Русаков Геннадий Александрович — поэт и переводчик. Автор восьми книг стихов, в т.ч. «Разговор с богом» (2004), «Стихи Татьяне» (2005) и др. Постоянный автор журнала «Дружба народов». Живет в  Москве и Нью-Йорке.

 

 

1

 

...И мой народ, пристрастный и неправый,

когда-то называвшийся державой,

терпевший голод, вертухаев, ложь,

чуть было впрямь не сотворивший чудо,

(вон до сих пор лежит каменьев груда)

чудес уже не делает. Но всё ж...

Нам слава не положена по званью.

А прошлого, завешанного рванью,

нам не простят ушедшие отцы —

за нашу злобу к их простому миру,

к их правде, к их усатому кумиру...

Какие же мы всё же подлецы!

И скушно нам. И нет над нами Бога —

кого-нибудь, пусть грозно, пусть немного.

Но чтобы верить и кого-то ждать,

Хоть понарошку, через пень-колоду...     

Но чтоб опять идти в огонь и воду.

И «за царя и веру» пропадать.

 

 

2

 

Ты сотворил меня для гощеванья,

для взмаха рук, для выхрипа в строку.

Для лживости, для недоумеванья...

И это всё мне было на веку.

Ты сотворил меня, Отец, для счёта,

для перемола бесполезных слов...

И это всё сгодилось для чего-то,

и я опять служить Тебе готов.

Вот на размер вселенской иордани

раскрылась ночь и в белом обмерла.

Пора моих прощаний-досвиданий,

сухая соль, калёная игла...

Ты сотворил меня, Отец, для дела —

пахать и сеять, горясь и греша.

И до заплаток износилось тело...

Зато наружу просится душа.

 

 

3

 

...А для чего душа, когда ей нет укора?

Когда и ей — никто, и никому — она?

И лишь глядит, глядит до хруста, до упора

на тощие поля и нищенство гумна.

Глаза давно полны, но помнят только это:

дорогу до Озёр — то глины, то песок.

Зола чужих кострищ, рисунок бересклета.

И воробьиный дым дичающих осок.

Душе не нужно дат и повода для спроса.

Она сама нашла моей судьбы размер.

И в мамином платке глядит, редковолоса,

с осеннего бугра на брошенный карьер.

 

 

4

 

Когда гофрированный лист каштана

начнёт с краёв от старости линять,

а дни скучны, морока непрестанна

и сотворение на ощупь не понять, —

полуглухой, забитый простатитом,

ни вам, ни мне не нужный задарма,

я примиряюсь с временем и бытом,

и знаю, что готовится зима.

Я в ней учтён и крестиком помечен,

и на полях уже проставлен срок,

чтоб из моих бессмысленных Неметчин

вернуться мне на отческий порог.

И я в два счёта соберу манатки,

куплю билет, закутаю жену.

И снова встану веку на запятки —

давай, гони в угрюмую страну

босяцких планов и упрямых буден,

вершащих непосильные труды...

К её раздорам и усталым людям.

К былому ощущению беды.

 

 

5

 

...И, утром вставая, себе обещать

до вечера всех непрощёных прощать,

любить нелюбимых, забытых найти...

А тем к опохмелу стакан поднести.

Да мало ли дел под такой-то настрой,

который с годами находит порой!

Бороться с ним надо, преодолевать...

А лучше — рюмашку, и рано в кровать.

А лучше, чтоб Гендель в своём парике

сидел бы с рейсфедером в правой руке,

чтоб в окнах светало, чтоб стыль на зубах,

чтоб Генделя снова приветствовал Бах.

Чтоб, Господи, в этом январском аду

я шёл и пускался бы в пляс на ходу,

прощёных не помнил, забытых не знал...

И время совал в неумелый пенал.

 

 

6

 

Так, глядишь, и помру в нелюбимой стране,

без России — как мёрли другие.

Я ей был ни к чему. Да, признаться, и мне

стало нынче не до ностальгии.

Золочёное солнце стоит за окном.

Ражий полдень опробовал глотку.

Мне достанет двух метров сшивным полотном,

чтоб от ног натянуть к подбородку.

Обойдёмся без слёз — я не плакал о вас.

Жил, сцепив кариозные зубы.

А прощанья — потом: через год, через час,

дорогие мои жизнелюбы...

 

 

7

 

Так тебя до сих пор не любили

и не гладили по волосам.

Так от Горских от камнедробилен

не водили по нижним лесам.

Так по крыше гвоздём не стучали,

не трясли поседевших мочал.

Так ещё по тебе не скучали,

как я там, за полсвета, скучал.

Это я, сиротея за сутки,

проклиная не сбывшийся звон,

по ночам в повреждённом рассудке,

как Отелло, душил телефон.

И, давясь расстояньем, разлука

прислонялась ко мне к рукаву,

голося с пропаданием звука:

— Приходи — я тут плохо живу!

 

 

8

 

Вот Моцарт радостный кладёт судьбу на лист,

записывает жизнь бегучей нотной вязью:

мальчишка, хулиган, везунчик-стрекулист,

с наклонностями к лжи и безобразью.

Допей своё вино, допразднуй, доблажи,

слуга семи господ и сам себе владыка!

Над Грабеном в провал срываются стрижи,

Констанца весела и хороша до крика.

Тебе ещё дурить, ещё смотреть в окно

и прятаться в шкафу от жлобов-кредиторов.

Но как легка рука и всё тебе дано,

и музыка слышна, и ровен жизни норов.

Иди туда, иди, там небо вполсудьбы!

Там хмурый Гайдн уже свернул к себе под арку.

Уже третьеразрядные гробы

от Штефана везут к Святому Марку.

 

 

9

 

                                               Памяти Бориса Владимировича Бобовича

 

...И ходят миром грустные евреи

такой простой и радостной души,

что не бывает горше и добрее...

И все другие сразу хороши.

...Я знал его. Он был и стар, и молод.

Смешлив. Доверчив, словно первый снег.

Не золотой — дороже всяких золот.

Он был вполне счастливый человек.

В двух комнатенках (сын, жена-старуха),

на пенсии размером с воробья,

он жил-чирикал, не тревожа слуха,

и не роптал на скудость бытия.

Раиса Моисеевна, седая,

кассирша в «Гастрономе», быт-сума.

А он: «К твоим коленям припадая,

я, кажется, совсем схожу с ума!»

Не надо так. Патетика, довольно...

Так век не пишут. Два — не говорят.

Зачем он так? Так высоко и больно.

И золотые лебеди парят.

Ушёл — и не был. И не сделал дела.

И не оставил яркого следа.

И лишь с небес навстречу поглядела

ещё одна попутная звезда.

 

 

10

 

Высоким дням кладу свои поклоны.

Просторен зной и мухи тяжелы.

Такое небо — как во время оно.

И кроток дух оплавленной смолы.

Зачем глядит июль подлобным взглядом

на жизнь мою в её стесненьи дат,

трещит дурацкой палкой по оградам?

Скорей всего, с утра уже поддат…

А эта жизнь — одни её обноски —

она зачем?

Наверно, просто так:

смотреть, как солнце нагревает доски,

добытые соседом за пятак;

как длится воздух и дрожит в проулке;

как пыль пахуча и жара сладка.

И, пышные, неправдашние булки,

плывут и проплывают облака.