Герман Садулаев — родился в 1973 году в селе Шали Чечено-Ингушской АССР. По образованию юрист. Автор книг "Я — чеченец”, "Радио Fuck”, "Пурга, или Миф о конце света”, "Таблетка”, "АД”, романа "Шалинский рейд”. Финалист премий "Большая книга”, "Русский Букер”, "Национальный бестселлер”. Живет в Санкт-Петербурге. Последняя публикация в "ДН” — № 7, 2009.

 

Мясокомбинат

Кабинет был пятиугольным. То есть базово это было обычное четырехугольное помещение, но две перегородки, выстроенные перпендикулярно стенам и сходившиеся в точке примерно трех четвертей длины и одной четверти ширины, создавали новую геометрическую фигуру с пятью внутренними углами и одним выступающим. Дверь, скрытая от глаз посетителей, вела в пространство за перегородками, как в алтарь.

В алтаре, однако, не было божеств и парафеналий, а только кожаный диван, бар с различными крепкими напитками и плоский плазменный экран. Здесь любил коротать рабочее время хозяин кабинета, иногда не один.

Стены кабинета, как и перегородки, воздвигнутые до самого потолка, были обшиты кожаной итальянской плиткой, потолок крыт дубом, пол — свежим, неистертым паркетом. Мебель в кабинете была массивная, основательная. Директорский стол раскинулся так широко и раздольно, что дистанция, установленная его величиной, не позволяла посетителю надеяться, что хозяин подаст ему руку.

Кабинет директора остался на мясокомбинате с советских времен. Новый владелец обновил интерьер и сменил мебель, но сохранил большой начальственный стиль.

Основным акционером и генеральным директором ОАО "Мясокомбинат "Прометей” был Руслан Иванович Салманов. В его крепкие руки бедовое предприятие попало не сразу, а после череды сменявших друг друга приватизаторов, рейдеров, антирейдеров, менеджеров и инвесторов. Но, раз попав, затихло и успокоилось. Так конь признает сильного седока, и женщина покоряется уверенному в себе мужчине.

Руслан Иванович в полгода прекратил разброд и шатание, пресек воровство, установил контроль качества и строгую трудовую дисциплину. Пролоббировал в городской администрации меры по поддержке местных производителей и получил гарантированный сбыт своей продукции. Через два года бывшее ранее убыточным и проблемным хозяйство стало флагманом бизнеса. И, как следствие, лакомым кусочком для хищников капиталистических джунглей. Нет, юристов-рейдеров и очкастых активистов гринмейла Руслан Иванович не боялся: зубы обломают. Гораздо опасней столкнуться со зверьми, у которых мигалки, гербовые удостоверения, оружие и размытые, но властные полномочия. Не так давно несколько автоматчиков, бывших земляков, ворвались прямо в кабинет Салманова. Избили. Требовали переписать комбинат на их человека или отдавать половину прибыли. Пока ушли ни с чем, но обещали вернуться.

Эти звери вернутся. Они всегда возвращаются, пока не получат свое.

И кто защитит? Обращаться к таким же зверям? Или к тихим животным в синей прокурорской форме? В суд? Может, в Контору? А смысл? Ту же половину отдай.

Салманов чувствовал, что ему нужна защита иного рода. Совсем другая защита.

Потому, с какой-то суеверной надеждой, он согласился лично принять странного посетителя.

Теперь визитер сидел через стол от Руслана Ивановича, на низком стуле, и директор смотрел на него со своего высокого кресла сверху вниз, как и было задумано. Посетители должны чувствовать субординацию.

Впрочем, гость держал себя спокойно и с достоинством: его спина была прямой, руки лежали ладонями на коленях, взгляд был нацелен в точку чуть выше головы Салманова. Он говорил негромко, странным, слегка певучим голосом.

Руслан Иванович не в полной мере вдавался в смысл слов, которые произносил посетитель. Он, как обычно, пытался понять, что за тип перед ним. Посмотрел в глаза и не заметил ничего особенного: ни лихорадочного блеска, ни сияния, ни пустоты или отрешенности. Глаза как глаза. Руслан Иванович догадался, что у визитера бесцветные контактные линзы.

Это был молодой человек лет тридцати—тридцати двух, худой, загорелый. Он был одет просто, но аккуратно и стильно, в синие джинсы и строгий черный джемпер. Коротко остриженный, но не лысый, без косички на затылке, без бороды и прочих сектантских атрибутов. Он не принес с собой ни портфеля, ни папки с презентацией, не пытался накормить "освященной пищей” или всучить талмуд нового откровения. Ничего, пустые чистые руки с ровно подстриженными ногтями.

Салманов не смог зацепиться ни за какую деталь в его внешности или речи, но вдруг устал молчать и, сделав нетерпеливый жест рукой, прервал просителя:

— Знаете, сколько раз я слышал все эти доводы о том, что мясо есть вредно или грешно? Мне кажется, люди сами делают свой выбор. Одна актриса хорошо сказала: "Если Бог не хотел, чтобы мы ели животных, почему он сделал их из мяса?”

Руслан Иванович засмеялся собственной шутке. Гость улыбнулся. Директор продолжил:

— А по поводу того, что мясо нужно как-то там освящать, то это не ко мне. У меня промышленные объемы, я нацелен на массового потребителя. Есть частные скотобойни, они занимаются. Кошерное, халяльное. У них есть свой узкий сегмент. А у вас, при всем уважении, даже небольшой устойчивой группы потребителей нет. Ничего не слышал про последователей этих, как вы их там называете…

Молодой человек кивнул головой и ответил без дерзости в голосе, но тоном твердым, как если бы он был не просителем в кабинете крупного бизнесмена, а учителем или экзаменатором:

— Вы меня не дослушали и, как следствие, не поняли. Совершенно согласен, люди сами делают свой выбор. На санскрите есть такая формула: мамша кадати ити мамша. Она означает: сегодня я съем тебя, а завтра ты съешь меня. Все люди, которые едят коров и баранов, становятся в следующем воплощении животными и попадают под нож мясника. И это нормально: звери тоже должны рождаться. Я не собирался вам проповедовать. Повторяю, у меня чисто деловое предложение.

— В чем же оно состоит?

Салманов вздохнул и посмотрел на часы. Его уже тянуло за перегородку, в алтарь Бахуса, принять двести грамм виски и отдохнуть на диване. И может, позвать ту брюнетку из маркетинга, чтобы было не скучно, чтобы забыть про зверей-автоматчиков, которые не сегодня-завтра вернутся, и…

— Сколько коров забивают на вашем комбинате каждый день?

— Крупный рогатый скот — сотню голов. Еще мелкий скот, пара сотен.

— Сто коров в день! До двух, трех тысяч в месяц, только коров. Поверьте мне, не все цари, даже и в древности, могли себе позволить жертвоприношения такого мас-штаба! Конечно, в книгах написано про приношение десятков и даже сотен тысяч коров. Но мы справедливо полагаем, что это не более чем поэтическое преувеличение. Что же касается нынешних жертвоприношений, то это просто смех… так, козу зарежут. Тысяча коров! Представьте, каких результатов можно достичь! И такой мощный ресурс пропадает зря. Мясо, обороты, прибыли — все это никуда не денется. Но можно получить еще и нечто другое, чистым бонусом! И не использовать… это как если бы у вас была нефтяная скважина, а вы бы подожгли фонтан, чтобы сэкономить на освещении.

Сравнение мясокомбината с нефтяной скважиной заинтересовало Салманова, и он спросил:

— О каком бонусе вы говорите?

— С помощью жертвоприношений человек может получить все, чего можно желать в этой жизни и в жизни следующей.

— Ну, про следующую жизнь пока не будем, рано еще. А в этой?

— Пожалуйста. Победа над врагами. Богатство. Хорошее потомство. Прочная власть. Слава. Здоровье и долголетие…

— Победа, говоришь…

Руслан Иванович заинтересовался. Вспомнил зверей-налетчиков. Он поднялся с кресла, вышел из-за стола и принялся ходить по кабинету. Гость сидел неподвижно.

— Как тебя зовут? Ты не против, если я буду обращаться к тебе на "ты”?

Салманов не сказал "давай перейдем на "ты"”. То есть визитер должен был обращаться к нему на "вы”, как и прежде. Но гостя это нисколько не задело.

— Конечно. Меня зовут Вадим. Вадим-свами.

— С кем? — не понял Салманов.

— Свами — это не с кем. Это духовный титул. Полностью звучит "го-свами”. Что значит, хозяин своих чувств. Или коров. Потому что "го” на санскрите имеет два значения — коровы и чувства. Этот титул мне дали в Индии, когда я завершил обучение и принял монашеский сан. Вы тоже го-свами, потому что вы хозяин мясокомбината и всех коров, которых привезли на заклание. А у меня нет коров, я просто хозяин своих чувств.

— Ты Вадим-свами, а я Руслан-госвами? — Салманов засмеялся.

Визитер снова тихо улыбнулся в ответ.

— Вообще при посвящении положено еще и менять имя. Но мой гуру, учитель, сказал, что это не обязательно. Имя Вадим практически санскритское. Его можно перевести как "ученый”, "знающий”, "основоположник”, так как "вада” — это теория, метод познания. Например, майа-вада, теория иллюзии. Или брахма-вада, теория абсолюта.

— А мое имя можно перевести?

— Нет… не думаю. Если только очень приблизительно.

— Ладно, Вадим-с-нами, все это очень интересно, но почему ты? Как я могу быть уверен?

— Я долго изучал эту тему, не только в Индии. Я ведь закончил институт. Моя специальность — управление. У меня диплом менеджера. Но я всегда интересовался древними практиками. И изучил их с обеих сторон. Понимаете, западные ученые, востоковеды и индологи, они много написали, что-то даже правильно поняли. Но никогда не пытались попробовать, потому что считают все это мифом, интересным заблуждением. А индусы, брахманы, которые и доныне совершают ритуалы, они забыли их смысл. И конечно, не признают труды востоковедов. И потому кое-что делают неправильно. Они сосредоточены на второстепенных деталях, а суть упускают. Я по-другому, я смог избавиться от предрассудков и увидеть целое.

— И все же…

— Понимаю, это только слова… но вот вам небольшое подтверждение моих способностей. Для совершения огненного ритуала нужно вызвать пламя, без помощи спичек или зажигалки. Просто извлечь его из дерева, так как в дереве есть огонь. Помолчите минутку…

Свами прикрыл глаза, сосредоточился. Пробормотал какое-то заклинание. Потом протянул руку над столом.

Прямо посередине столешницы затеплился огонек.

На следующий день в штатное расписание управления мясокомбината была добавлена новая должность: менеджер по ж.п. Приказом генерального директора на вакансию был назначен Вадим Петрович Кривошеин, высшее образование, без опыта работы. В отделе кадров сначала потешались над смешными словами — менеджер по ж.п. Вот, говорили, всякие менеджеры у нас есть — и по развитию, и по продвижению, и по мотивации, и по аттестации, только по ж.п. не хватало. И то сказать, нужно. Настанет ж.п., а где ее менеджер? Без менеджера никак нельзя, даже ж.п. Видно, ж.п. совсем близко, раз специального менеджера назначили!

Но тетки и девки-персональщицы враз закусили языки, когда пришел оформляться на работу сам Кривошеин, серьезный молодой мужчина, похожий на модного ламу из Англии, с девственно чистой трудовой книжкой.

