Начну ab ovo. Что по латыни означает: с яйца.

Девочка, родившаяся на заре Первой Оттепели, вырастает и осознает себя на заре Второй Оттепели критически мыслящей читательницей — на заре Третьей Оттепели, то есть Перестройки, искушенным филологом — на заре… на вечерней заре Советской власти… Пережив все эти зори, она вспоминает сказочку, которую слышала с детских лет. И реагирует:

— Вы мне сказочку, а я вам — про жизнь. Жили мы — бессмысленно и бездумно. Какой-то недосягаемый правитель (допустим, Рябой) или правительница (Ряба) имели для нас план светлого будущего, модель золотого века, образ всемирного счастья. И вот мы, как полные дураки, стали крушить эту мечту, лупить золотой образ светлого будущего. Рябой вседержитель шевельнул пальцем (словно мышка хвостиком), мечта разбилась вдребезги, смысл пропал, образ будущего исчез. Вместо него мы получили возможность удовлетворить, наконец, наш бренный аппетит: вместо золотого века (золотого яичка) схватили яйцо простое, которое можно быстро пустить в яичницу. То есть потребить. И вся перестройка.

Блестящий парафразис сказки о курочке Рябе и золотом яичке! Реакция поколения ХХI века на век ХХ. Год написания — 2002-й. Смена эпох. Кризис высших целей. Вопрос: куда делся смысл бытия? И еще два вопроса… которыми мучились русские интеллектуалы два прошедших столетия и перед которыми они (то есть МЫ: мое поколение "последних идеалистов”, выросшее на попытках на эти проклятые русские вопросы ответить) в отчаянии — от того, что невозможно ничего сделать, пока не найдены виноватые, а виноватых в русской душе либо сроду не водилось, либо в покаянную виноватость осаживается все, — без краев и границ.

Так как же новое поколение в лице его лучших представителей справляется с этой двуединой загадкой? А никак. Оставляет без интереса. Виноватых не ищет. К немедленным действиям не зовет. Созерцает и размышляет.

Созерцает бытие и размышляет о том, в чем его смысл. Если же смысла нет, то какой смысл в том, что его нет.

Замечательная проницательность и блестящее мастерство Галины Щербовой видны, конечно, и в пересказе сказочки. Но чтобы не оставлять с ней читателя в этом олеографическом заказнике, приведу пример ее суждения о таком несказочном властителе дум скептического ХХ века, как Сальвадор Дали.

Манипулируя формой, Дали построил мир незыблемый и убедительный. И далеко не сразу стало ясно, что это бутафорский мир абсолютных пустот и черных дыр, заслоненных кривыми зеркалами, где отражается до неузнаваемости искаженная обыденность. В ледяной пустоте за зеркалами лишь сквозящий ветер издевательского безразличия. Там нет даже того бесформенного ужаса, который поджидает человека в неизвестности. Мир Дали бездуховен. Автор сознательно лишил его души, создал без любви, без ненависти, без какого-либо человеческого чувства…

Зритель ищет в картинах Дали смысл и, не в силах его постичь, считает, что философская идея слишком сложна для понимания. Зритель возвышенно озадачен. Он преклоняется перед великим художником, который вложил в произведение мысль такой силы, что она непостижима, недоступна простым смертным.

Но мысль может быть непостижима в двух случаях: если она глубока и если ее нет. У Дали ее нет. Он этого и не скрывает. Более того, он открыто насмехается над теми, кто, не веря в обман, продолжает ее искать. Здесь главный трюк аттракциона. Люди по простоте душевной привыкли искать за формой содержание, и если содержания нет, они придумывают его, пускаясь в философствования космического масштаба. Дали с непревзойденным изяществом обманывает дважды: в первый раз, когда ничего не вкладывает в свои тщательно написанные полотна, а второй раз, когда вынуждает доверчивого зрителя работать за него — впихивать в причудливую оболочку собственное содержание.

Три прозрения сквозят в этом этюде Галины Щербовой.

Во-первых, точность видения, позволяющая разглядеть издевательскую пустоту там, где принято видеть смысл бытия.

Во-вторых, признание того, что прошедшие века оставили в наследство людям именно такой вот аттракцион: исчезновение смысла там, где он вроде только что был.

В-третьих, уверенность в том, что без смысла дело не обойдется и обернется бытие таким смыслом, который сейчас зияет обманной пустотой.

Рассуждать на эти темы и, тем более, предлагать ответы на эти вопросы может любой человек, наделенный философским интересом к сути бытия. От природы таким интересом наделен (должен быть наделен) каждый. Вопрос только в том, что природа столько же наделяет, сколько и отнимает, а угадать, где что — где истина обладания, а где самообман — жизни не хватит.

Делиться такими размышлениями с другими и убеждать других может только тот, у кого талант писательства совмещается с философским складом ума: одно другому не дает покоя.

Этюды читаются легко и воспринимаются остро. Успех коварен: окончательных ответов на философские вопросы не бывает. Тем более в той части литературы, которая по традиции оставлена крутым творцам мужеска пола — в противовес соблазнительной мягкости и податливости "женской прозы”.

