* * *
Двадцать два. Город по горло мёртв,  
будто речь идёт о двадцать втором июня.  
Трудовые пчёлы, уставшие делать мёд,  
забиваются в соты и телики смотрят втуне, 

в тине тонут, в танки режутся мужики,  
что от службы в армии запросто откосили.  
Кабанихины правнучки, щёки как бураки,  
постят в пост скоромных себя в лосинах. 

Но презрев, перезрев комендантский час,  
кто наследует им — не канут, каная в темень,  
по некрополю рыщут, жестокости не учась,  
от рожденья умея бить бронебойно в темя.

Где с пустых высот на Волгу глядит осот,  
если встретил их, то тебя не спасёт и чудо.  
Я ведь с этих же самых соток, из этих сот,  
не родная им,  
извергнутая отсюда.

* * *
Три фонаря, один из которых горит, 
на двух других вешали партизан. 
Здешние ветры режут острее бритв, 
вынуждая воду скорей покидать глаза, 
выливаться в Волгу для осторожных рыб 
и оттуда волком смотреть на господний мир, 
где острожный холод, скрип каторжанских дыб, 
колесованый голос колёсных лир. 
Сто один километр, отсчитанный от Москвы, 
на окопе окоп — основами для могил. 
Срама не было мёртвым, он весь перешёл к живым, 
и никто из них до сих пор его не избыл, 
не избёг его, потому что по кругу бег. 
Древо раздора плодов не бросает зря. 
Пешка съест короля, в избе заживёт узбек. 
Никаких аптек. Ночь, Волга, три фонаря.

* * *
во тьме 
между бутово и новокосино 
бродит минойская тварь и чёрное пьёт вино 
защищают придуманную страну 
гекатомбы мальчиков отданных на войну 
гигабайты взглядов бесятся на лобках 
загорелых девочек пляшущих на рогах 
крит горит 
тысячи лет спустя 
лабиринт витрин отражает ночной костяк 
фонарей и меднобетонных плит 
минотавр ревёт 
рукоплещет с плеча аид 
трудно говорить о смерти когда каждый пятый бог 
ариадна стареет 
в дело идёт клубок 
потому что мода с сандалиями носки 
и опять добро должно иметь кулаки 
коронуют героя лавром дают полца 
нет 
другая сказка 
дочь предаёт отца 
убивает брата 
предложена божеству королева лежит в корове 
мясо гниёт во рву 
из часов высыпается время простым песком 
и убивший быка становится сам быком

* * *
господи я карась зрачки у меня круглы 
я уходил на дно ты вынул меня из мглы 
я колебался в иле меркнущей чешуей 
и улетел за леской за ледяной шлеёй
господи я карась жабры мои красны 
бой затонувших звонниц к северу от шексны 
я проплывал сквозь воды глядя на облака 
где оставляли люди бога без языка 
тина моя рутина серый небесный снег 
что же наворотил он этот твой человек 
рыбья моя хребтина хрустнет такая страсть 
я говорю спасибо господи я карась