Анна Саед-Шах закончила МОПИ им. Н.К. Крупской. Печатается с 1985 года со стихами и прозой. Журналы: «Юность», «Новый Мир», «Континент», «Огонек», «Смена», «Дружба народов», «Русская виза» (повесть «Смерть пионерки» о жизни в Непале). Первая книга стихов «1000 строк из жизни женщины», вторая — «Меня встречали по одежке», третья — в Болгарии на болгарском — «Звуковая дорожка». В издательстве «Время» готовится к выходу новая книга «Современная тетка». Возглавляет единственную в Москве молодежную мастерскую «Хип-хоп Арт Хауз».

 

 

…Февраль. Достать чернил уже негде, а плакать все равно хочется.

Я курю на втором этаже дачи № 4 по улице Павленко. Справа, через 
забор — дом Бориса Пастернака.

…Окно мое выходит прямо в белые деревья, на березовую аллею, которую высаживал Всеволод Иванов с женой Тамарой.

По этой аллее в 78-м прогуливалась в коляске подруга Тамары Лиля Брик, о которой кто только чего не писал.

И все они умерли… умерли.

Я бездарно сижу у окна, за письменным столом Давида Самойлова, проданным мне его вдовой, и гадаю: ведь для чего-то же мои окна смотрят прямо на комнату Лили? Иногда я вижу, как она, радушно улыбаясь, спрашивает: соседка, неужели я тебе нисколечко не интересна? Неужели я тебе совсем-совсем не нравлюсь?

Маленький «щен» подбежал к Лилиной веранде и поднял лапу. И он туда же. Кто только не метил это пространство! Да. И я — туда же.

 

* * *

 Четвертого августа 1978 года в левом крыле дачи Ивановых стояла мертвая тишина. Мягкий свет сквозь листву все еще проникал в окна спальни. На широкой кровати, прямо на нарядном покрывале, возлежала элегантно одетая пара. Лиля Брик и Василий Катанян. Лиля Брик — в расшитом холщовом платье от Параджанова и Василий Катанян — в строгом костюме и слегка приспущенном галстуке. Крашеные рыжие волосы старой женщины были заплетены в косу с коричневым бантом. Ее муж, поглаживая руку супруги, нашептывал что-то 
нежное.

 В комнату без стука входили люди, шли мимо кровати к столику, рассаживались, наливали из графина водку.

— Интересно, и давно он так лежит?

— А что, очень сильный литературный ход! Жаль, фотоаппарат не взяла.

 Молодая дама в черном подходит к кровати, аккуратно кладет на грудь Лили две огромные свежие розы. Катанян открывает один глаз, стряхивает с ресниц каплю, упавшую с цветка. Обычно гостеприимная Лиля непривычно холодно улыбается гостям. Ничего странного — ведь она сегодня мертва.

 

 

Утро

 

 Лиля Юрьевна уже битый час раскатывала в коляске вдоль зеркала. Ей очень хотелось на себя взглянуть.

 Зачем? Ну, зачем мне это сегодня? Разве что в последний раз. Как сказала про меня Ахматова? Волосы крашеные и на истасканном лице наглые глаза… А вот Пунин, ее муж когда-то думал иначе: «Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения; у нее торжественные глаза; есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками...» Ну вот, уже вовсе и не наглые… Но ведь ореховые… и торжественные.

 На повизгивание коляски в комнату вошла домработница.

— Лиля Юрьевна! Если вы нарядились гулять, то почему меня не позвали, вот ведь колокольчик. Давайте помогу.

— Ну уж нет, Аннушка, сегодня свое колесо я буду крутить сама. Подай сумочку и ступай домой. Я справлюсь. Да и Васенька скоро вернется.

 Прислуга, подав сумочку, ставит на трюмо возле кровати красивую вазу с фруктами.

— Вы опять назвали меня Аннушкой…

— Больше не буду. Да, и еще — стакан воды.

— Может, лучше ананасовый сок?

— Просто воды.

 

 Лиля снимает с груди цепочку с двумя перстнями. Подносит к губам тот, что подарил Володя, с инициалами Л.Ю.Б., кладет цепочку на трюмо, но вдруг передумывает и привычно надевает украшение на шею.

 Сама, сегодня я все решаю сама. Впрочем, считается, что я всю жизнь только это и делала. Что ж, легенда неплохая. Сегодня можно было бы и с этим тоже покончить. Мне ведь не впервой переписывать дневниковые записи. Но именно сегодня особенно стыдно признаться, что вся жизнь, вся твоя воля с ранней юности оказались в плену всего лишь одного человека. Как это случилось, почему я так и не сумела вырваться? Любовь? Сначала, конечно, да. Потом к любви добавилось удивление: как же так, всем мужчинам нравлюсь, а ему — нет. Он, конечно же, что-то не разглядел во мне, нужно убедить, доказать, покорить! Заставить его полюбить меня и взять в жены. Именно тогда мое своеволие и упрямство достигли предельного накала — и он взял меня в жены. Так и не полюбив.

 

 Аннушка приносит стакан и графин с водой, ставит рядом с вазой, снимает передник, завязывает волосы тугим узлом на макушке.

— Я свободна?

— Да, и ты, Аннушка, свободна.

 Лиля слышит, как зло хлопнула входная дверь, подъезжает к бюро, снова заставляя себя не смотреть в зеркало. Копается в ящиках, наконец, находит тетрадку и ручку, кладет на колени.  

 Васик, как же ты со мной устал! Зря только оборудовал лифт для моей коляски. Выходит, ты сразу знал, что я уже не поднимусь на второй этаж 
ногами…

 С некоторых пор я не люблю лифтов. Помнишь, как мы прислушивались по ночам… где, на каком этаже остановится?.. А в Переделкине до меня лифтов не было — просто приезжали и забирали писателей прямо с дачи.

 Сейчас ты, мой хороший, должно быть, покупаешь в «Березке» фрукты, соки, швейцарский шоколад… Я составила длинный список, не торопись. Наверное, ты еще смог бы жениться на женщине моложе не только меня, но и тебя. Жаль, не успеешь. После моей смерти к тебе сразу начнут свататься, и ты, вставив прекрасные новые зубы в Европе, помолодеешь и взбодришься. Жаль, что у тебя хватит сил всего на полтора года жизни. Знаешь, чего я боюсь? Что найдется много желающих обидеть меня и после смерти. Ты всегда меня жалел — пожалуйста, не допусти этого. Развей мой прах где-нибудь на опушке леса. Да и где меня могли бы похоронить? С кем? С Осипом мы слишком давно в разводе, Володе я — неофициальная вдова. Виталик хоть и реабилитирован, да тоже мне никто. И нигде… А ты, Васенька, слава богу, еще жив. Одна лежать я не хочу ни дня!

 

 Лиля Юрьевна открывает все ящики бюро. Там старые письма — от Ив-Сен Лорана, от Володи, от Эльзы…

Эльза… Элла. Сестренка…

 «Андрей, как полагается французскому мужу, меня шпыняет, что я ему носки не штопаю, бифштексы не жарю и что беспорядок. Пришлось превратиться в примерную хозяйку... Во всех прочих делах, абсолютно во всех — у меня свобода полная...»

 Свобода! Да, сестренка, это я обрекла тебя на такую свободу.

 Ты готова была уехать с кем и куда угодно, только бы не видеть, как обожает меня Володя. Поэтому ты не вышла за Якобсона или Шкловского, а предпочла Триоле, французского офицера. Зато вы два года прожили с Андре на Таити! И у тебя после развода осталась такая красивая фамилия. Триоле! С такой фамилией просто нельзя было не стать писательницей. Знаешь, хороших писателей мало. А тех, кого помнят… Вот у моего Осипа больше трехсот работ. Вроде бы он — частица мировой культуры. А кто-нибудь помнит? Или мой Васенька — и стихи, и статьи… и… и. Как говорил Гай Петроний: «Любовь к творчеству еще никого не обогатила».

А вот моего Володю помнят. А твоего Маяковского никто не знал. Простила ли ты меня? Простишь ли? Я ведь тоже тебя давно простила.

Уже восьмой год я говорю с тобой, запрокинув голову. Здесь, в Переделкине, еще видны и небо, и звезды.