А через час новый менеджер уже знакомился с производственным процессом. Он попросил отвести его сразу в убойный цех. Бригадир показывал, как умерщвляют животных:

— Вот оно, тута. Оглушаем, значит, электричеством. Такое напряжение, что -колотить! Бывали несчастные случаи. В основном по пьяни. Но это раньше. Сейчас строго, Руслан Иванович такие порядки установил! Перед сменой забойщики в трубку дышат, как в ГАИ. Мужики пьют, конечно, — работа такая, если не пить, то никак. Но — после смены. После смены хоть в свинтуса нажрись, а наутро чтобы как стеклышко. Держатся, потому что у забойщиков самый хороший заработок. Хороший забойщик в месяц получает столько, сколько в управлении целый отдел!

Рабочие в суровой прорезиненной спецодежде ловко управлялись с тумблерами и электродами. Мычащие коровы после удара синтезированной молнией дергались и умолкали навсегда.

— Это насмерть?

— Не, хер там их убьешь разрядом. В отключку, чтобы не орала и не дрыгалась. А дальше ножичками, ножичками.

Ножи мясников были угрожающих размеров и наточены так, что дунь волос — разрежет. Разделывали еще живые туши, агония длилась до самого конца конвейера. Бывало, отрезанная скотская голова приходила в себя после электрошока и недоуменно вращала зрачками.

Вадим удовлетворенно кивал головой: все как надо.

После экскурсии он вновь оказался в кабинете директора.

— Как тебе мое хозяйство?

— Впечатляет.

— И что можно сделать в плане твоих ритуалов? Если без фанатизма и всякой мистики. Ты пойми, я не хочу, чтобы меня на весь город сатанистом ославили. Такой пиар комбинату совсем ни к чему.

— В том то и дело. Вообще, положено, чтобы жертвенное животное привязывали к священному столбу. Потом специальный жрец читает формулы, другой специальный жрец умерщвляет животное, третий в это время совершает литургию… но я подумал, если такое устроить, то у работяг крышу снесет.

— Этого не надо! Они и так полоумные. Большинство в жизни тихие, добрые — мухи не обидят. Но некоторые срываются. В прошлом месяце лучшего забойщика потеряли: в тюрьму сел. Зарезал кухонным ножом жену и тещу. До детей хорошо не добрался. Успели сбежать.

— Да и по технологии. Не переделывать же конвейер?

— Только что новую линию поставил, импортную. Года не отработала.

— Ладно, есть у меня одна идея.

— Ну, озвучивай.

— В ритуале есть еще и четвертый жрец. Его роль темная, непонятная. Он сидит и молчит, ничего не делает. Но считается самым главным и получает половину комиссии. А остальные трое, значит, только по шестой части. Ученые вывели, на основе араньяк, секретных лесных книг, что этот жрец, брахман, занят тем, что помещает всё жертвоприношение в свой ум. И там его совершает, в целостности. Есть у него особая формула: йа эвам веда — кто так знает. Я думаю, без прочих жрецов можно совсем обойтись. Они в ритуале для красочности и экзотики. Чтобы туристам было что фотографировать. Я могу совершать жертвоприношение сам, в уме. Только мне нужно место, из которого видны все убойные участки одновременно.

Руслан Иванович на пару минут задумался и сказал:

— Есть такое место. Я когда на комбинат пришел работяги тащили все что гвоздями не прибито. Внаглую мясо воровали. У них в заборе лазы были, а к лазам чуть ли не асфальт проложили — грузовиками таскали! Я в службу безопасности взял ветеранов Конторы. Во всех цехах камеры установили. Половину персонала потом пришлось по статье уволить, несколько уголовных дел завели. Зато теперь не воруют, боятся. И местом своим дорожат: у меня зарплата хорошая, премии, соцобеспечение. ДМС за счет комбината, даже зубная страховка, а детишкам — путевки в Крым. Так что надобность в круглосуточном видеонаблюдении отпала. Но оборудование осталось, пишет на всякий случай.

— Круто!

— А ты как думал? Двадцать первый век.

— И то верно.

— Так вот, на отшибе территории стоит сарайчик один. Там раньше баня была. Душевые я сделал в новом бытовом корпусе. А в старой бане — мониторы камер слежения. Туда все провода протянуты. Я дам спецам задание, они настроят, чтобы изображение шло с убойных участков, как тебе надо.

— Это хорошо. И вот еще, одна деталь. Эти, адхварью…

— Кто?

— Ну, забойщики. Пусть они перед сменой полное омовение делают. Они должны быть чистыми.

— Не вопрос. Обяжем. Санитарные нормы пересмотрим.

— Ну, тогда слава Индре и Всем богам.

Рано утром, до восхода светила, Вадим-свами пришел в свой новый офис. Помещение было убрано, чисто, но свами развел в металлическом ведре коровий навоз и священную белую глину, пахнущую сандалом, и еще раз вымыл каменный пол. Потом разделся, обмотал вокруг бедер купальную повязку, гамчу, и, выйдя на территорию, облился водой, бормоча утренние молитвы.

Вернувшись в бывшую баню он сложил дрова в печь и воспламенил взглядом. Огонь заплясал в очаге; в ту же минуту зардел восток и солнце начало подниматься над горизонтом. Жрец воскурил благовонные палочки и воткнул их по углам. Дальше он сделал сурья-намаскар, комплекс молитв и упражнений для физического и ментального здоровья, посвященный солнцу. Потом открыл железные банки с молоком, смешанным с простоквашей, и очищенным топленым маслом, деревянную ложку, и стал вливать подношения в огонь, распевая гудящие гимны.

Завершив утренние процедуры, Вадим-свами расстелил посередине помывочной коврик, сплетенный из травы, и сел, забросив лодыжки на голени. Выпрямил спину, прикрыл глаза, уравновесил дыхание и погрузился в медитацию.

К началу рабочего дня свами очнулся, словно в нем прозвенел будильник. Он поднялся, нашел на столе с записывающей аппаратурой пульт дистанционного
управления и включил все мониторы, расставленные полукругом.

Помещение залил синий мерцающий свет. Ошалелые животные толклись в механических загонах, лента конвейера влекла их к электрическому ничто.

Первое жертвоприношение, по просьбе Руслана Ивановича, было совершено во имя победы над врагами. Вадим-свами сказал, что это самое легкое — достаточно одной сотни коров. В конце рабочей смены жрец в заброшенной бане прочитал заклинание черной магии из Атхарва-веды.

Уже через день стало известно, что звери-автоматчики насмерть рассорились между собой. Одного завалили, другие начали вендетту. Погононосная банда распалась, каждый старался спрятаться от других, но никому не удавалось. Еще не один месяц в прессе сообщалось, как то тут, то там, то в столице, то за границей, один за другим падали на землю окровавленные трупы врагов Салманова, прошитые автоматными очередями.

Дальше были заговоры на богатство из Сама-веды. Целый месяц Вадим сосредоточивал свое внимание исключительно на алых коровах. Когда число жертвенных животных достигло тысячи, капитализация ОАО "Мясокомбинат "Прометей” удвоилась. Собрание акционеров приняло решение о выпуске привилегированных акций и успешно разместило их на бирже.

Крупная партия из откормленных среднеазиатских баранов, числом в четыре тысячи голов, была принесена в жертву богу Индре для славы жертвователя. Комбинат прошел ребрендинг, уникальное фирменное наименование стало звучать как "Мамшакомбинат”, потому что "мамша” — это и есть мясо на санскрите, "я-тебя”. Сегодня я тебя съем, завтра ты меня. Это имя стало известно по всей России и даже за рубежом. О комбинате снимали телепередачи, у Салманова каждый день брали интервью. Самый популярный глянцевый журнал назвал его "человеком года” в номинации "бизнес-инновации”.

Лицо Руслана Ивановича постоянно светилось на экране телевизора, его фотографии не сходили с газетных полос. Но имиджмейкеры Салманова не остановились на раскрутке образа успешного дельца. Было решено, что для большей популярности и народной любви к концепции бизнесмена и эффективного собственника нужно добавить нотки человечности, лирики и эстетической утонченности.

Стартовым тиражом 10 тысяч экземпляров вышел поэтический сборник Руслана Салманова "Бойня”. Книга открывалась задушевным и философским стихотворением:

Тираж был продан за три дня, что дало литературоведам повод говорить о возрождении интереса к поэзии. Второе издание, с оригинальными иллюстрациями и в неповторимом дизайне, вышло тиражом 100 тысяч экземпляров и стало хитом, маст-хэв для всех книголюбов страны. Салманов получил престижную премию Аполлона и был назван поэтом века.

Все это время Вадим Кривошеин практически не вылезал из старой бани. Руслан Иванович, будучи человеком по природе благодарным, старался, как мог, вознаградить жреца. Открытый на его имя банковский счет пух от перечислений. Салманов построил своему спасителю двухэтажный особняк на берегу озера, в престижной курортной зоне. В гараже рядком стояли "порше-кайен”, "брабус” и даже "феррари”, пригнанные для Кривошеина из Европы. Но свами пару раз только зашел на виллу, предпочитая устраиваться на ночь в предбаннике, у станка. Привозил Руслан Иванович и волооких дев с губернского конкурса красоты, и омаров с бургундскими винами, и коллекции модных домов. Но жрец оставался безучастным ко всему. На женщин смотрел, как на деревья или на камни, питался простым вареным рисом и простоквашей, а носил на службе два куска желтой ткани, один обернутый вокруг бедер, другой накинутый на плечи, а вне работы — те же синие джинсы и черный джемпер.

Вадим был поглощен совершенствованием ритуала, и на это не жалел ни сил, ни средств. Сосуды и утварь для символических жертвоприношений под мониторами были из драгоценных металлов, свами выписывал невероятные артефакты из музеев и частных коллекций, а еще в бане появилась пара красивых белокурых мальчиков, которых Вадим выкупил из детского дома. Салманов заподозрил, что у свами интересная ориентация в этом вопросе — понятно, почему его не заинтересовали
губернские красавицы. Но пустое, мальчики только помогали наполнять сосуды водой и маслом да удивительно звонко пели гимны на санскрите.

Чтобы не смущать работников комбината, баню обшили звукоизоляцией.

Шесть лучших санскритологов университета по заказу Кривошеина составляли переводы и интерпретации самых темных и загадочных древних текстов. Сам свами все глубже и глубже погружался в священную медитацию, постигая немыслимые тонкости, достигая заоблачных высот.

И свершилось.

Однажды в конце смены, когда расчлененный труп последней коровы добрался до конца конвейера смерти, ниоткуда — невероятно, оглушительно — в цехе появилось существо. Существо это было светлым юношей. Он был красив, голубоглаз, правильно сложен. И совершенно гол.

Вызвали охрану. Но секьюрити сообразили, что к чему, и отвели нарушителя к менеджеру по ж.п.

На следующий день голых людей было с дюжину.

Директор прилетел на Ч.П. с вечеринки в свою честь, которую устраивала самая известная светская львица и сразу кинулся в баню.

— Что это, Вадим Петрович? Что происходит???

— Все хорошо, Руслан Иванович. Все правильно.

— Кто эти блондины? И… блондинки…

Среди новых людей, которые все еще голыми сидели на полу, были неземной красоты девушки.

— Это они, Руслан Иванович.

— Кто????????

— Коровы.

— Как… коровы?..

