Если хочется выть — выдь над Волгой...
Руки-в-брюки иль из-под руки
Глянь, как лямку, долиною волглой,
Грудью тянут, рыча, бурлаки.
Кровь-руда по ногам их струится,
Отворённая свистом осок,
В небеса запрокинулись лица,
Иль клонятся, багрово, в песок.
То языки народов, не наша,
Тащат наш — вверх по Лете — в века...
Там, где Зыкина, родов не знаша,
Нерождённого крестит сынка:

В немчуру да в эрзю с татарвой.
Паки...Паки... Да вниз головой.

Свиридов

Как рубли, просвистевшие тыщу,
Божьей воли хлебнув из горла,
Свечки сальные сусликов свищут,
Встав под око и окрик орла.

Ибо нету ни большего вздора,
Ни удушливей пытки, чем тишь...
И захочешь страны и дозора — 
Заварганишь, запьешь, засвистишь.

Только вспомнится зной этот летний
Лишь в мороз, под дугой у коня, 
В колтунах балалаечной сплетни
Забубённая брякнет брехня.

И до смерти. И там не уснуть.
За Валдай, за можай... В тишь да жуть.

Русский сонет

Федосьфокевна Пронина, в девичестве Чистова,
Была крестьянкой крепкою — покой её Господь! — 
Ложилась поздно за полночь, вставала в полшестого,
И, — «больше пуда, мил-моя!» — велела не молоть...

А я, беспечный пащенок, звон бабкиных затрещин
Забыл. Молол емелино — без ветра и воды — 
Неделями, немерено...Нам странный ход завещан
Семейными теснинами в загробные сады.

Где сливы вместе с липами цветут, благоухая,
И вишни рдеют угольно, и ломятся столы,
И снег, бесследный, хлопьями валит, и, не стихая,
Гудут тысячеглазые бессонные пчелы.

А бабка сунет стопочку, с поклоном, и бубнит:
«Не по уму задумался! — пей, Бог ослобонит...»

 
Немецкий сонет

Евреи в Германии быстро приходят в себя.
Там время медлительней мёда и кажется: даром, что гуще
Сам воздух, — вздыхается легче... 
Там Бах, всемогущий,
С любовью клянёт Букстехуде — по кирхам — мехи теребя.
И Божий народ, сколь ни худы дела, а приходит в себя.

Дела же еврейские нешто когда хороши?
Вот, до тридцать третьего!.. — скажем.
Да вдох в сорок пятом, пожалуй...
Кого ни спроси, и по тысячелетней, лежалой 
Улыбочке чёрствой, — вместилище вещей души — 
Услышишь на выдохе скорби. А в скорби — хоть стой, хоть пляши.

Как русский мой дед — без вина! — до бесчувствия и до падучей,
Бессилием мучимый до смерти, маленький, злой и могучий,
Мучитель, безвинный, как весь наш несчастный народ,
По немцу и смерти прошедший — от ужаса — вброд.

Баллада о небесном Иерусалиме

В Святую землю, в край земной,
Хамсинами палим,
Я шёл за дочкой и женой 
Во град Иерусалим.

Сказал жене наш мудрый сын,
С моей тоской в очах:
«С начала дней здесь жжёт хамсин — 
Чтоб помнить о печах.

Как ставят хлеб, калят скудель,
Глазурь по ней разлив,
Как превращают в прах людей,
До срока умертвив».

Сказал... — вдруг дочка отвела
Свой взгляд куда-то вдаль.
Была — да взгляду вслед — сплыла...
Ей, кстати, не жена ль

В утробе, как кобыле: «Тпрууу!..» — 
Пошла и... — чик-чирик?..
«Ты знаешь что-то про сестру?»
«Про ту?» «Проснись, старик...»

Пожав плечами, сын молчит,
Что означает: «Нет...»
И солнце сквозь хамсин точит
Латунно-тусклый свет...

«А ты?» «Да я-то — что? Меня
Не спрашивал никто...»
«О чем?» «Не стоит... Все — фигня!
Забудь. А мы зато

С тобой, вдвоем, в небесный дар,
В наш Иерусалим!..»
«Отец! Ты — не А. П. Гайдар...
И... что ты, как налим,

С вопроса хочешь соскользнуть
И спрятаться в песок?..
Наш путь с тобою в эту муть,
Наш путь с тобой высок!»–

Он на хамсин кивает мне
Хамсина посреди — 
И город в пыльной вышине,
Манит меня: «Войди!..»

«Сынок, что делаем мы тут?
И где моя жена?!»
«Тебе другую жизнь дадут.
Лишь смерть всегда одна».

«И что же — мне теперь туда?»
«Ступай. Я покурю...»
«Так ты ж не куришь!..» «Не беда — 
Так просто посмотрю...»

«А мать?» «Она — сейчас... Верней
Я сжёг её, а прах
Хамсин принёс. Прощайся с ней
И позабудь про страх».

«А что это за странный гром–
Короткий и глухой?»
«Да, это — просто первый ком.
А это — ком другой...»

Иерусалим — небесный град — 
Вглубь на аршин земли.
Наш чёртов рай, наш Божий ад...
И наши костыли.