Будто бы философский склад не свойствен женскому характеру — предрассудок этот опровергнут уже хотя бы тем фактом, что богиней мудрости в изначальном греческом пантеоне (сохраняющем для нас значение непреходящей нормы и образца) навечно назначена женщина.

Галина Щербова разделывается с понятием "женской прозы” парой фраз из анекдота:

— Почему говорят о женской логике?

— Потому что мужской вовсе нет.

А что есть? Изначальное расслоение бытийных параметров:

Так и хочется добавить: а это не то же самое?

То же. С тем уточнением, что прямое не исчезает, а если исчезает, то кажется, будто навсегда. Цикличное же исчезает каждый раз, как кажется, навсегда, а притом возрождается — всегда.

Этот двуедный взгляд спроецирован у Галины Щербовой на вопросы, шилом сидящие в меняющемся и неизменном синодике нашего бытия (всеобще значимого, но русского в особенности).

За что погиб Пушкин?

Надо ли подавать нищим?

Есть ли Бог, и если есть, то участвует ли в нашей судьбе?

Пушкин-человек и Пушкин-гений — две ипостаси, в принципе трудно соизмеримые — в личности Пушкина сосуществовали в уникальном единстве. Дантес убивал не гения, Дантес убивал человека. Если бы промахнулся, то Пушкин-человек убил бы Дантеса, в котором не было гениальности, а человек действовал по людским (природным, диким, звериным, естественным) законам.

Но по этим же законам и чернь светская травила Пушкина, глумилась над Пушкиным-человеком. А народная любовь к гению? А она как-то помимо этого глума пребывала в сознании того, что гений — это "навсегда”, "всегда”…

"Дантес всего лишь исполнитель, взявший на себя мокрое дело. Он в этой роли мерзок, но его человеческие колебания, его импульсивные поступки легко понять и объяснить. И отпустить ему грех легче, чем простить равнодушие и ханжество громадной махине — земле русской, от которой мы неотделимы. Вся вина, лежащая на ней, — наша. На нашей совести гибель Пушкина. Очень уж любит наша земля глумиться над своими солнцами. Чтобы непременно погубить, а потом вволю наплакаться в раскаянии, в умышленно позднем прозрении. Но все это до явления нового солнца, на которые богата, потому и не ценит”.

Пушкин-гений — это то, что навсегда?

Есть чем утешиться.

А глум повседневной реальности — это тоже навсегда?

Есть повод для безутешности.

Вы подаете нищим, без которых немыслим современный русский пейзаж (не только русский и не только современный, но тем существеннее вопрос)?

"Спасенье не в том, что ты спасешься, а в том, что ты спасешь”.

Так кого же ты спасешь, если из каждых двоих просящих один — ряженый, деланный, глумящийся над твоей сердобольностью, а другой — действительно несчастный, обездоленный, и не различишь, где кто? Тем более что, по точному диагнозу Галины Щербовой, человек, действительно безнадежно несчастный, никогда не пойдет просить, то есть выставлять напоказ настоящий ужас своего положения и состояния.

"Без денег живет тот, кто умеет жить без денег. А кто не умеет, тот просит. Но далеко не всегда просит тот, у кого денег нет. В этом деле важно, как себя поставить. Удивительно, но те, кому я помогаю, на поверку живут лучше меня”.

Так на что же делать ставку, подавая (или не подавая) несчастным: на сиюсекундное утешение души — я помог одному из несчастных, которые всегда были, есть и будут, и идеального спасения не будет никогда?

"Это попытка достичь идеала лучших утопий: распределения по совести. По-божески”.

По-божески? Я с особенным интересом вчитываюсь в те этюды Щербовой, где она вытаскивает на свет божий основные вопросы философии.

Кто кого создал и по какому образу?

"Не человек по образу бога, а бог по образу человека, потому что иного бога человек не способен был бы воспринимать, признавать и почитать. Никто не знает, каким был бог до сотворения человека. Таким, каким мы его себе представляем, он стал после сотворения человека. Мало ли каким он хотел видеть человека, возможно, совсем не таким. После сотворения он должен был умерить энтузиазм в поиске своего образа, чтобы человек был уверен в родстве с создателем и не заподозрил, что на самом деле он подкидыш, произошедший от обезьяны”.

Допустим, обезьяна — такое же законное явление природы, подвешенное на тысяча первой ветке Древа Жизни.

Но если Древо уже пребывает в нашем сознании, то ничто не отнимет у нас этого вечного бытийного места — места в Пространстве, за которое мы так бьемся (за место под Солнцем), не замечая того, как утекает из нашего бытия Время (сквозь пальцы утекает) и, кажется, исчезает вместе со Смыслом жизни навсегда.

Можно утешиться, вообразив счастье в виде птицы, из хвоста которой надо успеть выдрать перо. Или найти себе царевну, да еще не раздавить случайно, пока она притворяется лягушкой. Или, сидя на печи, ждать, пока она поедет. А если упадет тебе в руки золотое яичко, то попытаться расколотить его в надежде употребить, наконец, в яичницу.

Соблазны никогда не уйдут из нашего бытия, полного раздалбывания преходящих ценностей и ожидания дармовых подачек.

Но вера в то, что есть настоящий смысл бытия, — должна быть всегда.

Хотя в известном смысле это и впрямь одно и то же.