— Коровы, принесенные в жертву. Понимаете, животное, принесенное в жертву в соответствии с обрядом, очищается и получает следующее воплощение на более высокой ступени, в теле человека. Ну обычно, рождается. Но если обряд проведен абсолютно точно, то…

— То оно получает человеческое тело сразу???

— Да, сразу. Прямо на жертвенной арене. Такие случаи описаны в книгах. Сказано, что очень давно, в древние времена, это получалось. У некоторых жрецов. Ученые считали, что это вымысел, но я… сами видите! Все правда.

— И… что теперь?

— Теперь они будут появляться. Но не обещаю, что все будут такими славными. Просто коровы — они в благости. Начнем воплощать баранов и козлов, которые в невежестве, там будут особи попроще. Но все же люди.

— А что нам с ними делать? У них же нет паспортов! Нагрянет ФМС, выпишет штраф, депортация… только вот куда депортация? В какую страну?

— Некуда их депортировать. Пусть им паспорта оформляют. А пока прикажите прислать одежду. И пару школьных учителей. Ведь они ни читать, ни писать не умеют. И даже разговаривать.

— А люди? Что я людям скажу? Работникам!

— Для начала наймите психолога. Он будет говорить, что это массовый психоз, галлюцинация. А потом пригласим с десяток ученых, философов и генетиков, чтобы объяснили: это нормально, так и должно быть. Но сначала — психоз. Людей надо приучать постепенно.

Теперь кроме мяса и субпродуктов Мамшакомбинат стал выпускать людей. Кстати, с этого момента и мясо стало совсем другим — нежным, легким, невесомым. Диетологи провели свои лабораторные исследования и с изумлением сообщили, что в продукции Мамшакомбината — 0 калорий! Это породило новый бум спроса. Тысячи тонн пошли на экспорт. Женщины во всем мире платили любые деньги, чтобы наслаждаться телячьими отбивными и бараньим шашлыком, объедаться под завязку без ущерба для фигуры.

А люди, новые люди были арийской внешности, после краткого обучения прекрасно говорили по-русски и полностью соответствовали местному менталитету. Коровы становились интеллигентами, а мелкий рогатый скот — старательными рабочими. Миграционная служба признала новых людей позитивными мигрантами и стала выдавать им паспорта. Пресса провозгласила, что найден способ решения демографической проблемы: Мамшакомбинат выпускает настоящих русских людей, причем сразу в детородном и продуктивном возрасте.

Свежие блондины наводнили город. Смуглые и узкоглазые гастарбайтеры были вынуждены освободить место под солнцем. Гонимые и палимые они погрузились вместе со своим цыганским скарбом в плацкартные вагоны и отбыли кто в неизвестность, подальше от Мамшакомбината, а кто и вернулся на брошенную родину. Преступность стала снижаться, межнациональные конфликты — сходить на нет. Салманова назвали спасителем нации.

Тогда Руслан Иванович решил, что пришло время.

Он сказал Вадиму-свами только одно слово: власть.

Кривошеин задумался и ответил: мне нужен конь. Белый жеребец. Год времени. И 400 дисциплинированных парней.

Все сходилось. Ровно год оставался до перевыборов мэра. Салманов выписал из Англии чистокровного арабского скакуна. Парней в группу поддержки без труда собрали за неделю в убойном цехе. После двухнедельного семинара началась предвыборная кампания.

Строго по правилам обряда ашва-медха коня пустили гулять по городу. На нем была расшитая золотом и драгоценными каменьями попона с лозунгом "Иваныча — в мэры!”. Скакуна повсюду сопровождали активисты, поднося ему овес и воду, убирая навоз, а заодно ведя агитацию среди местных жителей.

Когда солнце сделало полный круг в созвездиях неба, скакун был принесен в жертву, удушен тонкой нитью за баней.

Салманов выиграл выборы. Да с таким отрывом от конкурентов, что оспорить его победу никто не решился. Даже столичные власти пришли к выводу, что с Салмановым лучше договариваться, бороться с Салмановым — себе дороже. Хотя и стали ревновать, побаиваться, что Салманов может дойти и до Кремля, может занять их место.

Но не только в Кремле, не только на земле стали ревновать Руслана Ивановича. И виноват он был сам.

Кто знает, может, история человечества могла повернуться вспять. Может, нас ждало возвращение в золотой век. Но человек, человек не может остановиться. И чем больше ему дано, тем больше он алчет.

В ясный вечер, когда цикады, невесть откуда взявшиеся в нашем суровом климате, стрекотали у бани, крупнейший акционер Мамшакомбината и еще десятка предприятий, богач, поэт и мэр, начальник целого города, по населению равного большому царству ведийских времен, настоящий маха-раджа, Руслан Иванович Салманов зашел в скромную обитель своего жреца. Вадим-свами встретил патрона в предбаннике и предложил деревянное сиденье. Далее между ними состоялся такой разговор:

— Скажи мне, Вадим-свами, значит, любое живое существо, принесенное в жертву строго по обряду, поднимается на более высокую ступень, получает новое воплощение прямо на арене жертвоприношения?

— Да, Руслан Иванович, все так, как вы сказали.

— Поэтому коровы и бараны, принесенные в жертву, становятся людьми?

— Не просто людьми, а лучшими среди людей. Потому что они поднимаются вверх. Многие, рожденные в человеческом теле, опускаются вниз и только один, самый последний шаг отделяет их от того, чтобы воплотиться в теле козла или кошки.

— А кто выше людей?

— Выше людей — боги, Руслан Иванович. Дэвы, так мы их зовем.

— А есть ли что-то, что выше дэвов, Вадим-свами?

— Есть, Руслан Иванович. Выше дэвов — Абсолют, Основа, Высшая вечность.

— А есть ли что выше Абсолюта, Вадим-свами?

— Есть, Руслан Иванович. Выше Абсолюта, выше Вечности и Чистого Бытия — Он, Первопричина, Верховный непогрешимый, Ачьюта. Нарайана. Он — Высшая личность, выше вечности.

— А есть ли кто-то или что-то выше Нарайаны, Вадим-свами?

— Нет, Руслан Иванович. Выше Нарайаны никого и ничего нет.

— Какое жертвоприношение нужно совершить, чтобы стать Высшим?

— Нет такого жертвоприношения. Никто не может стать Нарайаной. Он — Единый, без второго. Душа может достичь Нарайаны, Его мира, чтобы быть с Ним. Но никто не может сравняться с Ним. И к Нему нельзя приблизиться, совершая жертво-приношения и распевая ведийские гимны. Только чистое любовное служение Нарайане, Верховному Божеству, приводит к Нарайане.

— Ладно, упростим задачу. Что ты там говорил про дэвов?

— Дэвы — это боги. Вернее, полубоги, так как Бог один — это Нарайана.

— Будем двигаться поэтапно. Значит, дэвы выше людей?

— Да, конечно. Дэвы выше людей. Дэвы живут в раю. Есть еще гандхарвы, но с ними не все понятно. Некоторые индологи считают их существами скорее демоническими, чем райскими…

— Не путай меня. Остановимся на рае. И много там этих дэвов?

— Много. 3, 33, 333, 3333, 33333, 333333… Варуна, Вайу, Митра, Ушас, Ашвины, Маруты, Брихаспати, Сурья, Чандра и Сома, много.

— А кто главный?

— Главный среди полубогов, начальник райского царства, мэр дэва-пура, города дэвов, это Индра, царь небес.

— Слушай меня, Вадим-свами. Я хочу, чтобы ты принес меня в жертву.

— ?..

— Я хочу стать богом, бессмертным. Я хочу стать Индрой.

Напрасно Кривошеин пытался отговорить Салманова от его затеи. Мысль, что можно вот так запросто стать богом втемяшилась в голову этого баловня судьбы, засела крепко, как железная свая, вбитая пневматическим молотом. Вадим-свами долго отказывался, но Руслан Иванович настаивал; так прошло недели две или даже больше, и жрец начал сдавать позиции. Свами поддался напору Салманова, но не только: он и сам начал испытывать некоторый весьма противоестественный, так называемый спортивный интерес. Иначе говоря, Салманов взял его "на слабо”. Поистине, гордыня — любимый порок Нечестивого, как о том говорится в финальных титрах блокбастера "Адвокат Дьявола”.

Мэр захотел стать богом, небожителем, а Кривошеин мысленно примерял на себя хитон величайшего жреца современности, равного по чистоте и могуществу древним риши, таким, как Ангирасы или Пуластья.

Сначала он утверждал, что человеческие жертвоприношения не установлены ведийским ритуалом, это дикость и варварство! Что до кровавых подношений богине Кали, то их практикуют в джунглях нецивилизованные племена, далекие от арийской культуры.

Потом, с величайшим сомнением и осторожностью, свами поведал, что есть в принципе один ритуал… весьма спорный. Пуруша-медха. Он описан в Шатапта Брахмане, "книге сотни путей”. Типа как вариант. Большинство ученых уверены, что это чисто символический обряд. Вселенский Человек, Пуруша, макрокосм-микрокосм, акт творения через самоуничтожение и прочие оккультные мотивы. И лишь некоторые считают, что в глубокой древности приношение в жертву человека могло реально практиковаться.

Если так, то становится жутковато: 142 человека должно быть умерщвлено на алтаре во время 5-дневной церемонии.

Хотя, если подумать, что такое 142 смерти по сравнению с нашей самой незначительной локальной войной?

В пуруша-медхе было все по науке — для принесения в жертву назначались самые яркие представители общества: евнух, , негр, бизнесмен и так далее. Это была красочная церемония, собиравшая толпы зрителей. В дошедшей до нас поздней версии ритуала перед самым финалом участников шоу отвязывали от жертвенных столбов и пускали на волю, а вместо них, в порядке субституции, резали козлов и баранов.

Руслан Иванович сказал: годится. Только обойдемся без козлов, субституции и прочих извращений. Восстановим обряд, так сказать, в изначальном виде. И еще: если можно, в индивидуальном порядке. Без массовки.

Салманов не хотел скандалов вокруг своего имени, пусть даже и посмертных.
А кроме того, желал отправиться в рай один.

И снова жрец заартачился. Он убеждал заказчика, что обряд очень сложный и важна каждая деталь. Малейшее нарушение — и результат может быть непредсказуем, даже противоположен желаемому. Вадим напомнил Салманову, что он не один месяц оттачивал мастерство в приношении животных, прежде чем достиг совершенства, и в убойном цеху стали появляться голые блондины и блондинки, перевоплощенные души коров. А тут — с первого раза! Желательно бы попрактиковаться…

Просьба дать ему возможность поставить сотню-другую опытов по принесению в жертву людей звучала кощунственно, и сам свами это понял.

Ничего, ободрял Вадима заказчик, у нас все получится!

Пуруша-медха в деталях обряда была похожа на ашва-медху, которую Вадим и Руслан Иванович уже совершили для победы на выборах и обретения власти над городом. Только вместо коня — человек.

Свами объяснил Салманову, что будущая жертва, то есть он, Салманов, должна приготавливаться целый год. Весь год он должен жить как царь — вкушать лучшие яства, пить самые вкусные напитки, украшать свое тело роскошными одеждами, умащать ароматными мазями, слушать славословия в свой адрес. В общем, не отказывать себе ни в чем. Салманов захохотал и ответил: "Это будет трудно, ведь я привык жить скромно. Но я постараюсь”.

Он шутил. Потому что на самом деле Руслан Иванович и так ни в чем себе не отказывал, будто загодя готовился к принесению себя на алтарь.

