то, и другое — неизбежно.

Северный ветер готовится стреножить волнующиеся кусты. Весна — праздник озорства и игривости — может осуществиться только в свой черед. Нерушим вековой устой — «часы безропотно стоят… на бывшем сельсовете», — добавляет озорник, скрывшийся под мантией законотворца. Сквозь пафос Илариона, повернувшего на русский лад греческую веру, вдруг проступает у Пашина… «римская суть»: все упорядочить, уравновесить, утвердить…

…Утвердить неуклончивый путь.

Так путь? Или все-таки тропка вокруг да около пути? Порядок или непредсказуемость? Закон или хаос? Можно ли пересчитать иголки на сосне?

Можно! И «важный грач в профессорской ермолке» идет по борозде, проведенной пахарем, — как собрат митрополита, как коллега знаменитого историка, — проверяя, все ли в порядке!

Заборы, ограды, границы торчат у Пашина, как колья, как клыки, как штыки и пики. Воинственный строй оград — еще один лейтмотив, вроде бы далекий от сочувствия бунтарям, да ведь законен и бунт против всех твердынь.

Тропинки не пустуют. Лабиринты не исчезают. Плутание заполняет пустоты, оставленные строем и порядком.

 

У неба утром есть ли дно,

Цель — у стрижей, летящих мимо?

Все сотворенное — темно,

Загадочно, невыразимо...

 

Замечательный поворот хрусталика к цели, проступившей сквозь хлябь и марево. Найдешь ли опору в хаосе?

 

…Найдешь ли формул череду,

Чтобы открыть в ученом свитке

Причину яблока в саду,

Суть траектории улитки?

 

Яблоко в саду — это уже не змей в раю, это что-то просвещенское, от Ньютона или Дарвина, а то и от Архимеда, кричавшего «Эврика!», — улитка же явно с нашей тропинки, и траекторию ее очень соблазнительно рассчитать в эпоху покорения Космоса.

Так в эту же эпоху и появился на свет Сергей Пашин! Вера в разум и закон впитана с детства. Детство — это ведь не только полновесная советская школа, как и юность — не только юрфак Московского университета. Это и первое стихотворение, опубликованное в журнале «Пионер», и прихотливая тропа стенной печати. Это рукописный журнал «Болтун» в дополнение к публикациям «Московской правды», «Юности», «Литературной России». Где шлях, там и тропки.

Человек, родившийся в начале «оттепельных» шестидесятых, успевает вкусить все прелести либеральной гласности, а потом все соблазны сокрушения идолов впозднесоветские и раннеперестроечные годы. Первое послесталинское поколение, возросшее при иссыхании диктатуры, подойдя к возрасту Иисуса Христа, участвует в отпевании Советского Союза и дотаптывании его обломков. Всемирно объявленный путь к коммунизму — химера. Поколение преемников этой веры получает в свои руки несколько накренившуюся страну и отсутствующий смысл существования. На месте исчезнувшего смысла брезжит марево, за которым чудится вакуум.

А время не ждет. Подойдя к пятидесяти годам, то есть к возрасту осознания ответственности, чувствует это поколение за своей спиной дыхание уже новых юных преемников, кричащих на болотистой площади о своем бунте. Против чего бунт — надо еще выяснить…

Выяснить — именно тому поколению, из которого вышел Сергей Пашин.

Он отчетливо видит и бунт, и порядок, колеблемый бунтом. Хотя пишет вроде бы прелестные сельские пейзажи. Но это гипноз.

Гипноз жары. Суббота. Лень. Скользнув на клумбу с пьедестала, руки монументальной тень крыльцо церковное достала.

По кладке черную свечу подняв до медного набата, похлопал идол по плечу собор, держась запанибрата.

Совершенно ясно, кто этот неназванный идол. Но ясно и другое: то, почему он не назван. Бунт неотвратим. Сопротивление бунту неотвратимо. Примирение невозможно. Сосуществование неизбежно. Пришедший когда-то к власти противозаконно (революционно) — низвержен… тоже противозаконно? А может, незаконное отрицание незаконности должно означить законность? Минус на минус дает плюс?

А плюс на плюс что дает на наших площадных болотах?

С черепами от бритвы сутенеры-громилы словно шепчут молитвы в черный складень «мобилы».

И молитвы на новый лад, и разумность прихвачена со стороны. Вроде бы брезжат европейские горизонты в нашем азиатском мареве. А если под ноги глянуть?

Больничный парк — для тренировки, хромой ходьбы туда-сюда. По европейской планировке растут хвощи да лебеда.

Это — родное, незаемное. А как насчет древнего, греческого? Разве восстановленное в правах православие не лечит душу, не защищает от праха и тлена живой порядок бытия?

Да. Но кладбищенский распад все-таки подстерегает душу:

Колокола, вовсю зевая, бубнят: «Спасу! Обороню!» Автобус, зычно подвывая, привез плаксивую родню.

Где взять силы, чтобы преодолеть и вместить это все: обломки идолов, заросли лебеды на расчерченных и брошенных полях, наглость громил-рэкетиров на рыночном базаре, пиво вперемешку с водкой, плач сирот, заглушающий колокольную мессу?

Силы — в потаенной природе человека. Открывается что-то в высоте, в простоте, в небесной лазури, в пламени свечи, в голубином полете.

Тропа неожиданно, но неотвратимо выводит к храму.

К храму ведет и дорога, на которой сталкиваются когорты и толкутся толпы.

Тропа — вернее.

 

Молитва Господу Отцу.

Свечное пламя.

Как будто голубь по лицу

Провел крылами.

Очнись, отведай в простоте

Вина и хлеба;

Под куполами, в высоте

Посланец Неба.

 

Благодать!