 

 Мы не были знакомы, хотя однажды поэты Игорь Холин и Генрих Сапгир повезли меня, «юное дарование», на выставку фотохудожника Толи Кулакова. «Видишь этих двух? — спросил Холин, кивая на невысоких, сильно накрашенных старушек, весело под руку направлявшихся к нам. — Это знаменитые сестренки Каган. Познакомить?» — «Зачем?» — мне было семнадцать, и, к стыду, я еще не знала, что Каган — девичья фамилия той, на кого хотели быть похожи все юные дивы, мечтавшие угодить в музы.

Когда через неделю Игорь Холин предложил прокатиться с ним в писательский городок, я перепугалась — и не поехала.

 Последние пятнадцать лет Лиля Брик жила в Переделкине. После смерти Всеволода Иванова его вдова, боясь, что Литфонд подселит к ней кого-нибудь чужого, пригласила пожить у нее Лилю Брик с мужем. Когда Лили Юрьевны, а потом и Василия Абгаровича не стало, на их месте поселилась писательница, герой Советского Союза Наталья Меклин-Кравцова. Гвардии лейтенант Наталья Меклин, старший летчик 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка, в годы Второй мировой войны совершила 982 боевых вылета в тыл врага.

 Я хорошо помню эту высокую прямую старуху. В 1995-м, когда после смерти Тамары Ивановой мы с мужем въехали в ивановскую сторожку, Кравцова долго по-снайперски присматривалась к нам. Но уже через полгода, во время вечерних прогулок по аллее, стала охотно кивать на наши громкие приветствия. Я знала, что ее не беспокоят наши шумные друзья и дети — ведь Наталья Федоровна уже много лет была лишена слуха. После ее тихой смерти сын некоторое время приезжал на стареньком «Москвиче» за скромными материнскими пожитками. Он предложил мне забрать из сарая три коробки со старыми пластинками и пружинный диван-книжку. За очень скромную цену. А еще в моем пользовании остался героический номер телефона. И когда я звоню в МГТС, то оператор первым делом просит представиться. Я и представляюсь: Кравцова Наталья Федоровна, 1922 года рождения. На том конце провода не удивляются. Всякое бывает. «Никогда нельзя знать», — как говорила Лиля Юрьевна.

 Однажды к ней в гости приехал итальянец и поинтересовался, почему Лиля ездит только во Францию, ведь Италия не хуже. И получил потрясающий ответ: «Там на улице и в транспорте все время щиплются». Гость заметил: «Ну, это было давно. Может быть, теперь уже не будут щипаться». Лиля на мгновение задумалась: «И все-таки, никогда нельзя знать».

 А было ей в ту пору 85 лет. Не случайно Лиля Юрьевна любила цитировать Ежи Леца: «Трагедия старости не в том, что стареешь, а в том, что остаешься молодым»

 Начало сюжета

 В июле 1915 года, в воздухе тесной квартирки по улице Жуковского пови-сла невыносимая жара. Между двумя крошечными комнатами для экономии места была снята дверь, но окна обеих комнат выходили на одну сторону, и сколько Лиля ни старалась создать сквозняк, ничего не получалось. Сегодня из Москвы должна приехать Эльза. Недавно она написала, что после смерти папы познакомилась с бедным поэтом, и они часто катаются на трамвае по бульварам, поскольку это единственное развлечение, которое он может себе 
позволить.

 Лиля соскучилась по сестре и позволила ей взять с собой своего поэта. Пусть он не беспокоится — в Петербурге, то есть теперь уже в Петрограде, тоже есть трамваи!

Осип мрачно листал «Биржевые ведомости». Опять бастуют печатники, открылась Городская биржа труда… массовый приток беженцев.

— Лиля, ты знаешь, каковы потери русских только в этом году? Более миллиона убитых и раненых, да еще около миллиона пленных. Ты понимаешь, почему такие потери? Мы не представляем, за что воюем. Генерал Брусилов абсолютно прав, утверждая, что воюем мы оттого, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто такие сербы — не знал почти никто, что такое славяне — было так же темно, а почему немцы из-за Сербии удумали воевать — совершенно неизвестно. Солдат не только не знал, что такое Германия и тем более Австрия, но он понятия не имел о своей матушке-России. Он знал свой уезд и, пожалуй, губернию, знал, что есть Петербург и Москва, и на этом заканчивалось его знание своего отечества. Откуда же взяться тут патриотизму, сознательной любви к великой родине?! Брусилов совершенно прав.

— Но ведь Коля Гумилев, он-то не может не знать, зачем воюет… А в этом номере есть его «Записки кавалериста»?

— Гумилев — совсем другой случай… Надеюсь, он жив.

— Конечно, жив, его после лазарета признали негодным к службе.

— Признали, только Николаю удалось переубедить врачей — и вот он снова на фронте. «Записок кавалериста» в номере нет. Зато есть второй Георгиевский крест 3-й степени. Знаешь, за что? За спасение пулемета под огнем про-
тивника.

— Коля безумец!

— Или герой…. Или безумный герой…

— Гумилев — героический безумец. Он теперь один в трех лицах: поэт, путешественник и воин. Прекрасная биография... Позволь мне дочитать газету.

 Лиля прошла в кухонку.

 

 Уже и чайник третий раз ставлю… От него еще жарче. Зато у квартирки есть неоспоримые достоинства: лифт и телефон. Наконец-то он зазвонил!..

 

 — Эльза, ну что же ты не едешь? Чайник распух от заварки… Да, конечно, помню. Только пусть твой футурист не вздумает читать нам стихи… Осип, ты помнишь Володю Маяковского? Такой большой-большой мальчик.

— Да не такой уж он и высокий — примерно метр восемьдесят. Он похож на переростка с избыточной функцией гипофиза. Он ведь, кажется, из Грузии? 
С ним Бурлюк носится.

— Это тот, который лучший художник среди поэтов и лучший поэт среди художников?

— Да, Бурлюк сам себя так называет. Знаю, что этот Маяковский трижды арестовывался за большевизм и что два его стихотворения были опубликованы в футуристическом альманахе. А в прошлом году, если помнишь, петербург-ский театр «Луна-парк» показал пьесу «Владимир Маяковский», в которой он сыграл самого себя.

— Да, это было ужасно. Говорят, Бурлюк платит ему за каждую строчку по пятьдесят копеек.

— Не верю… Надеюсь, ты попросила Эльзу, чтоб он не читал?.. — Осип неожиданно вскочил с кресла. — Я гений! Я придумал, как сделать сквозняк.

 Он открыл входную дверь — и из парадного потянуло свежим ветерком. И будто по заказу, в этот самый момент из лифта вышла молодая парочка.

 Они выглядели абсолютно счастливыми, девятнадцатилетняя ангелоглазая Эльза и ее поэт.

— А знаешь, где мы сейчас с Володей были? Смотрели, как спускают на воду крейсер «Бородино».

 Лиля пригласила парочку к столу, подала тарелку с бутербродами и душистый чай.

 Маяковский, нисколько не смущаясь, огляделся: уютно у них, на стенах — японские веера и узбекские набойки, картинки. А это что за диво? На большой картине хозяйка дома возлежит в траве на фоне ярко-красного заката. Маяков-ский подошел поближе.

— Осип, это чья картина?

— Борис Григорьев. Называется «Лиля в Разливе». Нравится?

— Нет, не нравится, но интересно.

 Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он то доставал небольшую тетрадку, то, заглянув в нее, прятал обратно. Наконец, решился.

— А что если чай — потом? Я хочу прочитать поэму. Ваше, Осип, мнение мне интересно.

 Осип вздрогнул, Лиля под столом нащупала ногой туфельку сестры. Эльза не шелохнулась.

 Не дожидаясь ответа, не переменив позы и ни на кого не взглянув, Маяковский мягко, совершенно обыденно произнес: «Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе…» Голос его то набирал истерическую мощь, то вдруг проваливался в паузы между частями…

 Случилось чудо — обычно сдержанный Осип не спускал восторженных, 
нет — влюбленных глаз с читающего. «На меня он так никогда не смотрел», — ревниво отметила Лиля. Сам же Маяковский, похоже, видел только Лилю. «На меня он так никогда не смотрел!» — поразилась Эльза, поймав что-то непередаваемо нежное, нет — щенячье в глазах поэта. «Не может быть… как это? Хоть бы постеснялся не меня, так Осипа. Нужно взять его за руку и немедленно бежать».