Но Вадим-свами не разделял веселья своего патрона. Ему было не до шуток. Он продолжил: не отказывать себе ни в чем кроме одного. Кроме секса. Жертва должна соблюдать полное половое воздержание. Следует избегать не только совокупления, но и любой потери семени.

Новость Салманова озадачила. Но он пообещал, что справится.

Следующий год был сложным и для Салманова, и для Кривошеина. Жрец погрузился в изучение пуруша-медхи, от чего ежедневные его обязанности как менеджера по ж.п. заметно страдали. Руслан Иванович тоже не мог сосредоточиться на отправлении властных полномочий и пресечении интриг. Подняли голову недруги и завистники мэра. Появились оппозиционные партейки, которые вопили о том, что Салманов хочет выжить из города всех нормальных людей и заместить их своими послушными клонами с конвейера комбината. Международные правозащитные организации открыли в городе свои представительства, чтобы следить за соблюдением прав коренного населения. Местные бизнес-круги отбились от рук. А и Москва не спешила оказать поддержку, ждала, когда Акела совсем ослабнет и промахнется, чтобы не упустить момент и первой вцепиться в глотку волчары.

Да только вся эта суета мало заботила Салманова. Руслан Иванович был напоен предвкушением своей скорой божественности. Даже стихи перестал писать, только мычал в беспамятстве, наполнив утробу лучшими сортами виски и коньяка.

Смутно, как сквозь сон, помнил он, что приходил к нему в кабинет свами, читать нотации. Один раз он рассказывал про Индру. Что Индра ревнив и внимательно следит, не пытается ли кто прибрать к рукам его трон? Если подвижник накапливает слишком много могущества, то царь небес постарается его опустить. Для этой цели у него есть соблазны, например небесные девы, апсары. Он посылает их к сопернику под видом земных женщин, и те сбивают подвижника с пути.

Салманов заверил Вадима, что клал он на Индру с прибором. Не такие разводили. Бывший мэр тоже не хотел уступать места. И проституток посылал с видеокамерами, вмонтированными в причинное место под видом пирсинга, и по-всякому. Был посрамлен, злодей. И у райского топ-менеджера ничего не получится.

Свами настаивал, что опасность очень велика. Апсары так привлекательны, что рядом с ними любая земная красавица покажется мерзкой лягушкой!

Ушел ни с чем. А часом позже из-за перегородки выпорхнуло чудесное создание, девочка лет тринадцати-четырнадцати. Руслан Иванович заметил ее то ли на школьном утреннике, то ли на каком-то другом официальном мероприятии с разрезанием ленточек и захотел познакомиться поближе. Познакомился, но, насколько он помнил, ничего такого не было.

Дату жертвоприношения Кривошеин вычислил по астрологическим таблицам. За неделю до дэд-лайна он давал заказчику и жертве в одном лице последние инструкции:

— Согласно правилам обряда вы, Руслан Иванович, должны разделить свое имущество на четыре равные доли и раздать четырем жрецам, которые будут проводить церемонию.

— Но жрец у меня один — ты!

— Да. Значит, отдать все мне.

— Бери, не жалко. Сейчас позовем юристов, нотариусов, и я перепишу на тебя все счета, акции и недвижимость.

— И что я со всем этим буду делать?

— А мне какая разница?

— И то верно… но ведь у вас есть, наверное, жена, дети…

Салманов махнул рукой:

— Бывшую жену и ребенка я и так обеспечил на всю жизнь. У них дома за границей, депозиты в банках. А нынешняя моя спутница, как я перестал с ней спать, весь год ходит злая. Не заслужила. И все равно я и ей раньше еще подарил пару автосервисов.

— Кстати, спутница нам понадобится. Она должна принять участие в обряде. Ммм… несколько необычным образом.

— Это будет сложно устроить.

— Иначе никак нельзя.

— А можно ее, к примеру, слегка… эээ…

— Накачать наркотиками? Пожалуйста. Даже лучше.

— Заметано, братан.

— И последнее.

— Что?

— Мы еще можем все отменить.

Полная церемония заняла сорок дней. Тридцать пять дней длились подготовительные обряды. Пять дней было отведено на основной ритуал. Кривошеину помогало человек сто, узкий круг посвященных, в который входили его белобрысые мальчики-певуны, клоны и несколько ветеранов Конторы из службы безопасности Мамшакомбината.

Для мирских властей все было обставлено так, чтобы доказать версию добровольного ухода из жизни Салманова. Руслан Иванович собственноручно написал прощальное письмо, в котором сетовал на неблагодарность современников, на непризнание его заслуг и непонимание его планов по спасению России и заявлял, что желает упокоиться с миром на дне глубокого озера далеко-далеко от родной земли, где его тело не найдут и не выставят на всеобщее обозрение и поругание в мавзолей; а также выражал надежду, что город помянет его добрым словом, а народ отыщет свой путь к свободе и процветанию.

На закате пятого дня Салманов предстал на арене жертвоприношения, особой огороженной трехметровым забором и охраняемой по периметру вооруженными сотрудниками службы безопасности территории комбината, одетый в белоснежный шелк и украшенный гирляндой из лотосов. Охранники подвели его к жертвенному столбу, отлитому из бронзы, и, сорвав одежды, привязали грубой веревкой. Подошел задумчивый клон и расчертил охрой тело Руслана Ивановича, превратив его в оригинал-макет вселенной, какой ее видели арии — с миром дэвов вверху, миром людей посередине, миром змей внизу и светилом, солнцем в центре, на месте пупка. Далее второй клон нанес куркумой на тело Руслана Ивановича схему социальной стратификации: голова — это интеллигенция, руки — силовики, живот — предприниматели, а стопы — пролетариат.

Мальчики читали нараспев Пуруша-сукту, гимн первочеловеку, существу с тысячей голов, тысячей глаз, тысячей рук, тысячей ног, которое принесло самого себя в жертву самому себе и так сотворило из самого себя вселенную.

Над свежей травой плыл ароматный дым, шипело в костре топленое масло, звенели серебряные колокольчики.

К жертвенному столбу со стороны спины Салманова подошел ветеран, набросил на шею жертвы тонкую блестящую нить и в несколько секунд удушил мэра. Ноги мэра-пуруши дрыгнулись, тело свело судорогой, а потом обмякло. Подскочили клоны с широкими медными тесаками, перерезали веревки. Жертва сползла по столбу на траву. Вытянув пурушу по оси север-юг, головой на юг, ногами на север, клоны стали разделывать жертву строго по линиям, начертанным охрой на голой коже. Траву залила густая, вязкая кровь.

Кривошеин сидел чуть в отдалении, в позе йога на потертой циновке из священной травы куша, молчал, смотря на церемонию и помещая ее в ум. Его помощники действовали по заранее отработанному сценарию. Лишь изредка свами знаками давал указания.

Расчлененную жертву аккуратно сложили на белую ткань, как пазл целого человека, и накрыли другим куском непромокаемого белого полотнища.

Свами поднял левую руку.

Два голых мускулистых клона бросились к палатке, стоявшей у края жертвенной арены. Через минуту они под руки вывели красивую молодую женщину, одетую в яркое алое сари. Женщина двигалась как сомнамбула, ее зрачки закатились. Клоны аккуратно сняли сари, под которым ничего не было, надели на женщину гирлянду из благоухающих цветов и драгоценные ожерелья, подвели к центру арены. Там подняли покров и уложили жену рядом с расчлененным пурушей. И снова накрыли обоих.

Довольно долго ничего не происходило, ткань не двигалась. А потом… потом началось шевеление… казалось, части тела мэра соединяются вновь, срастаются, образуя нечто иное, неведомое.

Мальчики пели громче, огонь языками рвался к небесам, присутствующие, казалось, впали в транс — наступила кульминация обряда.

Нечто под тканью взгромоздилось, задергалось. И стало двигаться ритмично, в такт песнопению, это были фрикции, нет сомнений, рецитация набирала темп, фрикции убыстрялись, еще, еще, еще, еще, еще, и…!

На финальной ноте литургии белая ткань опала.

Кривошеин встал со своего сиденья и поднял руки к небу:

— Джайа! Слава тебе, о, Индра, лучший среди дэвов, владыка небес! Приветствуем тебя!

— Джайа! Джайа! Джайа! — ответствовал стройный хор.

Четверо в оранжевом одеянии вышли в центр арены и опустились на колени с углов покрова. Они поклонились. Потом встали с колен и подняли ткань.

На залитой кровью простыне лежала, раздвинув ноги, голая женщина в смятых цветах и вращала глазами, выкатывающимися из орбит.

Над ее бедрами поднялся, разогнув ноги, крупный короткорогий козел с запутавшейся в ожерелье бородой. Козел мотнул головой и заблеял победно и торжествующе.

 

Белое платье

Старый брахман Ачьюта Випра преставился около полудня, в третью мухурту, когда деревенька оцепенела от зноя и палящего солнца. Люди прятались под навесами и в хижинах из тростника, буйволы лежали в грязи на берегу мутной речки, и даже куры не суетились, не ковыряли землю, а ловили жидкую ускользающую тень пожухлых баньянов и перемещались из пекла в полосы относительной прохлады, чтобы распластать крылья и зарыть голову в песок.

Старику пришло время читать гаятри, но он, вместо того, чтобы сесть в углу дома, намотать священный шнур на большой палец правой руки и раскачиваться, беззвучно шевеля губами, для чего-то вышел во двор. То ли вздумал облиться водой, то ли справить нужду. Но, не пройдя и трех шагов от порога, скрючился и упал.

Старшая жена, выйдя вслед за мужем, подняла крик. Брахмана втащили в дом и уложили на циновку. Послали за знахарем. Знахарь приковылял, укрываясь от солнца под зеленым пальмовым листом, недовольный, что его разбудили. Бормотал что-то про равновесие дош и прикладывал ко лбу старика лепешки из коровьего навоза.

У старика был инсульт, обширное кровоизлияние в мозг. Он лежал, закатив глаза, и мелко подрагивал. Потом его зрачки остекленели, тело расслабилось. Из заднего прохода вышли газы и жидкий кал, а вместе с ними — душа.

С другого конца деревни пришли сыновья, живущие своими домами. Начали готовить погребальный обряд.

Младшая жена брахмана, Лакшми Прийя, сидела одесную мертвого мужа и тихо плакала. Старшая, Нандини, металась по дому и причитала в голос. Все должны были отметить ее неподдельное страдание столь непохожее на лицемерную печаль молодой Лакшми.

Покойный Ачьюта Випра надумал привести в дом вторую жену будучи уже сильно в возрасте, на пороге странствия в иные миры. Однажды он проводил самскару для сына другого брахмана. Тот брахман, по имени Даридра, был беден и голоден, как больной пес. На маленькую общину деревни было слишком много брахманов, и не всем доставались заказы на церемонии и благодарственные подношения. К тому же Даридра и не умел делать ничего полезного и прибыльного: ни жертвоприношение провести, ни пропеть заклинание от дурного глаза, ни женить, ни похоронить толком не мог. Он посвятил себя изучению грамматики Панини и корпуса упанишад. Это было бы хорошо где-нибудь в Бенаресе, где богатые купцы и правители охотно кормят ученых-фундаменталистов. Но в Хемапуре никому не было интересно.

