* * *

— Мы идем туда, куда хочет дух.
В ту страну, которая перед лицом,
— так сказали мне звери, каждый о двух головах,
голубые, хвосты кольцом.
Целый день, пока горело село,
целый день, пока умирала мать,
мимо шли торжественно и тяжело
голубые звери, не глядя вспять.
И сверкали их лица как купола.
И была их шерсть голубой как сон.
От столиц и сел, сгоревших дотла
и от каждого листика пышных крон
и от каждого камня в дорожной пыли
уходили они; выходили вон
из вещей и душ, и как танки шли,
направляясь с фронта, а не на фронт.
Мимо шли, куда хочет дух, а не страх,
в направленье прямого лица своего
голубые звери о двух головах
на людей похожие больше всего.
И горело село. Я смотрела им вслед.
И не трогал меня человеческий вой.
И веселье, рожденное ранее бед,
поднималось во мне, словно зверь голубой.
1988
 

                Мы

Дед садился черной птицей
на заснеженный балкон.
Жил на свете, но родиться
не успел до смерти он.
И с печальным удивленьем,
как ворона сквозь стекло,
наблюдал людей движенье,
их цветастое тепло.
То ль его не полюбили,
то ли он не полюбил;
то ли от избытка силы,
то ль от недостатка сил.
На войне пропал безвестно
и вернулся в свой приход,
где посмертное блаженство
словно Грузия цветет.
Мама чиркала в тетради
и стирала все потом.

Не спала ночами, глядя,
как сжигают чей-то дом.
Только ей освободиться
Помогала не война.
Маму мучила больница,
Чтоб не мучилась она.
И теперь глядят упрямо
из овалов на стене
молодые дед и мама,
безнадежные вдвойне.
Деда флаги, мамы стоны —
Все во мне воскрешено.
В сей цепи незавершенной
я — последнее звено.
Из разрушенного рая
Отступаю в третий раз,
Рот руками зажимая,
Отвести не в силах глаз.
1990
 
 

                * * *

Всю жизнь бы сидеть у синего тела моря,
соленые белые камни перебирать.
И сколько камушков — столько свободных историй
выдумывать с ходу и сразу вновь забывать.
А после — идти за мамой. Она в покое
сидит под пальмой. Ах, нет же, я все забыла:
она умерла, а пальма выросла вдвое
с тех пор, как что-то хорошее в мире было.
А море все так же камушки закругляет.
У моря слишком большое для смерти тело.
И синий прожектор всю ночь по волнам шныряет —
преступников ищет как истину — неумело.
1989
 

                Море в Батуми

Я помню, вдоль берега синий луч "Аполлона”
внезапно высветил камни, солдат, влюбленных.
Как будто конец поцелуям, конец погонам
и сам Спаситель идет наводить законы.
А сверху уже толпою бежали горы,
хватались за сердце, падали, угрожали...
Но тихим звуком во тьме улыбнулось море,
краем улыбки в Турцию заезжая.
1989
 

                Гижи марти 1 

Как хорошо сказать: я в тех краях жила,
где сумасшедший март — единственный иуда.
А остальные все — красивы добела,
И люди — виноград, и виноград повсюду.
Как хорошо сказать, что я посмела сметь
эпоху и любовь переползти по краю
и близких-дорогих переживая смерть
подумать им вослед: а я — не умираю.
Без отсеченных рук и высеченных глаз,
без тюрем и больниц прожить и тихо сделать
обещанный кувшин, обещанный рассказ
не хуже тех, кто пал от пьянства и расстрела.
А этот бедный сонм талантливых калек —
как будет хлопать он, с планет загробных глядя
на мой побег от бурь, удачливый побег
туда, где я — как кость в прозрачном винограде.
И только раз в году, когда из нижних стран,
пророческий глагол вставляя в пасти кошек,
придет безумный март, железный ураган,
и уши первых роз колючим льдом заложит;
и летние глаза заполонит зима;
мужья уйдут к другим, мужьям изменят жены;
тот прыгнет из окна, а тот сойдет с ума,
и черные ковры повиснут на балконах —
тогда я прошепчу, что не стихия, нет,
смущает наш обряд жары, вина и лени —
то буйствует душа, взыскующая бед;
то мартовской душе мерещится мученье.
1990
 

                * * *

Семь дней как родился, семь дней как пустышку сосет —
как будто семь дней разгружает вагоны в порту.
А слово еще не летает над хаосом вод,
в глазах его волны и крик пузырится во рту.
Еще не узнал ни один вавилонский язык,
но жалость, и память, и страсть безымянные в нем
уже разыгрались, и выглядит он как старик —
семь дней как родился, седьмым припечатанный днем.
Назавтра — в острог, а сегодня — уроды в метро.
Спокойнее, если уже ничего не спасет.
С ребенком восточная мать улыбнулась хитро.
Старушка по красному склону к Сиону бредет.
Ребенок еще вне игры — он еще не привык
Словами встречать костоломную эту игру.
Но в уши его словно войско вступает язык
и жизнь расцветает огромной пустышкой во рту.
1990
 

                * * *

Для чего же ты, ветка, весной расцветаешь
и как ангел дрожишь над моею дорогой?
Я сломаю тебя, непременно сломаю,
я нарушу простейшую заповедь Бога.
"Не убий” — к сожалению, невыполнимо.
Даже если ни танков, ни вертолетов,
то мгновенья проносятся будто машины
и беззвучно взрываются за поворотом.
Приподнявшись на цыпочки, губы кусая,
я ломаю, ломаю тебя точно так же,
как чужих и любимых всечасно ломаю,
как меня обломали уже не однажды,
как мы все, улыбаясь недоуменно,
словно с неба упавшие метеориты,
по миндальной дороге проходим колонной
невиновных убийц и невинно убитых.
1990
 
 

                * * *

Тифлис клубился, как обман,
и Цаца — старое дитя —
плясала на столе канкан,
короткой юбочкой крутя.
Вот город! Тыщу разменял —
а все витает в облаках.
Вот Цаца! — Бог ей разум дал
или оставил в дураках —
судить не нам, полуживым.
У нас самих горит в глазах.
Мы все до Ниточки хотим
плясать канканы на столах.
А Цаца пляшет на пустом
столе, и призраки мужчин
выщелкивают каблуком —
чтоб призраки веселых вин
в их призрачные рты лились.
И дом летит над головой.
И миражом встает Тифлис,
бессмысленный и дорогой.
1991
 

                Зима в Тбилиси

Дома сгорели — вдоль улиц одни фасады
как будто вдруг понаставили декораций.
И смысл комнат исчез из оконных взглядов —
им только теперь по-небесному улыбаться.
Автомобиль — как обугленная бумажка.
Зеваки текут, карабкаются по грудам.
Они головами качают, руками машут.
Кто сравнивает с Бейрутом, кто — с Голливудом.
Ни комнат, ни крыш — лишь, выпятив грудь, балконы
еще невесомей кажутся и балконней.
На черных фасадах — каких они ждут влюбленных
у выходящих в небо дверных проемов?
Точь-в-точь как в душе: фасады, гарь и руины.
Минуты из крана капают монотонно.
И фотографию прапрабабушки Нины
в развалинах кто-то ищет как заведенный.
 

                * * *

Как высоко они стоят и строго —
все эти горы! Как смеются реки!
Нам далеко — не то чтобы до Бога,
но даже до земли и человека.
Не херувим с глазами как колеса,
с клыками в розах,
не седьмая кара —
нам скоро станут недоступны слезы
простых окошек,
боль простых ударов.
1989