— А вот теперь можно и чай с вареньем! — победительно потребовал Маяковский, садясь рядом с Лилей.

 Эльза всполошилась:

 — Володя, ты не забыл, что нам нужно успеть в Старую деревню?

— Да? А зачем? — рассеянно спросил тот, не сводя глаз с Лили.

— Ну как зачем? Выходит, забыл. Сегодня освящают Буддийский храм, ты ведь очень хотел…

— Боже, Эльза, не спеши! — взмолился Брик. — Мне нужно сказать что-то крайне важное твоему другу… Владимир, вы — гениальный поэт. И я готов хоть завтра издать вашу поэму. Более того, я хочу издавать все ваши произведения. И в состоянии платить за каждую написанную вами строчку. Больше, чем Бурлюк. Даже могу авансировать… Такое со мной, поверьте, впервые.

— Согласен, — не раздумывая, откликнулся Маяковский. — А вы не поможете мне подыскать квартирку, где-нибудь неподалеку от вас? Постараюсь не сильно надоедать.

 — Я слышала, сдается приличная комната на Надеждинской улице, — с вызовом заявила Лиля. — Когда переедете в Петроград, я закажу вам элегантный костюм и свожу к дантисту.

— Эту поэму я хочу посвятить вам, Лиля, — неожиданно для самого себя выдохнул Маяковский.

— Но ведь ты, кажется, написал ее мне, — не удержалась Эльза.

— Вообще-то я писал Маше Денисовой, ты же знаешь.

 Действительно, в Одессе Маяковский познакомился с семнадцатилетней девушкой. И хотя они виделись всего три дня, молодой поэт решил остаться в Одессе и жениться. Но… Маша Денисова его отвергла.

 Как ни парадоксально — Маяковскому никогда не везло в любви. Женщины боялись выходить за него замуж еще до появления в его жизни роковой привязанности. Скорее всего, женщинам было с ним не слишком интересно.

 «…Каменные (памятниковые) черты лица, укрупненный нос, укрупненные губы; далеко выступающая нижняя челюсть, непреклонная жесткость которой не смягчалась даже полным отсутствием зубов; большие глаза, временами очень красивые, большей частью довольно страшные. В его облике было что-то невсамделишное, какая-то принудительность формы, как бы раздутость. Это был очень скучный человек. Там, где не было эстрады, аудитории, состоящей хотя бы из одного слушателя, там, где не было объективно заданного сценария, театрализованного сюжета отношений,— там разговаривать с ним было не о чем, разговаривать было не с кем». Так опишет Маяковского Юрий Карабчиевский более чем через полвека. Таким его впервые увидела Лиля. И таким его любила Эльза.

 Свой экземпляр «Облака» Лиля переплела у самого дорогого переплетчика. На поэме стояло посвящение «Тебе, Лиля».

 

 Эльза, ты, должно быть, так и не поняла, почему я изломала твою жизнь? Когда ты написала из Москвы, что очень-очень счастлива, я заплакала — ведь мы с Осей уже не жили как муж с женой около года. Было невыносимо знать, что тот, которого ты обожала с детства, больше тебя не желает. И это через два года после свадьбы! А разве может быть счастлива Эльза, если Лилю не любит Ося? Да и как бы я посмела не полюбить Володю, если его так полюбил Ося.

 Так было всегда, с самого детства. Ты, моя славная, никогда даже не пыталась мне противиться. Впрочем, как и я — Осипу. Перешагнуть через меня ты тоже не могла… Зато сумела отомстить. Всего один раз, но этого хватило… Не хочу сейчас об этом…

 Однажды ты спросила, как мне удается заполучить любого понравившегося мужчину. Я загадочно улыбалась в ответ, будто владела сверхсекретами женственности. Все было куда прозаичней. Мужчины, моя дорогая, примитивнее и бесхитростней, чем нам кажется.

 Надо внушить ему, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают, и разрешать ему делать то, что не разрешают дома. Например, курить или ездить, куда вздумается. Ну а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье.

                                                    

Не желая верить, что Володя привязался к Лиле навсегда, Эльза еще долго писала ему печальные письма. Уже будучи женой Андре Триоле и позже — невестой Луи Арагона. «Напиши, что любишь меня по-прежнему крепко. Целую тебя, милый, много раз». «…Сердечные дела мои все по-старому: кто мне мил, ему я не мила, и наоборот. Уже отчаялась в возможности, что будет по-другому, но это совершенно не важно». «…А ты мне еще напишешь?.. Я себя чувствую очень одинокой, и никто мне не мил, не забывай хоть ты, родной, я тебя всегда помню и люблю».

Позже Эльза вспоминала, как в 1913 году начался их роман: «Ужинали в портняжной мастерской за длинным столом. Сидели, пили чай. Эти, двадцатилетние, были тогда в разгаре боя за такое или эдакое искусство, я же ничего не понимала, сидела девчонка девчонкой, слушала и теребила бусы на шее… нитка разорвалась, бусы покатились во все стороны. Я под стол, собирать, а Володя за мной, помогать. На всю долгую жизнь запомнились полутьма, портняжный сор, булавки, нитки, скользкие бусы и рука Маяковского, легшая на мою руку».

Взяв на заметку теорию сестры относительно власти над мужчинами, Эльза поставила на Арагона. Внебрачный сын Маргариты Тука, он был записан как приемный сын ее собственной матери и отчима по фамилии Андрие. Впоследствии Луи взял псевдоним Арагон по названию испанской исторической обла-сти. Пока Эльза билась за любовь Маяковского, Луи учился медицине в Париже и в Первую мировую работал санитаром.

Мало кто знает, что Лиля в самом начале войны тоже поступила на санитарные курсы при 1-й городской больнице и через полмесяца уже была назначена в перевязочную. Перевязывала солдат с ампутированными ногами, выносила судна и очень боялась, что Осю отправят на фронт.

 Осенью 1914 года (благодаря хлопотам знаменитого певца Собинова) Брики переезжают в Питер, где Брик поступает на службу в автомобильную роту.

…Надо отдать должное, Эльза сильно преуспела в воспитании мужа: сумела отвадить его от увлечения сюрреализмом и гомосексуализмом, и, поскольку во Франции в те годы было выгодно быть коммунистом, сделала коммунистом мужа... Арагон, вступив в компартию, мог ездить в Советский Союз, а Лиля — во Францию. Спустя десятилетия Луи даже стал лауреатом Ленинской премии «За укрепление мира между народами»!

Наверное, Эльза с Маяковским тоже были бы чудесной парой, если б не тот жаркий июльский день на улице Жуковского. Может быть, Лиле в тот день не стоило надевать прозрачное бледно-розовое платье и красить губы сладко-алой помадой? А может быть, Эльзе стоило подойти к ней и шепнуть: «Сестренка, остановись, я люблю его». Смешно. Да и вряд ли помогло бы. Что ж, Эльза неплохо смотрелась и с Арагоном.

 

Утро. 

Эльза, ведь когда Арагон еще ни о чем не догадывался, ты уже знала, что именно этот мужчина должен тебя полюбить. И ведь тебя не остановило, что в его жизни была другая женщина — сумасбродная богачка Нанси Кюнар. Ты оказалась хорошей ученицей. Правда, оставшись без присмотра, мужчины начинают бунтовать. Ведь Луи, пережив и тебя и меня, все равно вернулся к себе изначальному и незадолго до смерти публично признался: «Я не тот, кем вы хотите меня представить. Я исковеркал свою жизнь, вот и все». Мужчин, моя милая, нельзя надолго оставлять наедине с собой. Они начинают думать.

 Когда Володя задумывался, то хотел застрелиться. Еще в шестнадцатом он позвонил со словами: «Я стреляюсь, прощай, Лилик».

  Я помчалась к нему, на столе действительно лежал пистолет. Он сказал: «Стрелялся, осечка. Второй раз не решился, ждал тебя». Ждал, чтобы что? Сестренка, ты сильно преувеличивала, считая, что, приручив поэта, я ответственна не только за его жизнь, но и за смерть тоже. Но ведь твой поэт, твой Луи не застрелился.