Хемапур, что значит "золотой город”, уже тысячу лет как никаким городом не был, и золото в нем водилось разве что в монистах женщин пары сравнительно богатых семейств. На деле это была деревенька в сто дворов, живущая дойкой коров и выделкой кожи буйволов, павших естественной смертью.

Завершив обряд, Ачьюта Випра оглядел хижину заказчика. Хозяин очевидно не мог предложить жрецу достойной дакшины: обстановка была более чем скудна, глиняный пол пуст, только у стен сидели рядком многочисленные дети Даридры, которых он плодил с регулярностью хорошей овцы — изучение упанишад, видимо, ничуть этому не препятствовало. Дети были худы и глазасты. Взгляд Випры остановился на девчушке с длинными темными волосами в рваном поношенном сари.

Жрец хмыкнул и указал на нее заскорузлым мизинцем.

Лакшми Прийе было 11 лет.

В тот же день объявили о помолвке.

Даридра не мог отказать брахману, авторитету в обряде и кула-гуру. Мать Лакшми радовалась: в доме Випры достаточно риса и гхи, девочка не будет голодать. Все равно другой партии в Хемапуре не было. Правда, на дочь заглядывался местный пастух, отец которого имеет стадо в двадцать коров. Но он, хоть и двиджа, а все же более низкой касты — вайшья, скотопас. Подобный мезальянс не благословляют ни предки, ни боги.

Еще год Лакшми Прийя жила в своей семье. Випра заходил с подарками: приносил засохшие сладости и украшения из тусклой меди. Когда девушка отметила двенадцатую весну, провели свадебный обряд и отвели ее в дом мужа.

За четыре года супружества Лакшми Прийя так и не понесла. Хотя брахман проводил с ней много времени. Слишком много, как сетовала обожженная солнцем и неумолимым временем Нандини. Она ныла родне мужа, что девица высасывает из старого Випры прану, жизненный сок. Она не иначе ракшаси, из тех, кто бродит в ночи! И вот доказательство — ни разу не забеременела!

Но дело было не в Лакшми, конечно, а в Випре, который был немощен. Долгими часами уединения он лишь раскладывал на плоском животе своей возлюбленной лепестки цветов, гладил ее по волосам, да рассказывал про свое детство, далекое время, когда дхарма была еще не в таком упадке и век Кали не испортил людей настолько, что они стали отказываться от самых необходимых ритуалов, лишь бы сэкономить на оплате жрецу! О да! Это было время, когда не только скромные домашние хома, но и пышные шраута проводились каждый год!

Иногда Випра брал в свои смуглые руки маленькие и твердые груди Лакшми и долго смотрел на них, словно бы в удивлении.

Теперь он был мертв, слишком мертв. А вокруг суетились родственники. Обряд готовили спешно, на скорую руку. В такую жару труп уже на следующие сутки будет разлагаться и дурно пахнуть.

На берегу мутной реки складывали дрова погребального костра. Речонка так себе, но почиталась святой, так как впадала в Ганг. По правилам нужно спустить плот с остатками кремации в Ганг, но до него далеко, можно спустить и в речку, которая уже сама доставит останки покойного в священные воды, стекающие с большого пальца на стопе Вишну на голову всеблагого Шивы, властителя смерти и распада.

В дом зашли старухи, что омывают тело умершего, чандалы. Даже тень чандалы оскверняет дважды рожденного. Лакшми позвали на женскую половину, надо было готовиться к церемонии, одеться соответствующим образом. Лакшми Прийя встала на войлочных ногах и не чувствуя себя пошла в спальню. Нандини уже облачилась в белое сари. Белое — цвет траура. Теперь она будет носить белое сари до конца своей жизни.

Посвящение во вдовство положено проводить на 10-й день после смерти мужа, но Нандини настояла, чтобы это было сделано немедленно. Она даже побрила голову налысо, хоть это было и необязательно: быстро, как будто боялась не успеть.

Лакшми приблизилась к вдове и тихо сказала:

— Нандини, дай и мне белое сари.

Лысая женщина отвернулась. Лакшми Прийя повторила:

— Нандини, дай и мне белое сари!

Вдова открыла сундук, порылась в нем, достала что-то с самого дна, обернулась к девушке, подошла и молча протянула сложенную ткань.

Ткань была ярко алого цвета.

Это было красное сари, свадебное, то самое, в котором Лакшми Прийя четыре года назад вышла замуж за старого брахмана Ачьюта Випру.

По кругу стоявших в спальне женщин, жительниц Хемапура, пробежал изумленный шепот: "сати! сати!..”

У Лакшми Прийи помутнело в глазах, она зашаталась и упала в обморок.

Когда Лакшми очнулась, она ощутила свое тело на жесткой лежанке. У изголовья сидел знахарь и протягивал ей глиняную чашку с дымящимся отваром. Кто-то приподнял ее голову, знахарь влил снадобье в рот девушке. Жидкость была со странным вкусом грибов. Лакшми сделала несколько глотков и посмотрела на себя. На ней уже было одето красное сари! Девушку охватил ужас, и она снова потеряла сознание.

Потом ее приводили в чувство, давали еще отвар. Когда труп понесли к реке, Лакшми вели следом, как жертвенное животное. Две тетки из мужниной родни держали ее под руки, крепко сжимали локти и подталкивали. Лакшми передвигалась как во сне, плыла перед глазами деревенька Хемапур, пустоши и баньяновая роща, коровы и люди. Иногда голова сама собой запрокидывалась, и плыло небо, населенное странными существами, которые сияли, сверкали и смотрели на Лакшми с восхищением и жалостью. В небе или на земле, или повсюду, со всех сторон, играли литавры. Лакшми Прийя шествовала, не касаясь стопами земли, или ей так казалось, и бормотала одно и тоже:

— Белое! Белое сари! Нандини, дай и мне белое сари! Я хочу надеть белое сари! Белое!

Покойник был уложен на погребальный костер головою к югу. Правую руку Лакшми испачкали красным кункумом и подвели девушку к большому камню, что стоял на месте кремации. Безвольно, как кукла, Лакшми Прийя подняла руку и приложила к камню ладонь. Остался отпечаток, свежий, в ряду других, древних, полустертых дождями и ветром.

Ее возвели на костер. Усадили ошуюю мужа и положили мертвую голову к ней на колени. Жалкая морщинистая голова окоченевшего трупа зарылась в складки красного сари. Лакшми заплакала. Пасынок незаметно привязывал ноги Лакшми к большому бревну скотской веревкой.

Стали подходить женщины, подносили засахаренные фрукты. Лакшми едва приоткрывала рот и глотала, чуть не задыхаясь. Украшали ожерельями из дешевых металлов и деревянными бусами, клали вокруг цветы и надевали гирлянды. Когда закончились подношения, выступил вперед распорядитель обряда:

— О, сати, сущая, целомудренная, следующая светлым путем! Благослови нас! Дай наставление женщинам и девушкам, остающимся в среднем мире!

Стихли все разговоры. Только ушедший в себя жрец продолжал рецитацию похоронной песни, гимна X.18.8 Ригведы, сочиненного в древние времена поэтом и мудрецом, риши, ведущим род от царя мертвых, Яма-раджи:

Вся песня была о том, что живые остаются жить и радоваться жизни, чтобы смерть не забрала по ошибке того, что не выделено ей как ее доля. О том, что место кремации обильно польют водой, превратят в болото и громкие лягушки будут по весне справлять здесь свои брачные церемонии. Потому что жизнь продолжается.

Но жизнь продолжается без нее, без Лакшми, сати, обреченной, поставленной за черту.

Все ждали, что скажет сати. В сати вселяется истина. Перед тем как воспламенится ее тело, она видит будущее. Все ждали, что скажет сати.

Лакшми Прийя зашевелила губами:

— Белое. Белое сари. Я хочу одеть белое сари.

Толпа зашумела:

— Громче, сати! Что нам делать, сати! Сати, что нас ждет?

— Все… девушки… хотят… белое…

Пасынок поднес просмоленный факел к костру. Сухие ветки полыхнули, занялись поленья, обильно политые маслом. Пламя охватило труп и сгорбленную фигурку девушки.

Над поляной пепла раздался крик, полный боли и страха. Неясный силуэт в огне взвился, силясь вырваться и опал, корчась.

Крик оборвался. Только треск горящего дерева, лопающихся костей, шипение масла и человеческого жира, да гудение ветра в огне, ветра, в котором вечно звучат Веды.

Индийская свадебная церемония связывает брачующихся не на одну, а на семь жизней. На семь жизней привязываются друг к другу муж и жена ритуальным шнуром.

Говорят, что жена, идущая на погребальный костер мужа, очищает себя и покойного от всех грехов, от плохой кармы. Наградой становится рай. Тридцать пять миллионов лет в раю. Говорят.

Но что-то пошло не так. Может, Ачьюта Випра был плохим брахманом и совершал много оскорблений. Ведь он не должен был брать вторую жену — законы Ману позволяют брахману брать вторую жену, только если от первой у него нет сыновей, а у Випры было два сына! Кшатрии, раджи, могут брать сколько угодно жен. Что до шудр, они обходятся гражданским браком. Чандалы вообще живут как звери и совокупляются с кем попало.

Может жрец неправильно совершил обряд. Может, чтец делал много ошибок, читая Веды — не там удлинял "а”, не вовремя повышал и понижал тон и забывал придыхание после "х” в конце стиха размера триштубх.

Может, и вовсе, как сказано в книгах, обряд сати запрещен, его нельзя проводить в век Кали, когда люди слишком привязаны к телу, бренной оболочке из пяти элементов: земля, вода, воздух, огонь, эфир, и к шестому элементу — уму.

Лакшми Прийя не попала в рай на тридцать пять миллионов лет. Ее душа, вместе с душой мужа, оказалась в иных, темных областях. О великий дар забвения! Даже те, кто помнят прошлые воплощения, не могут рассказать, что они испытали там. И это милость. Потому что такая память способна свести с ума.

Да и что помнить?

Мрак, холод, кошмарное забытье, боль и отчаяние — вот все, что составляет бытие в аду, в месте, где ничего не происходит. И муж, страдающий рядом, безразличен, как безразлично все остальное. Представьте сильную зубную боль — каким неважным становится все вокруг! Мир сжимается до одного больного зуба. А это только зуб! В аду вся душа становится одним гниющим болезненным зубом.

Но даже в аду живые существа ухитряются совокупляться. Не испытывая радости, наслаждения, а только усугубляя страдания горящей как мучительный огонь внутри похотью.

После темного мира душа Лакшми получила тело собаки. Облезлой и больной, покрытой лишаями проказы. Однажды в свору затесался такой же облезлый пес, злее других. У суки была течка, и он, кусаемый сородичами, покрыл ее, лая и извиваясь в смешении боли и оргазма.

Потом Лакшми была змеей. Она была коброй в джунглях. У нее была нора, свой участок охоты и предчувствие материнского счастья — она была беременна, носила в себе яйца змеенышей. Она не успела отложить яйца. В ее царство заполз самец, гневный, словно имеющий на нее право. Убил, как изменницу, и сожрал, заглотив вместе с детьми.

Жизнь птицы — это простая жизнь. Озеро с кувшинками и лотосами. Белая лебедь — Лакшми. Ее супруг. И охотники, поймавшие их в силки. Лакшми видела, как Випре свернули голову. Потом и ее мир перевернулся и померк.

