Геннадий Кацов. «Три Ц и верлибрарий». — Нью-Йорк: Изд-во «КриК», 2015.

 

Геннадий Кацов вернулся к стихосложению в 2011 году. С 1993 года занимался только журналистикой и эссеистикой.

18 лет молчания — человеческая и поэтическая судьба, удивительная в любую эпоху, увы, не уникальная в наше время рассеяния. Из старших можно вспомнить Алексея Цветкова, из ровесников — Александра Ерёменко, у младших — еще увидим.

Геннадий Кацов был в 1980-х участником литературной группы «Эпсилон Салон» (отцы-основатели — Николай Байтов и Александр Бараш) и директором легендарного московского клуба «Поэзия», откуда вышел и разбежался по свету весь московский underground 70-х—80-х. Но то были стихи молодого человека. Потом — в начале 1989 года — эмиграция, судьба многих в этом поколении.

Эмиграция — всегда драма, только совсем не обязательно — неудача. Расцвет эмигрантской поэзии последних лет говорит сам за себя. Только эмигрантская ли она? Общее пространство интернета, общие сборники, публичные чтения, регулярное общение. Кажется, мы живем в удивительную эпоху, когда эмиграция вполне существует, но литература уже не разделена, слава богу, она — одна. Просто добавились новые темы, новый опыт. Поэзия стала богаче, с прозой сложнее, но это — другой разговор.

Направления и группы в современной русской поэзии давно остались позади, последними были метафористы и концептуалисты 80-х — 90-х. Сейчас есть отдельные поэты, имена, голоса. Поэзии, в сущности, все равно, как устроен литературный процесс. Читателям нужны просто хорошие стихи.

Одно из ярких новых, еще не совсем «забытых старых» имен — Геннадий Кацов. Стихи молодого человека ушли в прошлое, остались в его «московском периоде». Сегодня есть зрелый сложившийся поэт.

И невероятный взрыв — пять книг за без малого четыре года. Две из них вошли в лонг-лист «Русской премии», часть стихов попала в шорт-лист Волошинской премии.

Речь об одной из этих книг — «Три Ц и верлибрарий».

Три «Ц» — три цитаты, «нашей жизни скудная основа»: жизнь и смерть, природа, искусство. А о чем еще люди пишут?

И конечно, вечная мистическая тройка. Три разговора, три встречи.

Последняя часть — верлибрарий, специально выделенный участок полной стиховой свободы. Стих ведь обманчив, двойственен, с одной стороны, едва ли ограничен даже силой воображения, с другой — жестко ритмически организован. Верлибр декларирует свободу небывалую, полную, без-размерную.

Композиция книги настолько цельная и прозрачная, что ее вполне можно назвать классической.

Первая «Ц» — цитата из «Макбета»: «И завтра, и завтра, и завтра». Один из самых популярных шекспировских монологов. Эта часть многолюдна. Звучат разные голоса, множество лиц, портретов — людей очень известных, кого-то напоминающих, неизвестных вовсе, но совершенно живых.

И бесконечный, несмолкаемый, нескончаемый разговор о жизни и смерти, культуре, судьбе с самыми разными и неожиданными собеседниками — Энеем, Сенекой, первым американским президентом Джорджем Вашингтоном, Иваном Буниным, тенями правителей, матерью убитого Бориса Немцова, родителями, странно знакомыми актером (Лев Дуров, очевидно) и завсегдатаем кафе (Бродский, без сомнения), друзьями-поэтами и многими другими, всех сразу и не запомнишь, тем более не перечислишь.

 

А мог бы я прожить иную жизнь?

Конечно, мог, хотя вот этой жалко,

При том, что не понять, куда бежал-то

И что хотел, в конце концов, сложить.

                (А мог бы я прожить иную жизнь?)

 

В глазах рабов покорных видишь состраданье,

Покорен и Сенат, покоен римский форум:

Всесильный ученик был послан в наказанье,

Не жить, а умирать стоически с которым.

                                    (На смерть Сенеки)

 

...И он плывёт, покойник, в эту роль,

Вдоль скал, что берега нагромоздили,

Но, как на кладбище автомобилей,

Безлюдно там и смерть лежит горой.

 (Актёр)

 

На обратном пути ничего необычного нет,

Разве несколько стёршихся в памяти

                                      маленьких станций,

На которых бы можно случайно сойти

                                                   и остаться,

Разорвав и развеяв по ветру обратный билет.

На обратном пути ничего необычного нет.

(На обратном пути ничего необычного нет)

 

Вторая «Ц» — цитата из «Святой Эмили» Гертруды Стайн: «Роза есть роза есть роза».

Это стихи о временах года, времени, природе, причем природе действующей, активной, как обычно бывает в Новом свете, — снеге, ветре, вьюге, дожде. Нельзя сказать, что поэт выбирает какое-то время года, они все ему по-разному дороги:

 

                                   ...как долго ни носи

В себе надежду, что в подлунном мире

Есть времена у года — их четыре,

 

Поскольку всё в природе говорит,

Что может быть одно, и два, и три,

Покуда грач весенний или стриж

Ещё летит, и виски жжёт внутри.