 Во второй раз Володя оставил в пистолете всего один патрон. Он снова надеялся на осечку. Но ведь осечка случается не всегда… По всей вероятности, если бы тогда я находилась в Москве, а не в Амстердаме, смерть можно было бы отдалить. Я, действительно, не очень удивилась, узнав о самоубийстве, и не «играла лицом» безутешную вдову. Знакомые поражались, почему я так мало страдаю. Не зная, что ответить, я вдруг сказала: «Хорошо, что он застрелился из большого пистолета. А то некрасиво бы получилось: такой поэт — и стреляется из маленького браунинга».

 Потом пошли предположения — почему же все-таки Маяковский застрелился. Получалось так: провал выставки, провал «Бани», разрыв с ЛЕФом, замужество Яковлевой, отсутствие нас с Осей и даже грипп… Основная версия — разочарование. В чем? В революции? Он был ее главным голосом. Бесконечная война с бесчисленными, по большей части несуществующими, врагами — определяла и смысл его жизни, и стихотворные темы. Да, это было великое разочарование, но замешанное, скорее, на детской обиде: еще недавно он был центром вселенной и вдруг окружающий мир стал к нему равнодушен. Они его предали! Его читатели, его обожатели, ну — и его женщины. Он им покажет, как его обижать! Он отомстит! Все это плюс мания самоубийства, вскормленная постоянным страхом смерти и старости… Я не сильно удивилась, когда пистолет все-таки выстрелил.

Мне тогда казалось, что вот если бы вместо Володи умер Ося, я бы, наверное, застрелилась тоже… Но ведь в 45-м, когда Осип так внезапно умер, я не застрелилась. Я, как ты знаешь, отравилась. Тоже не с первой попытки. Впервые я сделала это в тринадцать. Мальчик Осип Волк тогда сказал: выпей яд сейчас, ты ведь все равно отравишься. Да… так и случилось. Правда, через 75 лет. Но почему? Неужели — тоже поэтому?

 

Утро.

Лиля Юрьевна подъезжает к кровати и ловко пересаживается в нее из кресла. Уютно устроившись в мягких подушках, открывает тетрадку, ищет свободную страничку.

 

 «В моей смерти прошу никого не винить. Васик! Я боготворю тебя. Прости меня. И друзья, простите…» Достав из сумочки косметичку, кладет ее поверх одеяла, подкрашивает губы, щеки, веки — и с вызовом оценивает себя в зеркале.  

 А там, в зеркале, рыжая тринадцатилетняя Лиля в красивом белом платье, склонившись над листком бумаги, пишет записку:

 «В моей смерти прошу никого не винить.

Осип Брик! Я боготворю Вас! Простите меня, и вы, родные мои мама, папа и Эльзочка — простите».

 Спрятав записку под подушку, девочка достает из букета роз пробирку с порошком, высыпает в рот, запивает водой, подкрашивает губы, румянится, потом дописывает:

 «Спасать меня бесполезно, это цианистый калий».

 Маленькая Лиля спит. Ее мама, Елена Юльевна, спокойно заваривает в кухне крепкий чай. От нарастающей боли девочка просыпается, кричит… Вопли дочери Елену Юльевну не пугают. Часто дыша, обхватив живот руками, из дет-ской выбегает растерянная Лиля и проносится мимо матери в уборную. Дождавшись характерных звуков, Елена Юльевна спокойно наливает в большую кружку крепкого чаю, подходит к приоткрытой двери:

— Выпей, дочка.

— Нет-нет, уходи, пожалуйста, тебе нельзя этого видеть! Прости меня, мамочка! И передай Эльзе…

— Эгоистка! — мама ставит чашку на пол. — Очень захотелось настоящей трагедии? А о нас ты подумала? Вот и получай вместо трагедии — фарс!

 Лиля, не понимая, смотрит на мать.

— Как это — вместо трагедии фарс?

— Выпей. А я пока сварю крепкий бульон с рисом. И закрой дверь, негодница. От тебя дурно пахнет. — Елена Юльевна морщит нос и обмахивает его рукой.

— Мамочка, так я не умираю?

— От поноса? Не думаю. Но от слабительного дня два просидишь на стульчаке. В гимназию не пойдешь.

— Но как, как ты узнала? — кричит, рыдая, Лиля.

— На прошлой неделе я достала из букета записку твоего поклонника и прочитала ее. Да-да, прочитала. Ты еще гимназистка… ты моя дочь… Словом, я посчитала, что имею на это право.

— Он дурак.

— Этот толстый юноша, этот Осип Волк, полагает, что если он сын фабриканта-миллионера, то ему все дозволено. «Лиля, я тебя люблю и поэтому хочу, чтоб ты приняла яд и умерла. А я умру вслед за тобою. Если ты умрешь, я забросаю твою могилу розами до самого неба, а потом застрелюсь сам».

— Он дурак. Шекспира прочитал.

— Допустим. Но последние два дня ты ходила сама не своя. И снова этот Волк появился с букетом под нашими окнами. Я знаю, что ты в этот час возвращаешься из гимназии.

— Ты подслушала?! Я некрасивая… Некрасивая?

— Закончишь гимназию, отправишься учиться в Мюнхен. А сейчас — немедленно в постель, я на всякий случай принесу ночной горшок.

 «Не из-за этого же толстого мальчишки она травилась! Тогда из-за кого? Неужели из-за Шаляпина? Нет, этого не может быть».

 

 На прошлой неделе Елена Каган, как всегда, сама гуляла с дочками по бульвару. Очаровательные девчушки обращали на себя внимание прохожих, и это давало Елене Юльевне повод гордиться собой и своим предназначением. Восьмилетняя белокурая Эльза, вечно прижимающаяся к материнской юбке, была очень красива. Но рядом с рыжей, большеглазой, бело-розовой, рвущейся навстречу всем и всему сестрой, Эльза казалась всего лишь голубоглазым ангелом. И прохожие оборачивались, будто удивлялись: как, неужели вон та рыжая бестия и этот ангелок — от одной матери? А вот и мать. Надо же, тоже красавица.

 Лиля незаметно развязывает под шеей ленточки на меховой шапочке, и ветер срывает шапочку с головы…

— Эльза, лови!

 Смазливый толстопузый подросток, всю дорогу следовавший за ними по пятам, кинулся было за шапкой, но Лиля глазами пригвоздила его к месту:

— Волк, стоять! Эльза, разве ты не видишь? Быстро сбегай и принеси!

 Эльза обреченно возмущается:

— Это нечестно. Мамочка, ну скажи ей, что это нечестно.

— Ах, ты еще смеешь ябедничать? Знаешь, что я сейчас сделаю?

 Остановившись, Лиля достает из кармана маленькую «волшебную 
палочку-указку» и, выпучив и без того огромные глаза, величественно поднимает палочку над головой Эльзы. 

— Мама! Она сейчас скажет «Кракс!», и я превращусь в котенка! Пусть она не говорит «Кракс!»

— Ага, испугалась, тогда беги за шапочкой. Давай наперегонки!

 И Эльза побежала… Шапочка прыгала в сторону «Дома-комода», как называли дворец в стиле елизаветинского барокко. Его будто бы подарила импера-трица Елизавета Петровна своему тайному мужу графу Алексею Разумовскому. В особняке когда-то жили Апраксины, затем — князья Трубецкие. У них в доме учился бальным танцам Саша Пушкин.

 …Шапочка нырнула прямо под экипаж. Елена Юльевна вскрикнула, и девчонки едва успели отскочить в сторону.

 Из экипажа выпрыгнул крупный сердитый мужчина в шубе. Подхватив на лету шапочку, он решительно направился к смущенной даме.

— Это ваша?

— Ну что вы, это ее, Лилии.

— Впервые вижу рыжую лилию. Ну-ка, баловница, подойди. А этот ангел тоже ваш? Боже, какие очаровательные создания!

— Благодарю. — Елена Юльевна, не только любившая музыку, но и получившая консерваторское образование, узнала его с первого же звука. Сама она знаменитой не стала, но, говорят, была талантливой пианисткой, даже сочиняла музыку к собственным стихам. А дома любила устраивать музыкальные вечера.

 Мужчина вернул шапочку и поспешил к поджидавшему его экипажу. Но когда извозчик тронул, господин резко спрыгнул, едва не запутавшись в полах шубы. Он прижал руку Елены Юльевны к своей груди и, не отводя глаз от Лили, произнес:

— Завтра приходите к Большому театру! Я на входе предупрежу. Скажете, что вас пригласил Федор Шаляпин. И непременно втроем!