Корова-пеструха жила в колхозном амбаре, с другими коровами. Одну зиму она осталась пустой, яловой. Зато в другой год была уже стельной — ее возили к племенному быку, который стоял в загоне, широко расставив копыта и мыча, одуревший от стахановской нормы совокуплений. И все же ее заклали. Отправили на мясокомбинат — району повысили план по мясозаготовкам.

Леночка всегда, сколько она себя помнила, хотела выйти замуж. И дело вовсе не в том, что она мечтала поскорее стать домохозяйкой или — о, ужас! — нарожать детей. Нет. Леночка просто хотела надеть белое платье. Пышное, с кружавчиками и фестонами. А можно и прямое, атласное. Но обязательно с дымчатой белой фатой, изощренно пристегнутой сотнями невидимых шпилек к высокой прическе. Леночка мечтала надеть белое платье. Что в этом удивительного? Многие девушки хотят. По правде говоря, все. Абсолютно. Испокон веков, тому уже несколько столетий, как все незамужние девушки мечтают о белом платье с фатой, о наряде невесты. Многие только ради этого выходят замуж. Чтобы заливаясь слезами в окружении помогающих и утешающих (на самом деле, завидующих) подружек облачиться в свадебное платье, сесть в белый лимузин, или хотя бы в "Волгу”, отправиться к ритуальному камню, холму или источнику — к могиле Канта, к набережной Невы, на Воробьевы горы — в разных городах по-разному — и там сфотографироваться на память себе и на восхищение человечеству. Для того чтобы человечество могло восхищаться, свадебные картинки закачиваются на сайт социальной сети, или, если это видеоролик — на youtube. Каждая толстуха и дурнушка убеждена, что в свадебном белом платье она будет выглядеть неотразимо. Откуда только берется такая уверенность? И все бы ничего, да жених на этом празднике жизни выглядит лишним. Некоторые девушки доходят до того, что обрезают парные фото, сканируют только себя одну, красавицу, невесту. От жениха остается лишь кусок черного локтя с края фотографии или обрубленная ладонь на талии. В брачную ночь никто не занимается сексом. Все, кто мог и хотел, уже занимались им до бракосочетания. В брачную ночь перебирают подарки, или отдыхают от праздничной сутолоки на диване перед телевизором, или пьют, пока не напиваются до совершенной свиньи и после спят мертвецким сном.
А утром невеста, обнаружив рядом с собой теплое и вонючее тело мужа, искренне удивляется: что оно здесь делает? Ведь все уже было: и подарки, и праздник, и я сфотографировалась в белом платье. Так зачем мне муж? Он шевелится! Какая низость! Порядочный человек должен был умереть. Ведь я надевала белое платье! Значит, мой муж должен быть мертвым. Конечно, редко бывает так, что невеста сразу устранит недоразумение с помощью одного из подарков — кривого охотничьего ножа. Нет, живет дальше, даже производит детей. Но безотчетно относится к мужу как к мертвому человеку. Или чувствует, что лучше бы он был таковым. Все девушки хотят надеть белое платье. И мы с вами знаем, что это значит.

Так что Леночка не была в этом смысле какой-то особенной. И все же она была особенной. Все девушки хотят и так далее, но Леночка, Леночка была на этом свихнута, белое платье стало для нее навязчивой идеей. Каждая девушка в каждом своем действии имеет в виду с дальним прицелом и тому подобное, но Леночка, Леночка — какие еще дальние прицелы? — прямой наводкой, бронебойными, пли! Поэтому в общении с парнями у Леночки всегда были трудности, несмотря даже на то, что Леночка была на редкость симпатичной. Знаете, даже если девушка симпатична, как Леночка, все же если сразу про давай поженимся — это пугает. Разбегались, но Леночка не расстраивалась. Она знала: мой от меня не уйдет. Возьмет замуж, куда он денется! Судьба. А этот, получается, был не мой. Если мой — то чего ради резину тянуть? А если нет, то тем более. Леночка знала, что он есть, иногда ей казалось, что она узнает или вспоминает, но оказывалось — перепутала. Последней проверкой было: давай поженимся. Леночка обозналась не раз и не два, послушно предоставляя свое тело во временное пользование каждому статисту, предъявленному усталым лейтенантом-судьбой для опознания, и спокойно забирала свою зубную щетку и пакет с прокладками, когда выяснялось — опять не тот. Так все происходило, пока Леночка не встретила Анатолия Викторовича.

Леночке было едва двадцать четыре года, Анатолию Викторовичу — чуть более сорока. Они познакомились и встретились так банально для нашего времени, что я даже не буду об этом писать. Прежде Анатолий Викторович был женат то ли два, то ли четыре раза; это если считать только штампы в паспорте. На момент встречи с Леночкой он был свободен, в чем, без сомнения, проявился так называемый перст судьбы. Поначалу Леночка не выделяла имя Анатолия Викторовича из мортиролога своих надежд на белое платье, полагая — вот, следующий корабль в списке. Готовилась озвучить тестовое предложение, но Анатолий Викторович опередил, и первый попросил у Леночки руку и сердце. Что до всего остального в Леночкином хозяйстве, то, как понимаете, Анатолий Викторович этим уже пользовался, то ли со второй, то ли с первой встречи. Леночка была настолько ошеломлена, что ответила отказом. Тогда Анатолий Викторович удивил Леночку еще больше: он собрал свои носки и зубную щетку и ушел молча, даже не кинув на прощание профилактическую утреннюю палку, как практичные мужчины в возрасте чуть более сорока лет имеют обыкновение делать перед расставанием.

Тогда Леночка поняла — он! И хотела ему позвонить. Но, как это часто случается в кинофильмах, оказалось, что номер телефона Анатолия Викторовича Леночка потеряла. Вернее, номер украли вместе с телефонным аппаратом Леночки, вытащили из сумки в метро. Леночка писала Анатолию Викторовичу в Интернете, но Анатолий Викторович из Интернета пропал. Леночка погрузилась в полное уныние, терзалась и корила себя. Но прошло две или три недели и Анатолий Викторович позвонил сам. Пригласил поужинать, как ни в чем не бывало. Леночка согласилась. И сразу после того, как пригубила минеральной водички, начала путано объяснять, что, мол, она не в том смысле, а наоборот, и… Анатолий Викторович улыбнулся и поставил перед Леночкой бархатную коробочку. В коробочке было золотое колечко с маленьким бриллиантиком. Совсем как в кинофильмах! Оказывается, он все знал, все предвидел!

Свадьбу решили сыграть в феврале. Можно было и в мае, на май можно было заказать время во Дворце бракосочетания — до мая все дни забиты, такая прорва брачующихся! Но в мае — плохая примета, всю жизнь потом маяться. Хотя Леночка, Леночка ни во что такое не верила. Она была согласна и в мае, она была почему-то уверена, что долго маяться ей не придется. В мае так в мае. А в феврале так в феврале. Все организационные вопросы взял на себя Анатолий Викторович. Лимузин, цветы, ресторан, музыканты, гости. И главное, главное — белое платье! Анатолий Викторович отвез Леночку в специальный магазин на втором этаже в доме по улице Садовая, где продавались одни только белые свадебные платья, много, много белых свадебных платьев. Анатолий Викторович не только отвез, не только снабдил Леночку своей платиновой кредиткой, но и терпеливо прождал часа два, или четыре, или шесть — все время, пока Леночка выбирала наряд.

И все было как надо, все было красиво. Когда Леночку наряжали, Леночка ни разу не заплакала даже для приличия, а смеялась все время, так что подружки не знали, что им делать, как Леночку утешать, и плакали сами, не скрывая своей зависти. Во время церемонии и гуляний пять фотографов и два видеооператора фиксировали образ Леночки-невесты во всех ракурсах. Танцы, салюты и даже целый речной катер. Анатолий Викторович практически не пил, держался комильфо — кругом репортеры. Анатолий Викторович был не то чтобы олигарх, но вполне успешный мужчина. По образованию Анатолий Викторович был филолог, чуть ли не востоковед, но вовремя оставил изучение тонкостей палийской письменности и через связи и родство по матушке попал в команду губернатора, то ли спичрайтером, то ли еще кем.

Ближе к финалу публичной оргии Анатолий Викторович, Леночка и узкий круг близких друзей Анатолия Викторовича сбежали от лыка не вяжущих гостей за город. На двух внедорожниках за час с небольшим добрались до дачи Анатолия Викторовича. Дача была не то чтобы дворец, но добротная и с баней. Ради бани и приехали. Леночка как была в белом платье с наброшенной на фестончики песцовой шубейкой по глубокому снегу прошла к крыльцу, за ней вся компания. Леночку усадили в домике, в зале с камином, на тахту крытую натуральной медвежьей шкурой. Мужчины пошли хлопотать: кто топить камин, кто накрывать на стол, кто греть баню. Скоро стало тепло от камина снаружи и от глинтвейна изнутри. А как протопилась баня все разом ушли.

Леночке стало скучно. Леночка увидела на кухне литровую пластиковую бутыль с жидкостью для розжига. Такая специальная жидкость, горит без запаха. Если надо разжечь костер для шашлыка, то пользуются специальной жидкостью. Раньше помогали сырым дровам бензином, но бензин воняет, и мясо потом отдает бензином. Еще раньше в костер поливали топленое масло, но это было давно, очень давно, Леночка помнила смутно, словно прошлые жизни, дежавю. Леночка взяла сигареты, зажигалку, пластиковую бутыль и вышла из домика. Баня была недалече, бревенчатый домик. Леночка подошла к бане. Внутри было шумно, весело. Маленькое окошко совершенно запотело. Леночка подперла дверь доской. Побрызгала на бревна из бутыли. Щелкнула зажигалкой и закурила.

Пламя радостно занялось, и скоро вся баня полыхала, как полный спичками коробок. Спички недолго трещали, кричали, бились в дверь, лезли в окошко, куда не просунуть и полголовы. Прежде чем рухнули потолочные балки, обмякли, затихли, угорели, Леночка вызвала пожарных. Едва сообразила про адрес, прочла с таблички на доме. Нажав клавишу отбоя на мобильном телефоне, звонко смеялась. Светло от костра, светло на душе, светло в памяти. Словно что-то свершилось!

Леночка не забыла упрятать пустую бутыль из-под жидкости для розжига в компостную яму. Когда приехали специальные автомобили, Леночка улыбалась и смотрела потусторонними и красными от жара глазами на догорающее зарево. Ее пытались увести. Леночка вырвалась. Леночка подошла к пепелищу, залитому водой и пеной из пожарных брандспойтов. Лужа — море разливанное! Новое зарево занялось на востоке — солнце взошло. Леночка глянула под ноги и увидела оттаявшую прежде весны, разбуженную от зимнего анабиоза многолетнюю жабу. Жаба зимовала под банной стеной. Огонь показался ей солнцем, что, пройдя равноденствие, в зените полдня призывает живое к соитию, толкает почки, мягчит мерзлую землю, разжижает вязкую кровь. Жаба издала сиплый слабый звук и попробовала спрыгнуть в темную воду, но завалилась на спинку, обратив к розовеющему небосклону свое ядовитое желтое брюшко, и зашевелила беспомощно лапками. Леночка взяла жабу в ладони и заплакала горько и безутешно.

 

Колоски

Брахма-Ваиварта Пурана, I.3.6.