Покуда, в небо окунув ладони,

Не ощутить, что теплый свет бездонен.

(Времена года: настоящее и будущее)

 

Сами названия говорят о многом: «Зимняя элегия», «Элегия сумерек», «Стансы к прожитым в августе суткам». Природа сливается с поэзией в трепетной хрупкой гармонии.

Третья «Ц» — цитата из пародии Иосифа Бродского «Два часа в резервуаре»: «Искусство есть искусство естьискусство есть искусство», парафраз к фразе Стайн.

Здесь много стихов о живописи — как бы небольшой, но изысканный, тщательно отобранный музей, о поэзии (о технической стороне дела), о творчестве как таковом.

 

Всё поцелуй Родена так же длится,

Всё пламенеет Лейтона июнь,

И у помпейцев восковые лица,

И мальчик у Риберы вечно юн.

                                   (Музей метрополии)

 

Опять четырехстопный ямб,

Хотя престижней амфибрахий:

Когда б не комплексы и страхи

В виду конструкции, друзья б

Гордились метрикой строки,

Ударным слогом, как из пушки...

                                   (Творя творчество)

 

Но все это на самом деле переплав самых разных материй — и изобразительного искусства, и философии, и разных жизненных наблюдений — в поэзию. В самых лучших чистейших точнейших традициях ремесла. Стих становится совсем раскованным, словно взлетает, любимые трехсложники и выламывающиеся из них дольники порхают легкими ямбами.

Названия стихотворений полемичны и торчат в разные стороны, собирая под обложкой этой небольшой книжки множество очень разных классических текстов и не всегда названных событий: «Творя творчество», «Триумф разума», «Разговор книгопродавца с читателем», «Сон в летнюю ночь, на День независимости», «Московский дивертисмент», «Памятник рукотворный» и т.д.

Завершающий раздел — «Верлибрарий» — как бы переключает читательское восприятие с мастерской тонко выстроенной ритмики на резкий прозаический синтаксис. Но переключение это лукаво — стих поменялся, при этом остался собой, с тем же переплетением слов сказанных и вроде бы сказанных, сцепленных с другими, не произнесенными вовсе, но незримо присутствующими в тексте.

Поэтика Геннадия Кацова кажется на первый взгляд удивительно ясной, однако стоит чуть вслушаться, как тут же проступают подтексты, интонации, разбросанные тут и там ключики названий. Ясность очень быстро, стремительно ускользает, и ты оказываешься там, где и должен был — в сложном, со всеми предшественниками связанном мире нежданных мостиков и переплетений, ритмов, фоники.

Слышны голоса поэтов — А.Пушкина, Н.Некрасова, О.Мандельштама, Б.Пастернака, И.Бродского, многих современников, которых блестящий стилизатор Кацов показывает безошибочно и со снайперской точностью. Много длинных трехсложных размеров, часто анапестов, переходящих в дольники.

И всюду в тексте скрытые и явные отсылки, напрашивающиеся сопоставления — это стих, воспитанный на русском двадцатом веке. Словно парит над книжкой вечное мандельштамовское: «И снова скальд чужую песню сложит и как свою её произнесёт».

Геннадий Кацов — поэт культуры и природы, философский лирик, одинаково легко перерабатывающий в поэзию глубинное ощущение жизни и очень конктретные знания и принципы философии и естественных наук. Эта линия в поэзии вполне вечна, наверное, ее следует отсчитывать еще от Лукреция с его поэмой «О природе вещей».

Многие мотивы идут от торжественного одического Державина, никак нельзя забыть и Некрасова с его трехсложными размерами в русском стихе, и предтечу акмеизма Иннокентия Аннненского. Анапест и основанный натрехсложниках дольник — любимые размеры Кацова. Среди непосредственных предшественников в поэзии культуры нужно упомянуть и Льва Лосева. Важен в рассматриваемой поэтике Иосиф Бродский, хотя при множестве ритмических и синтаксических перекличек поэтический мир Геннадия Кацова вовсе не напоминает мир И.Б.

Для поэтов этого поколения авангард и модерн начала прошлого века давно стали классикой, причем классикой очень живой, востребованной. В то же время механизм работы со словом, множество подтекстов, приходяшихся на одно сказанное слово, заставляет говорить о вырастании поэтики Кацова из «русской семантической поэтики», как группа исследователей назвала в 70-е годы прошлого века поэтику Мандельштама и Ахматовой, хотя парадигма семантической поэтики, безусловно, гораздо шире и не ограничивается этими двумя поэтами.

Сейчас не время поэтических объединений, групповых манифестов. Из вождей и трибунов вышли просто поэты, планеты.

«У каждой все особое, своё...» Геннадий Кацов создал свою поэтику обманчивой, ускользающей ясности, когда за четкой чистой картинкой тут же палимпсестно проступает другая, только освоишься с ней, как уже видишь третью, и так, кажется, до бесконечности, потому что «слово — это пучок, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку».

В сегодняшней русской поэзии вне направлений в полную силу звучит совершенно отдельный, сильный, самобытный и ни на кого не похожий голос, вобравший в себя поэтическую палитру двадцатого века.