 Когда экипаж скрылся, Лиля рассмеялась

— А знаете, почему он долго на меня смотрел? Потому что я сказала 
«Кракс!» — и он заколдовался.

 Когда Елена Юльевна заглянула в спальню девочек, Лиля лежала, уткнувшись лицом в подушку, а восьмилетняя Эльза гладила ее рыжую голову. Елена Юльевна, поправляя подушку дочери, незаметно достала «предсмертную» записку, убрала ее в карман пеньюара и, поцеловав девочек в макушки, вышла.

 

— Ну, давай, давай поиграем в княгиню Трубецкую, — настаивала Эльза.

— Не буду, ты всегда отправляешь ее в чулан с крысами.

— Хорошо, Лилечка, пусть княгиня пойдет не в чулан с крысами, а на концерт к Шаляпину, например, и встретит там молодого князя. Продолжай, твоя очередь.

 Лиля достает из-под подушки «волшебную палочку», вертит в руке:

— Я больше никогда не буду играть. Он меня не любит.

 Эльза застыла от любопытства: если спросить ласково — вдруг скажет!

— Миленькая, бедненькая, кто он?.. Я его знаю?

— Осип. 

 Эльза разочарованно сморщила крошечный носик:

— Неужели этот гадкий Волчонок?

— Нет, это Ося Брик.

— А-а!.. Знаешь, я только-только сама захотела в него влюбиться. Ну теперь уж не буду, теперь нельзя. А он такой милый, добрый.

 — Нет, он не добрый, он меня не любит.

 — Тебя? Не может быть!

— Помнишь, третьего дня я была у них на елке? Он вдруг спросил: «А не кажется ли вам, Лиля, что между нами что-то большее, чем дружба?»

«Да, да, очень даже кажется». И представляешь, что он ответил? «Напрасно вам так кажется. Я, кажется, недостаточно люблю вас. И потом, Лиля, мне показалось, что вы всем хотите нравиться. Почему?» «Так ведь если я не буду нравиться другим, как вы узнаете, что я привлекательна?» «Боже, Лиля, что с вами будет дальше?»

— А ты что ответила?

— «Я люблю вас, Ося». Скажи, Эльза, ну разве можно жить после этого?

— А ты скажи ему «Кракс!» — и он превратится в котенка.

— Котенком он мне не нужен. Я для него придумала кое-что похуже. Все, спать.

— Ну, пожалуйста, Лилечка, миленькая, давай доиграем последний разик. Княгиня Трубецкая возвращается с тайного свидания, в доме абсолютная тишина… Ну, теперь ты.

 Лиля достает из-под подушки «волшебную палочку» и, взмахнув рукой, выкрикивает: «Кракс!».

 

 Девочки учились недалеко от дома, на Покровке, в гимназии у Валицкой. Обычно они шли через Большой Успенский (с 1922 года — Потаповский) переулок, чтобы полюбоваться храмом Успения Божией Матери. Среди колонн западного портала была надпись: «Лета 7204 г. (т.е. 1695) октября 25 дня, дело рук человеческих, делал именем Петрушка Потапов». Всякий раз, проходя мимо, Лиля Каган  шептала: я тоже буду прекрасной, как Петр Потапов. Она слышала от папы, что в 1812 году Наполеон, пораженный красотой церкви, велел выставить своих гвардейцев для ее охраны. Другая легенда гласит, что он приказал разо-брать храм по кирпичику и перенести в Париж. Но на самом деле, считал папа, церковь спасли от огня не французские караульные, а крепостные Тютчевых. Они жили неподалеку, в Армянском переулке.

 В 1936 году храм уничтожили, оставив от великого крепостного архитектора не его творение, а название переулка.

 За ночь повзрослевшая и, как ни странно, похорошевшая от страданий Лиля все-таки отправилась в гимназию. У подъезда ее ждал Осип Брик. Она не знала, что ему сказать и прошла мимо, опустив голову. Из-за угла, как обычно, вынырнул Осип Волк с тремя прекрасными розами.

— Лиля, какая неожиданность и какое счастье! Я уж и не надеялся.

 Лиля принимает два цветка, а третий возвращает юноше.

— Сегодня мне положено только две розы, ведь я вчера умерла. По крайней мере, для вас.

 Девочка брезгливо отворачивается от Волка и почти сталкивается с Бриком. Вырвав из ее руки два цветка, он гневно бросает их на мостовую.

— Лиля, только один вопрос. Это правда?.. Вы действительно… из-за такого ничтожества, как я? Звонила вечером ваша матушка… Я чуть с ума не сошел! Я не стою этого.

 — Я знаю. Но это ничего не меняет. Я скоро уезжаю в Мюнхен учиться архитектуре… Да, кстати, я люблю вас, Осип.

 

 Утро.

 Лиля Юрьевна снова щелкает замочком сумочки, достает пакетики с порошком, распечатывает, высыпает в стакан, наливает в него воду из графина, смотрит на часы. Потом — в зеркало.

 Некрасивая. И слишком старая даже для бывшей музы. Если за всю жизнь меня никто так и не полюбил, то теперь — и подавно. А если бы вдруг и полюбил? Я ведь даже ходить не могу, не то что броситься в объятия. Зачем длить себя такую и мучить Васеньку, раз кончился, совершенно иссяк инстинкт выживания? Грех? Ну, значит, на моем счету станет одним смертным грехом больше…

 Нет, смерть Володи — не мой грех. Эльза, ты готова была отдать все, даже своего Луи, чтобы вернуть Маяковского. Нет, сестренка, тогда бы ты с этим не справилась. На чашах весов лежали — твоя влюбленность и наш с Осей инстинкт выживания. Конечно, мы перетянули.

 Если бы Маяковский тяготел к мужчинам, как твой Луи, то, наверное, они с Осипом могли бы обойтись и без меня. Когда-то я написала:

 

 «Только в 1918 году, проверив свое чувство к поэту, я могла с уверенно-стью сказать Брику о своей любви к Маяковскому. Поскольку я уже не была женой Осипа Максимовича, когда связала свою жизнь с Маяковским, то ни о каком «menage a trois» <любовь втроем> не могло быть и речи, и наша любовь не могла омрачить ни наших отношений, ни дружбы Маяковского и Брика. Мы решили никогда не расставаться и прожили всю жизнь близкими друзьями…»

 Это не вся правда. Это вообще неправда. Именно в 1918 году стало ясно, что приближается голод. Осип понимал, что Володя, став знаменитым и затребованным, вот-вот начнет нести золотые яйца. Конечно, он не говорил мне об этом впрямую. Но не стоит забывать, что Осип — сын потомственного коммерсанта. Луначарский называл Брика злым демоном. Но без помощи Осипа Володя вряд ли смог бы добиться такой славы. Брик был образован, знал языки, точно чувствовал дыхание времени. В рукописях стихов Маяковского, как тебе известно, нет ни одной запятой. Черновик каждой новой вещи Володя сразу отдавал Брику: «На, Ося, расставь запятатки». Пятнадцать лет поэт Маяковский пользовался умом и знаниями Оси. Наша с Володей зависимость от одного и того же человека объединяла нас еще больше, еще безнадежней.

 И вот наступил 18-й год, а с ним — предчувствие катастрофы. Я-то всегда считала, что горе — не беда. Чтобы творить, необходимо испытывать мучения, лишения, нужно преодолевать трудности. Но теперь, когда Володя становился знаменитым, Осип занервничал: если Маяковский женится, то может выйти из-под влияния. И неизвестно, куда его поведут. «Только его любовь к тебе, Лилек, спасет нас всех», — повторял Осип, с надеждой заглядывая мне в глаза. — Да, сейчас, несмотря на дурацкие увлечения, Маяковский полностью твой, но что будет через год, пять лет?»

 …И тогда я предложила жить втроем. У меня было две задачи — остаться рядом с Осипом и не допустить женитьбы Володи. Я понимала, что Осип хочет именно этого. И не сомневалась, что Маяковский примет затею с восторгом. Разве не он говорил: «Боже, как я люблю, когда ревнуют, страдают, мучаются!» 
 