 

Пройдя семь кругов ада и паспортный контроль, мы вознеслись над облаками и после короткого сна упали вместе с бархатными снежинками на взлетно-посадочную полосу аэропорта Тигель. Снежинки растаяли, а мы в дубленых русских полушубках на холодном автобусе до станции Шарлоттенбург и дальше поездом к станции Ванзее на берегу одноименного озера. Моя спутница — белокурая девица с розовым фотоаппаратом и я — писатель, милостью Божьей и своего литературного агента стипендиат фонда Роберта Боша, того самого, кто делает лучшие в мире стиральные машины и дрели. Ванзее — идеальная деревня, гегелевская деревня, деревня Платона — идея деревни, как она есть в платоновском мире идей. Все другие деревни, от Конопатова до Малых Мудищ, только неверные отражения, пиратские копии лицензионного небесного оригинала — идеальной деревни Ванзее. Чистые дороги и тротуары, голубой дымок автономных котельных, припаркованный на красивом холме "фольксваген-жук”, единственное сельпо в радиусе десяти километров — супермаркет Риве. Ключ от своего номера мы нашли в сейфе у аварийного выхода. И оказались одни в целом замке. Прибегнув к логике, любимому детищу Аристотеля, я пришел к выводу, что кроме нас в замке должен быть кто-то еще: перед нашим приездом он заботливо включил в номере, состоящем из спальни и кабинета, батареи отопления; по вечерам после двадцати ноль ноль массивная дверь главного входа оказывалась запертой на ключ, а с восьми тридцати снова открытой; каждое утро на террасе был накрыт столик для завтрака, сыр и ветчина нарезаны тонкими прозрачными ломтиками, в полном порядке разложены йогурты с хлопьями и кофе в кувшине подогрет. Но кельнеров и дворецкого мы никогда не видели, поэтому служители замка оставались для нас категорией умственной проекции, подобно атлантам: раз небо не падает на землю, значит, кто-то держит его на своих плечах; следовательно, атланты существуют. В день первый, будучи прежде поселения в замке не спавшим четверо суток, я видел тени и смутные силуэты офицеров Люфтваффе в строгой форме от-кутюр: галифе заправлены в высокие лакированные сапоги, рубашка выглажена, на коротко остриженной голове фуражка с кокардой, летящие одины. Офицеры курили, прислонившись к дубовым перилам винтовых лестниц, стояли за моей спиной, когда я включал свой лэп-топ, проходили быстрым чеканным шагом по залу в горизонте бокового зрения и исчезали, стоило мне повернуть голову, чтобы рассмотреть призрак в упор. Ко дню второму я выспался и офицеров больше не видел. В брошюре, обнаруженной в ящике письменного стола, я прочитал, что когда-то вилла на берегу Ванзее была ведомственным пансионатом для подопечных рейхсфюрера Германа Геринга. В день третий моя невеста размазывала багровый клубничный джем по белому тосту. На застекленной террасе было прохладно. Я пил большими глотками горячий кофе. Сделав пару укусов своими прелестными белыми зубками, невеста изобразила на лице некоторую гримасу, отложила тост и принялась вынимать из обертки миниатюрную головку сыра. Я взглянул на отвергнутый хлеб и укоризненно покачал головой.

— Юная фрау, это не хорошо.

— Warum?

— Хлеб нельзя выбрасывать.

— Разве я выбрасываю? Я просто оставила для них. Им тоже надо оставлять.

— Кому им?

— Как будто ты сам не знаешь! Им. Тем, кому надо оставлять.

— Надеюсь, ты не думаешь, что невидимый кельнер подъедает за гостями остатки завтрака?

Невеста фыркнула и наградила меня дураком.

Бабушка моя, Мария Иоанновна, была женщиной из белого мяса в розовой белковой оболочке не стареющей гладкой кожи. Были у нее глаза, озорные темно-синие. Седой волос на бабушке был крашен египетской хной, от чего бабушка пахла как кукла. Здоровья и силы баба Маша была сверхъестественных, таких, что дай бог каждому! И светлыя радости полна. А умерла удивительно. Истончившись враз, словно лучина истлев. Доктора порезали бабу Машу, вынули из белого чрева половину желудка. А все равно через месяц Мария Иоанновна преставилась, отошла, со святыми упокой.

Бабушка моя покойная была по части выпечки большая мастерица. Когда приезжала к нам в город, в двухкомнатную квартиру, на кухню было не зайти — все мука, мука, и дым дымится. Отец после работы сразу отправлялся в сарайку, велосипед починить или чем другим руки занять, чтобы не расстраиваться. А мама совалась помочь, но была прогоняема, как шкодливая кошка от бидона сметаны. Зато потом! Du Lieben Zeit! Чего только не оказывалось на столе! Ватрушки, пампушки, блины, оладьи, сырники, штруделя с вишнею, рыбные пироги, коржики, плетенки, косички, кексы и кулебяки! А самое главное — хлеб, круглый, белый, похожий на саму бабушку. После пира мама неделю постилась, сидела на ряженке с зелеными яблоками, по диете, вырезанной из журнала "Работница”, чтобы похудеть в талии до размера синего в вертикальную полоску польского сарафана, которым мамочка гордилась.
И клялась впредь не налегать на пампушки; но что ты будешь делать, когда такой der Duft, разве кто устоит? А за меня радовалась: посмотри, отец, какой у Шурика der Appetit! Бабушкин хлеб я мог кушать целыми ломтями, даже без масла, запивая простой водой.

Магазинного хлеба баба Маша не признавала. Баба Маша говорила:

— Нешто я знаю, как его месят? Можа, они опилки в тесто кладут!

— Мама, ну какие опилки! Рецептура по ГОСТу.

Это моя мама так отвечала. Моя мама была технолог пищевой промышленности и работала в лаборатории. "Лаботара в раболатории” — так я говорил, когда был совсем маленький. Но бабушка продолжала бурчать:

— А руки они моют?

— И руки моют. Есть же СанПИН.

— Кто эти дядьки, Хост и Сам-Пим? — ехидно выпытывала баба Маша. — Разве батюшки, что хлеб освящают?

— Это инструкции, мама. Бумаги такие.

— А крысы? Крысы у вас в обчественной пекарне перед как в чан с тестом сигануть, тожа бумаги читают?

— Ну, мама, это уже слишком!

Мама возмущалась, а папа с недоверием смотрел на бутерброд из магазинного хлеба с вареной колбасой. Бабушка не сдавалась:

— Хлеб должен в доме печься. На то и дом. А то взяли моду — все покупать! Можа, ты и борщ будешь в магазине брать?

— Нет, что ты, мама. Я же готовлю! И борщ готовлю. Да и нету такого магазина, чтобы борщ продавался.

Про то, что в городе есть фабрика-кухня, откуда мама приносила мне морковные котлеты и капустные шницели, бабушке было лучше не знать.

Так что хлеб из городской пекарни баба Маша не жаловала. Но если к ее приезду в плетеной хлебнице, что стояла у нас на кухонной полке из фанеры, покрашенной морилкой под ольху, не оказывалось совсем никакого хлеба, бабушка беспокоилась. Бабушка впадала в форменную панику. Бабушка звонила маме в лабораторию:

— Доченька, у вас все хорошо?

— Да, мама, а что?

— Почему в хвартире ни кусочка хлебушка, а? Можа, Витю с завода уволили? Или тебе в лабатории не платят? Так у меня осталось еще с пенсии…

— Мама, перестань, у нас есть деньги!

— Можа, в магазину хлеба не подвезли?

— Все подвезли, мама! Вчера, наверное, Шурик в булочную не сходил, вот и все!

Бабушка успокаивалась, но охала и гнала меня за мукой, напекала хлеба на целую роту, половину сразу определяя в сухари.

Мама говорила, что у бабы Маши было тяжелое детство. Что по поводу хлеба у бабы Маши психологическая травма. Тогда папа о чем-то задумывался, глядя поверх газеты "Красный Шимск”. А я воображал бабу Машу потерпевшей кораблекрушение у берегов необитаемого острова, оставшейся с одним мешком сухарей и двумя бутылками рома, и как она обедает сухарями, размоченными в горячем роме, а ром мне представлялся чем-то вроде чая с вареньем, и вот сухари заканчиваются, и баба Маша начинает плакать, но тут на горизонте показываются паруса фрегата, бабушку спасает дедушка-капитан корабля, и они плывут в Шимск рожать мою маму, чтобы моя мама потом смогла встретить моего папу и родить меня. Когда я рассказал эту историю своей старшей сестре то она, наверное, чтобы не причинять мне психологическую травму, согласилась, что в принципе так все и было. Только случилось это раньше, когда баба Маша была совсем маленькой, а вовсе не невестой на выданье, и дедушка был не моряк, а летчик.

Когда я видел бабу Машу в последний раз, она была словно уже и не баба Маша. Обтянутый желтой кожей скелет напоминал девочку-уродца, девочку-переростка, седые волосы осыпались с детской головы как хвоинки, а морщины выглядели как недоразумение, вроде тех злых шуток Бога, что заспиртованы в Кунсткамере. Мне казалось, что бабушка не умирает, а растет назад. Вскоре после операции Мария Иоанновна не помнила — или не хотела вспоминать — обстоятельств недавнего времени, даже и того, что домик ее в деревне мы продали, а саму бабушку перевезли к себе в город. Зато вспоминала дедушку, как будто тот был совсем живой и только что вышел в ларек за папиросами "Казбек”, своими любимыми, а не погиб в небе над Берлином, в одном из последних воздушных боев Второй мировой войны, сбитый одним из последних немецких асов — а ведь асы, как я уже знал, в германской мифологии — это боги, товарищи Одина, но индусы называют их асурами, демонами — как только этот фанатик смог поднять с разбитого аэродрома свой самолет! А после и дедушка, и война — все подвинулось в будущее, и баба Маша рассказывала мне, сидящему тихо, как мышь, у больничной койки, напуганному запахом, предчувствием чего-то неведомого, жуткого, но обморочно приторного на вкус, рассказывала только про самые ранние годы.

В деревне Струпенка Шимской волости белогвардейцев не привечали. И битвы Гражданской войны отгремели в стороне. Так, бывает, гроза проходит мимо: ты стоишь на пригорке, глядишь, приставив ладонь козырьком, а в небесах далече громы и молнии, и тучи клубятся, заволокло горизонт — верно, ливень идет! а где ливень? не иначе над Коростенью, что в десяти верстах; а здесь сушь, только ветер порой принесет шальные брызги и бросит в лицо. И с чего бы деревенским привечать белых? Своих кулаков не было, Струпенка стоит на суглинке, урожай сам-два, сам-полтора, какое уж тут кулачество! Самый зажиточный крестьянин в деревне был Ипполит Матвеев, у которого целая корова и три козы. За веру, царя и отечество Струпенка выставила против германца пятерых солдат: с фронта Первой мировой ни один не вернулся. Потому, когда прискакали большевики на одном коне и бричке-тарантайке, струпенковцы вручили им полную власть над жизнью и смертью. Большевики огляделись и даже комбед формировать не стали: какой комитет, когда вся деревня — одна голытьба! И оставили матроса с деревянной ногой. Матроса звали Афанасий, он плавал в торговом флоте, бывал даже в Индии, а ноги лишился при страшных и загадочных обстоятельствах, о которых, выпив самогону из картофельной шелухи, рассказывал всегда по-разному: то акула откусила, то картечью при Цусиме оторвало, то индусские дикари отрезали и скормили своему идолищу поганому. Афанасий был, как все нормальные русские люди, православный христианин и коммунист, но говорил и думал порой парадоксально: видно, индийская лихорадка повредила его ум.