 Опасения Брика насчет женитьбы Маяковского оказались не случайны. Поэт был натурой увлекающейся. Точнее, ему нравилось увлечь собою, произвести впечатление. И если он вдруг осознает, что никогда не обладал безраздельно ни одной женщиной — и захочет создать свою семью…

 В 1925 году в Америке поэт знакомится с эмигранткой из России Элли Джонс. Но уже в разгар романа с Маяковским Элли почувствовала, что Лиля Брик окажется непреодолимым препятствием в их отношениях. Как в воду глядела: в результате в Америке родилась дочь, а Маяковский вернулся к Лиле. Впрочем, он и не уходил от нее далеко. Позже Элли писала поэту в Москву: «Попросите человека, которого любите, чтобы она запретила Вам жечь свечу с обоих концов!»

 В 1926 году Маяковский «по просьбе» Лили не женится на Наталье Брюханенко, когда дело уже шло к свадьбе. В Ялту, где отдыхала влюбленная пара, Лиля пишет: «Ужасно крепко тебя люблю. Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься!» Через две недели Маяковский телеграфировал о своем возвращении.

 Власть Лили над поэтом была все еще безгранична. Но в конце 1928-го года стены дома задрожали. Маяковский, все свои лирические стихи посвяща-вший только Лиле, вдруг пишет два «чужих» любовных стихотворения… Итак, она звалась Татьяной Яковлевой.

 Эльза, вот что недавно пришло в мою крашеную головку. А может быть, это именно ты, решив наконец отомстить мне, и явилась главной виновницей смерти Володи? Помнишь (конечно, помнишь), перед самым приездом Маяковского в Париж ты познакомилась с Татьяной и, довольная беглым осмотром, сказала ей: «Да вы под рост Маяковскому!» — и познакомила их? Мне же ты ничего не сообщила, решив, что если молодая модель дома «Шанель» под рост Маяковскому, то уж мне-то, почти сорокалетней, и подавно под рост. Я узнала об этой женщине из стихов Володи «Письмо Татьяне Яковлевой», «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» и сразу поняла, почему Маяковский все-таки купил мне в Париже автомобиль. Из чувства вины. Ведь он впервые меня всерьез предал. Ты виновата! Ведь из-за Яковлевой нам пришлось отдать Володю в руки Полонской... А разве могла эта довольно посредственная актриса успокоить и утешить поэта? Если бы не ты…

 Лиля сильно драматизировала ситуацию.

 Сама Яковлева вспоминала:

 «Во время наших прогулок он часто возвращался к разговорам о ней. В его первый приезд мы пошли куда-то покупать ей костюм и всякие мелочи, а потом я почему-то должна была выбирать цвет машины, чтобы машина понравилась Лиличке...» В его последнем письме было: «Мне без тебя совсем не нравится. Подумай и пособирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим к моей надежде взять тебя на лапы и привезти к нам, к себе в Москву». Татьяна негодовала: «…Что он имел в виду под словом "к нам"? К Лиле и Осе? …Он настолько не мыслил себя без них, что думал, что мы будем жить вчетвером, 
что ли?»

 Естественно, Яковлева была шокирована списком «мелочей», которые Маяковский обязался привезти Лиле из Парижа:

«2 забавных шерстяных платья из очень мягкой материи.

Одно очень элегантное, эксцентричное из креп-жоржета на чехле. Хорошо бы цветастое, пестрое. Лучше бы с длинным рукавом, но можно и голое. Для встречи Нового года.

Чулки. Бусы (если еще носят, то голубые). Перчатки.

Очень модные мелочи. Носовые платки.

Сумку (можно в Берлине дешевую, в K.D.W.)

Духи: Rue de la Paix, Mon Boudoir и что Эля скажет. Побольше и разных. 2 кор. пудры Аrах. Карандаши Brun для глаз, карандаши Haubigant для глаз. МАШИНА:

Лучше закрытая — conduite interiere — со всеми запасными частями, с двумя запасными колесами, сзади чемодан.

Игрушку для заднего окошка.

Часы с заводом на неделю.

Автомобильные перчатки.

Всякую мелкую автомобильную одежу, если будет машина.

Машина лучше закрытая.

Предохранители спереди и сзади, добавочный прожектор сбоку, электрическую прочищалку для переднего стекла, фонарик сзади с надписью "стоп", обязательно стрелки электрические, показывающие, куда поворачивает 
машина…

 Завтра утром начинаю учиться управлять».

 И вот этот человек заявляет, что не женат? Да и вряд ли бабушка и тетя Татьяны мечтали допустить красного поэта к белым дамам. Тем более что на горизонте девушки появился достойный кавалер, виконт дю Плесси.

 Эй, соседка! Все сидишь у окошка и куришь? Гадаешь, придет ли сегодня ночевать твой хмельной муж? А мои всегда ночевали дома. У нас было негла-сное правило: несмотря ни на какие романы — ночевать только в семье. Неужели в тебе все еще живы чувства, толкаемые плотью? Мое тело умерло, когда мне было 34… В двадцать пятом. Однажды Рита Райт спросила: «А если бы Ося женился, вы бы огорчились?» Я возмутилась: «Этого не может быть! И никогда про это не говорите»…

 В тот день с утра ныло сердце, хотя с чего бы? — В последнее время Ося повеселел, помолодел, мне даже показалось, что он начал за мной ухаживать. Столько лет ожидания — и вот наконец-то!

 Но я смертельно ошиблась. Вечером Ося пришел не один. С ним была библиотекарша Женя Соколова. Я знала эту милую круглолицую блондинку. Она была женой режиссера Жемчужного. Была… В этот день она стала женой моего Осипа. Именно тогда во мне гневно вспыхнула и умерла женщина. Но тело мое было столь изощренно искусным, что его кончины никто и не заметил.

 Помню, однажды я пожаловалась Шкловскому на скуку. Он тогда рассмеялся:

 «Лиличка, как тебе может быть скучно, когда ты такая красивая?»

 «Так ведь от этого не мне весело. От этого другим весело».

 …Осип, конечно, не ушел. Не столько из-за меня, сколько из-за нас с Володей. Женя жила отдельно и почти ежедневно бывала у Осипа. О чем они могли говорить часами?! Он, такой рафинированный, даже не замечал, что она не элегантна. Они «прожили» двадцать лет, но никогда Женя не ночевала в нашем доме, в нашей семье!

 

 Вроде бы ничего не изменилось. «Семья» по-прежнему оставалась семьей, а поэт — ее кормильцем.

 Но надолго ли? Ведь если Брик дерзнул поджениться, то почему, собственно, Маяковскому не последовать его примеру?

 Скорее всего, дружба Брика и Володи сохранится. Но что, кто тогда — Лиля? Да, конечно, Маяковский всегда ей первой читал только что написанное, ее мнение было для него, бесспорно, очень важным. И все-таки… Так ли уж она незаменима? Эльза рассказывала, что молодая, хорошо образованная 
Татьяна — непростая штучка, и характером в чем-то напоминает Лилю. Будучи совсем девчонкой, Татьяна, обладая феноменальной памятью, читала стихи в госпиталях раненым солдатам. И вот теперь она — модель дома «Шанель». А Лиля?

 Она не стала ни актрисой, ни сценаристом, ни критиком, ни скульптором. Всю жизнь мечтая только о любви, но так и не получив ее, Лиля не была готова отказаться от статуса главной музы. А тут эта Татьяна Яковлева. Нет, этого не случится!

 Лиля делает «Кракс!» — и Эльза пишет сестре в Москву письмо, где сообщает, что Татьяна Яковлева выходит замуж за виконта. При этом Эльза просит ничего не говорить Володе, чтобы тот не смог расстроить Татьянин брак. Лиля прочитала письмо вслух, при Маяковском.

 Самой же Яковлевой Эльза жалуется, что Маяковский вряд ли скоро приедет в Париж, так как ему отказано в визе.

 Несмотря на (как им казалось) нелегкую победу, Брики все-таки решили подстраховаться и «подобрали» поэту новую, куда менее опасную, возлюбленную. «Эта лошадь кончилась,— вскоре объявил он Лиле, имея в виду Яковлеву, — пересаживаюсь на другую».

 Актриса Вероника Полонская была замужем за Михаилом Яншиным. Маяковский, разумеется, сразу предлагает ей руку и сердце. Но Вероника не спешит бросить мужа. А зачем? Чтобы жить порознь, как Женя Соколова с Бриком? И потом, она знала, что стоит Лиле Брик захотеть — и в любой момент роман с Маяковским может закончиться.

 Своих несостоявшихся соперниц, за исключением, пожалуй, Татьяны, Лиля по-своему жалела. После смерти Осипа (в 1945-м) она продолжала заботиться о Жене Соколовой. Почему нет? Бедная Женя осталась ни с чем — ведь Лиля именно себя считала законной женой и вдовой Осипа, как Анна Ахматова себя — несомненной вдовой Гумилева.

 Лиля пыталась найти Элли Джонс и дочь Маяковского, пользуясь обратными адресами на конвертах от миссис Джонс Володе в Москву, обращалась за помощью к Давиду Бурлюку, который был знаком с Элли, просила его сделать это деликатно — вдруг тайна рождения скрывается от девочки. Роман Якобсон, живший в Америке, тоже был задействован, но поиски ничего не дали. Патриция и Роджер, дочь и внук Маяковского, прилетели в Москву только в восьми-десятых.

 Но это было потом. А осенью 1918 года Маяковский и Брики только-только переехали в Москву и поначалу жили в коммуналке в Полуэктовом переулке. И хотя Маяковский и Брик много работали, а Лиля служила в «Окнах 
РОСТА», раскрашивая по трафарету агитплакаты, денег не хватало. Но жили не тужили. У поэта оказался скверный характер и целый букет маний. Если он замечал, что вещь лежит не на своем месте, то безумно злился. Все время боялся чем-нибудь заразиться, постоянно измерял температуру. Если тарелки или стол казались недостаточно чистыми, жутко ругался с домработницами. Когда ходили в ресторан, Маяковский непременно по мелочам придирался к обслуживающему персоналу и писал длинные жалобы.

 В 1921 году Брикам удалось получить две комнаты в общей квартире в Водопьяновом переулке, возле почтамта. Брик тогда работал в юридическом отделе МЧК. Правда, вскоре он был уволен за лень и «неправильное» происхождение — сын коммерсанта-ювелира.

 В столовой, за ширмой стояла кровать Лили. Во второй комнате, в кабинете, жил Осип Максимович. У Маяковского была еще своя комната на Лубянке. Летом снимали дачу в Пушкино. Маяковский и Лиля ходили по грибы, жарили их с картошкой или варили суп. По воскресеньям Аннушка готовила котлеты для гостей. Когда насмешки и пересуды об их жизни втроем доходили до Лили, она смеялась: «Конечно, Володе нужно было бы жениться на нашей домработнице Аннушке, подобно тому как вся Россия хотела, чтобы Пушкин женился на Арине Родионовне. Тогда меня, думаю, оставили бы в покое».

 Началась благополучная пора. Маяковского много печатали, а Елена Юльевна, работавшая в Лондонском АРКОСе, присылала Лиле красивые вещи. Лиле, конечно же, нравилось жить безбедно и нарядно, но Володю она предупреждала: такая жизнь опасна для поэта. Так и произошло.

 6 февраля 1923 года она пишет сестре в Париж: «Все кончено. Ко всему привыкли — к любви, к искусству, к революции. Ничего не интересует. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. Тонем в быту. Маяковский ничего настоящего уже не напишет… Мне в такой степени опостылели Володины: халтура, карты и пр. пр., что я попросила его два месяца не бывать у нас и обдумать, как он дошел до жизни такой. Если он увидит, что овчинка стоит выкройки, то через два месяца я опять приму его. Если же нет — нет, Бог с ним!»

 Отлученный поэт жил в своей комнате на Лубянке и, обливаясь слезами, писал «Про это». Поэму о любви, с отвращением к обывательщине и к себе. 
 «Лиличка, мне все кажется, что ты передумала меня видеть, только сказать этого как-то не решаешься: жалко. Прав ли я? Если не хочешь — напиши сейчас, если ты это мне скажешь 28-го (не увидев меня), я этого не переживу. Ты совсем не должна меня любить, но ты скажи мне об этом сама, прошу. Конечно, ты меня не любишь, но ты мне скажи это немного ласково. Иногда мне кажется, что мне придумана такая казнь — послать меня к черту 28-го».

 Лиля искренне верила, что страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи. Неужели она забыла, что мужчину нельзя оставлять надолго? И уже через месяц Маяковский пишет:  

 «Я никогда не смогу быть создателем отношений, если я по мановению твоего пальчика сажусь дома реветь два месяца, а по мановению другого срываюсь даже не зная что думаешь и, бросив все, мчусь… Я буду делать только то, что вытекает и из моего желания.

Я еду в Питер.

Еду потому, что два месяца был занят работой, устал. Хочу отдохнуть и развеселиться.

Неожиданной радостью было то, что это совпадает с желанием проехаться ужасно нравящейся мне женщины.

Может ли быть у меня с ней что-нибудь? Едва ли. Она чересчур мало обращала на меня внимание вообще. Но ведь и я не ерунда — попробую понравиться.

…Любишь ли ты меня? Для тебя, должно быть, это странный вопрос — конечно, любишь. Но любишь ли ты меня? Любишь ли ты так, чтоб это мной постоянно чувствовалось?

Нет. Я уже говорил Осе. У тебя не любовь ко мне, у тебя — вообще ко всему любовь…»

 

 Сестренка, не думала же ты всерьез, что я отлучила Володю на два месяца исключительно из-за переживаний по поводу его стихов или разгульного образа жизни? Да, я не лукавила, когда говорила, что его стихи, даже самые страстные и темпераментные — искусный пересказ чувств, а не их выражение. Вся эта кровь, трупы, постоянные призывы к убийству… Скажу больше: Маяковский, хорошо зная силу слов, уже не чувствовал их тайны.

 В голодном 22-м на даче в Пушкине он с удовольствием устраивает многолюдные воскресные приемы (не без моего участия, конечно), и при этом безо всякого стыда декларирует: «Будьте прокляты! — Пусть будет так, чтоб каждый проглоченный глоток желудок жег! Чтоб ножницами оборачивался бифштекс сочный, вспарывая стенки кишок!» А позже «вспоминает», как в это время бедствовал, столовался по знакомым и жил на бульварах. А эти его дорогие эпатажные кофты и пиджаки!

Но это не главное. Была, сестренка, еще одна причина — мой роман с Краснощековым. Володя жутко к нему ревновал, а вот Осипа мои романы не только не раздражали, а даже веселили.

 Помнишь, летом 1922-го, на даче в Пушкино я познакомилась с Сашей Краснощековым? В то время он был заместителем наркома финансов. У нас начался сумасшедший роман. А через полгода выяснилось, что он растратил крупные суммы государственных денег, устраивая совершенно дикие кутежи. И весной его арестовали. В обвинительном заключении говорилось, что братья Краснощековы «заказывали своим женам каракулевые и хорьковые шубы...» Я ужасно испугалась — ведь в это время жена Краснощекова находилась в Америке и на роль жены тогда могла претендовать только я. Мы с Осей попросили красавчика Яню Агранова, который в то время возглавлял отдел, занимающийся надзором за интеллигенцией, чтобы мое имя в судебных документах не упоминалось. Тогда могли пострадать и Володя с Осей. Но Яня не хотел за меня хлопотать, и — мне пришлось закрутить с ним роман… Яня не только помог, но даже выправил мне документ, что я сотрудник ГПУ. Но вскоре до меня дошли слухи, что Яня — убийца Гумилева. Недолго думая, я вернула Яню его жене. Но было не так-то просто отказать ему в доме и дружбе.

                                                   

Утро.

 …Лилия Юрьевна приподняла занавеску, чтобы увидеть слева, в глубине соседнего участка, дом, где жил Борис Леонидович. Да, Пастернак был не так уж не прав, сказав, что «квартира Бриков была, в сущности, отделением москов-ской милиции». Сам он, правда, тоже бывал в салоне Бриков, как и Горький, Луначарский, Эйзенштейн…

 В 1934 году Маяковского официально запретили. Брики очень быстро почувствовали себя незащищенными. Они, наследники, оказались не у дел. И уже в 35-м, почувствовав холодок не столько в батареях отопления, сколько на затылке, Лиля пишет длинное письмо Сталину и хитрыми путями передает его через легендарного вождя красного казачества Виталия Примакова. Дело было рискованное, но Примаков умел рисковать.