Матрос Афанасий был в деревне Струпенка советская власть. И когда вышел указ организовать по всей России колхозы, Афанасий стал председателем. Для прогрессивного животноводства у Ипполита Матвеева обобществили корову и коз.
С прочих дворов Афанасий собрал дюжину кур, гусака с гусыней и рябого котенка по прозвищу Котофей. Надо сказать, котенка Афанасий рыдающей пигалице Машутке вскорости вернул, рассудив, что пользы с него для построения коммунизма и Царства Божьего на земле никакого, а молоко лакать этот зверь горазд. Землю, на которой крестьяне растили свои жидкие хлеба, матрос отмерил всю в колхозную пахоту. Выгоды коллективного хозяйства председатель объяснял так: единоличник, будь он хоть кулак и сельский буржуа, не может купить трактор. А всем миром на общий надел мы получим от советских властей железного коня, который сделан американским пролетариатом и будет сам обрабатывать почву и собирать урожай, чтобы колхозник имел время и силы на политическую грамотность и культурный досуг. Струпенковцы вздыхали и просили матроса, чтобы тот ходатайствовал перед начальством дать им в колхоз хотя бы и не железного, а простого коня, из шкуры и мяса. А то пахали все на себе, впрягая в соху даже малых детей.

По осени собрали весь урожай и ссыпали в один амбар под замок. Ночью из уезда приехала экспедиция и вымела тот амбар под чистую. Даже мышам ничего не осталось. А нету мышей, так и рябой котяра лишился должности, сызнова был отдан Машутке. Афанасий сказал, что поедет в район и получит за сданный хлеб изделия промышленного производства. И, правда, принес: четыре гвоздя, из которых только один был гнутый, а три хорошие; банку черного гуталина; патроны к маузеру и газету "Красный Шимск”, в которую прежде заворачивали что-то масляное, но основные мысли можно было прочесть.

Холода уже веяли над бедной землей. Дышали на стекла узорной изморозью. По утрам роса обращалась в иней, мертвыми светляками блестела на усохшей траве. Добрый дед-колотун готовил снежное покрывало милосердно укрыть нивы и пажити, деревню и лес: спите, спите, бедные мои, горькие мои, нежные! спите: пока спишь сам, и голод спит вместе с тобою!

Машутка проснулась до зари, проснулась от радости. Снилось ей солнце — большой каравай. Она стояла у брега реки, а все кругом было такое чудное, как на картинках: деревья-пальмы и хлебное дерево, с которого висят калачи, слоны с хоботами в рядок мал мала меньше, летучие обезьяны. А солнце в полнеба, румяное, теплое! "Это сколько же теста надо было замесить?” — удивлялась Машутка. "Сколько ты и не видывала!” — отвечало безмолвно солнце. "Да где же печь, чтобы выпечь такой каравай?” — восхищалась девочка. "А смотри — небо! Небо — моя печь. Ветры меня месили. Летний жар поднимал!” — "И что же теперь всем хватит хлеба?” — "Всем, Машутка! Всем хватит! Еще и останется!..”

Машутка дрыгнула ногой, на которой приладился спать котяра. Зверь недовольно мявкнул и перевалился с боку на бок. Кот был завзятый единоличник и наел себе толстое брюхо невзирая на трудности переходного периода. Бог весть как, но ему удавалось добывать себе порядочное пропитание. То землеройку изловит, то воробьишку распотрошит. Рябой был лютый хищник: сущий тигра! Однова даже зайчонка удавил. Котофей понимал, что хозяюшка голодает. Как-то ночью от охотничьих щедрот принес и Машутке дебелого мыша, специальной оказией арестованного у председательской избы. Да глупая девчонка завизжала только и улепетнула в сени. А теперь вот поднялась ни свет ни заря! Одевает кофты и валенки, зовет шепотком: "Котофей, Котофеюшка, айда с Машуткой в поле!” Ну, щас! Из топленной избы, с гретой лежаночки — на сырую дрыгу! И, ежели рассудить, я же не псина какая, а кот!

Машутка пошла одна. Старенькая бабуля поворочалась на печи, но не проснулась. Машутка выбралась из сеней на крыльцо, затянула потуже платочек и потопала к колхозному полю. Долго ли коротко ли, порядком продрогнув, но добралась до межи. И поползла на корточках по острой стерне. То там, то тут попадались Машутке оброненные колоски. А то и стебель, прижатый к земле, но не срезанный. Машутка подбирала и за пазуху, на теплый животик. Коленки в кровь, ладошки посинели, но чудилось девочке, что ползет она к караваю-солнцу: да так оно и было — над краем колхозной нивы поднялось светило. Туман прижался к земле, стекал в низины. Машутка, как маленький трактор, собранный гномиками-пролетариями, все ползла и ползла, сажень за саженью, и вот уже не один, не два, а целых пять — да куда там
пять! — все семь колосков щекотали под кофтою. И ближе казался каравай, вот уже тута! Как вдруг уткнулась лбом в культю. Девочка в ужасе подняла глаза и узрела над стелющимся туманом полтуловища и крытую бескозыркой голову. Матрос Афанасий стоял над пожатой нивой как истукан, чисто идол на деревянной ноге. И оттудова, из-за облаков, раздался голос:

— Что же ты творишь, шелупонь струпенковская, несознательный элемент, едрить твою! Разве я не читал на сходе перед всей деревней постановление семь-восемь за охрану солистической собственности?

Машутка обмерла вся, не могущи слова молвити абэ встати с преклону.

— Я тебя спрашиваю, тать конопатая!

— Дядюшка! Дядюшка Афанасий!.. — Машутка заплакала.

— Я тебе не дядюшка, а ты мне не дедушка. Отвечай по уставу! Читал, али не читал?

— Читали…

— А ты, стало быть, пока весь трудовой народ и лично товарищ Калинин утомляют себя борьбой с мировым империализмом, ты, стало быть, потихоньку воруешь?

— Дядюшка Афанасий! Какое же это воровство? Колоски ничьи, они пропадут! Как снежок выпадет, так их уже и не собрать будет! Ничьи колоски, остатние!..

Матрос вздохнул и достал из деревянной кобуры маузер.

— Много ты понимаешь, пигалица, про ничье и остатнее. На то она и есть солистическая собственность, что умом не понять — чье. И кажется, что ничье. А ведь ничьего на земле нету, все Богово. Человеку выдана доля, каждому своя, а всем общая. Но, кроме того, что поделено, должен остаться хотя бы один сноп. Никому, ничему, ни в колхоз, ни в район, ни в уезд. Ни крестьянам, ни рабочим, ни комиссарам. Ни в учет, ни в доход, ни в реквизицию. Вот это она и есть — чистая солистическая собственность. Священная собственность. Небу и солнцу от человека поклон со значением: знаем, мол, отцы родные, помним, на чьем мы состоим иждивении. Вот она в чем, древняя мудрость постановления за номером семь-восемь!..

В один воскресный вечер на первом этаже замка появились люди. Они образовались ниоткуда, словно выползли из подпола, из нор и щелей, как крысы в новелле Александра Грина, в новелле "Крысолов”, где серые твари перекинулись людьми и устроили бал в заброшенном доме. В большой зале с картиной накрыли столы и включили забойный рок-н-ролл. Крысы стали танцевать; кажется, они справляли чей-то Geburtstag. Я спускался в кухню, налить себе чаю, и сталкивался с немцами на лестнице и в коридоре; они меня как будто бы и не замечали, даже не говорили hallo! Я решил в свою очередь не обращать на них внимания, вернулся в номер и продолжил работать. Моя блондинка скучала: я отказался пойти с ней в Bierstube. Заведение располагалось у станции Ванзее, в пяти минутах от замка, его держали хохлы. Мы уже были там вчера, пили темное нефильтрованное пиво, которое было не хуже и не лучше такого же пойла в питерских пабах. Снова выползать из замка мне не хотелось — на улице был трескучий русский мороз. К тому же я исполнился решимости дописать рассказ. Невеста от нечего делать стояла со стаканчиком йогурта у меня за спиной, облизывала ложку и смотрела на монитор, в котором медленно, трудно, словно просеянные через сито или преодолевшие сопротивление материала с низкой электропроводимостью, появлялись буквы и строчки.

— Ну? Что там твой матрос, застрелил бабу Машу?

— Если бы он ее застрелил, откуда бы я взялся?

— Мало ли, может, у тебя воображение разыгралось.

— Фрау, все имеет свои пределы. Даже воображение.

— Ха!

— Нет, конечно. Не застрелил. Афанасий был, в сущности, добрым человеком. Он арестовал девочку и доложил куда следует. Машутку и ее бабулю с другими такими же горемыками отправили в Сибирь. По дороге бабуля умерла. Других родственников у девочки не было, она прибилась к семье из Коростени. После того как Вышинский реабилитировал осужденных "за колоски”, шимские возвращались на родину, но баба Маша зацепилась в Можайске. Там она встретила дедушку, и они поженились.
В Струпенку баба Маша так и не вернулась, а после войны стала жить с дитем в другом местечке под Шимском, в деревне Терицы. Кажется, объявилась двоюродная тетка и отказала бабе Маше свой дом.

— Ясно. А про колоски я еще стихотворение помню. Как-то там "грачи улетели…”

— Сердце мое, это не совсем про те колоски. Даже совсем про другие. Это стихотворение "Несжатая полоса”, его Некрасов написал, лет за сто до коллективизации. Чему вас только учат в новых российских школах?

— Какой ты смешной, зайчик! Я знаю, когда жил Некрасов. А ты стихотворение помнишь?

— "Поздняя осень. Грачи улетели, / Лес обнажился, поля опустели, // Только не сжата полоска одна. / Грустную думу наводит она… //”. Столичный барин и кутила Некрасов совершенно не знал народной жизни. Проезжая по сельской местности он случайно увидел несжатую делянку. И навоображал себе всякого: про крестьянина, обессилевшего на барщине так, что не может убрать собственный хлеб и прочие ужасы. На деле, крестьянин мог, конечно, и ослабнуть, и заболеть, но урожаю пропасть все равно не дали бы: мир, то есть община деревни, собрал бы хлеба за него. А то, что оставили несжатой полоску — это специально. По всей Руси был обычай, с незапамятных времен, от индоевропейских предков — оставлять в поле пшеницу "Волосу на бороду”. Но откуда было про то знать Николаю Алексеевичу, он же в своей деревне бывал только проездом из Петербурга в Берлин или Париж!

— Видишь, а ты говорил — не про те колоски!

— Извини, дорогая. Я сразу как-то не додумался.

— Напиши про это.

— Думаешь, стоит?..

Моя невеста пожала круглыми плечиками и хмыкнула:

— Какая разница? Все равно тебя почти не печатают.

— Неправда, у меня, может, скоро выйдет вторая книжка.

— Ну-ну.

— Просто я много пишу. Издатели и переводчики за мною не успевают.

— А ты не пиши так много! Зачем ты так много пишешь? Ты пиши только то, что нужно. Что опубликуют. Тогда, может, и время будет, чтобы просто погулять. Ты даже в Потсдам со мной не поехал! Вот чего ты тут сидишь взаперти целыми днями, коптишь, корчишься?

— Знаешь, наверное, это для меня как те колоски.

— Was?

Я промолчал. На окно прилетела сойка, берлинская сойка с красным клювом, и стала подбирать крошки, выложенные на подоконник после завтрака.