К примеру, в 1929 году, во время спецоперации в Афганистане, он под именем Рагиб-бея возглавил советско-афганский отряд. Тогда за храбрость Примаков получил должность военного атташе в Японии. А за письмо, доставленное Сталину, получил в награду — Лилю Брик.

 Влюбиться в сильного, да еще и красивого чернобрового героя с мягкой ямочкой на утонченном подбородке — было совсем нетрудно.

 У Осипа появляется новый близкий друг, прекрасный собеседник, партнер по шахматам и, главное, защитник — новый гражданский муж Лили. Теперь к гостям Бриков из мира искусства добавились друзья Примакова: Тухачевский, Егоров, Якир. Новая «семья» — Осип, Лиля и Примаков переезжают на Арбат.

 По всей видимости, за внешностью сероглазого орла с белозубой улыбкой скрывался (да он, собственно, и не скрывался) порядочный человек.

 Однажды из окна поезда Лиля заметила убогие, крытые соломой хаты, и вздохнула: «Не хотела бы я так жить». Примаков тоже вздохнул: «А я не хочу, чтобы они так жили».

Арестовывали Виталия Примакова дважды: при первой попытке в поезде его адъютанты скрутили оперативников ОГПУ и сдали в милицию на ближайшей станции. Взяли его на даче.

 Маяковского разрешили.

 На письме Лили Брик Сталин поставил резолюцию: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление».

 

 Эй, соседка, уже давно пора снимать елочные гирлянды и разноцветные лампочки, развешанные по твоей террасе! Хотя, конечно, на неосвещенном участке с ними спокойнее. Я помню наш первый с Осей и Володей новый, 16-й год. Он был самым радостным из всех, что встречали потом. Из-за тесноты елку повесили под потолок и украсили вырезанными из бумаги желтой кофтой и облаком в штанах. Все были ряженые — Каменский раскрасил себе один ус и нарисовал на щеке птичку, Володя смастерил себе рубашку из собственной афиши, я была в белом парике маркизы — словом, никто не был нормальным…

 Был еще один Новый год, который я не хочу помнить. 1936-й. Встречали большой компанией. Я придумала маскарад. Разгуливала русалкой в ночной рубашке с пришитыми рыбками, Тухачевский вырядился бродячим музыкантом, даже играл на скрипке собственного изготовления. Примаков выступал как мушкетер, Якир — под маской короля «треф»... Вскоре все они были арестованы и после зверских пыток расстреляны. Знаешь? Конечно, знаешь. Тогда погаси, наконец, свои фонарики и повесь занавески. Неужели тебе не страшно жить без штор?

 Страх — естественное животное чувство сильного человека. Мне казалось, что мы с Осипом сильные люди… и мы боялись арестов. И старались держаться поближе к тем, от кого, как нам казалось, это зависело. Их всех убили, и я тоже оказалась в расстрельном списке. Они не спасли ни меня, ни даже себя. Меня спас Володя.

 К этому времени, как заметил Пастернак, Маяковского стали вводить принудительно, как «картофель при Екатерине».

 Я официально числилась вдовой великого пролетарского поэта. И Сталин, просматривая списки жен «изменников Родины», вычеркнул мою фамилию: «Не будем трогать жену Маяковского». Так что мы с Осипом уцелели только благодаря его славе. А сам Маяковский «уцелел» благодаря своей смерти. Ведь если бы за год до беспощадных арестов Сталин не поставил резолюцию на моем письме, скорее всего бы Маяковского на долгие-долгие годы предали забвению или тоже расстреляли — ведь он был запрещен.

 Соседка, не могла бы ты курить как-то поизящней? Впрочем, последний раз я видела по-настоящему красивые руки с тонкими запястьями в 1974 году. Это была Леночка.

 

 Да, конечно! В начале семидесятых, вернувшись из Непала, я поселилась в Печатниках. Помню, кто-то из знакомых привез ко мне в гости молодого поэта Эдика Лимонова с женой Леной Козловой-Щаповой.

 Все в ней было элегантно и роскошно — особенно перстень. Лена живо оценила мой интерес к изделию и похвалилась: недавно они с Эдиком ездили в Переделкино знакомиться с Лилей Брик. Они почитали ей стихи, а Лиля Юрьевна сняла с пальца старинный перстень и подарила Лене. За красоту.

 На самом же деле Лиля Юрьевна вызвалась подарить Лене не перстень, а браслет с бриллиантами: «…раньше он мне был впору, а теперь рука распухла от старости. Это все, что у меня осталось от папы». Но… не подарила. То ли забыла, то ли ей стало жалко расставаться с дорогой сердцу вещью. А перстень, который я видела на пальце Лены Щаповой, был ее собственный. Но ведь он мог быть и Лилин, а Лиля Брик могла его подарить!

 Это было вполне в ее духе. От отца Осипа Брика Лиле досталось много крупных красных кораллов. Однажды она подарила чудесные коралловые бусы Елене Тагер. Бусы увидела Марина Цветаева и попросила отдать ей. Тагер отказала, объяснив, что это подарок Лили. «Так попросите ее, чтобы она разрешила вам отдать эти бусы мне!» Лиля Юрьевна очень удивилась, что ее подарок хотят передарить, но разрешила. Все-таки ее кораллы будет носить не кто-нибудь, а Марина Цветаева! На следующий же день Цветаева бусы продала. Узнав об этом, Лиля грустно сказала: «Бедная! Представляю, как она 
нуждалась».

 Одной из отличительных черт характера женщин, так сказать, легкого поведения считается доброта. Часто именно по доброте душевной они просто не в состоянии обидеть отказом назойливого или внезапно воспламенившегося страстью мужчину. И вздыхают с облегчением, когда освобождаются от «послушания». «Не представляю себе женщины, которой я мог бы обладать с большей полнотой. Физически она создана для меня…» Это (еще до встречи с Анной Андреевной Ахматовой, но уже женатый на Анне Евгеньевне) искусствовед Николай Пунин — о Лиле Брик. Испугавшись (и совсем напрасно!) серьезных намерений с ее стороны, он записывает: «Виделись, была у меня, был у нее... Но к соглашению мы не пришли. Вечером я вернулся от нее из "Астории", где нельзя было говорить, и позвонил; в комнате она была уже одна, и я сказал ей, что для меня она интересна только физически и что, если она согласна так понимать меня, будем видеться, другого я не хочу и не могу; если же не согласна, прошу ее сделать так, чтобы не видеться. "Не будем видеться". — Она попрощалась и повесила трубку».

 И никаких обид. В 1931 году Лилия Юрьевна Брик пишет Пунину деловое письмо:

 «Милый Николай Николаевич, очень прошу Вас разобраться с тов. Катаняном в Володиных матерьялах и дать их ему (если хотите — на время). Вы гово­рили, что у Вас много по "Искусству коммуны". Я совсем было собралась за этим в Питер, но не вышло, и Катанян едет вместо меня.

Целую Вас и Анну Евгеньевну. Лиля Брик». 

 Верно заметил Маяковский: «У тебя ко всему любовь».

 Действительно, любовь-доброта Лили распространялась дальше — и глубже собственной плоти. Когда посадили Сашу Краснощекова, Лиля взяла в свою семью его четырнадцатилетнюю дочь Луэллу, которая жила у нее, пока Саша был в заключении.

 Даже в самые тяжелые времена Лиля как-то выкручивалась и посылала деньги своей маме (умерла в эвакуации до прихода фашистов), матери Брика и матери Василия Абгаровича.

 После издания «Собрания сочинений» Маяковского Лиля получала солидные гонорары и щедро тратила их на знакомых, возвращавшихся из лагерей. Своих «пожертвований» она не считала, и, когда последний из нуждавшихся пошел с Лилиной сберкнижкой в банк, — случился конфуз: счет оказался 
пустым.

 Незадолго до своей смерти она помогла освободиться из заключения Сергею Параджанову.

 «…Сыро. Кожа на ногах в плесени и волдырях, — писал он своему племяннику.— В лагере полторы тысячи человек, у всех не менее трех судимостей. Меня окружают кровавые судьбы, многие потеряли человеческий облик... Часто пухну от голода. Лиля Брик прислала мне колбасу салями, конфе­ты французские. Все съели начальник зоны и на­чальник режима, я же нюхал обертки».

 Вызволить Параджанова пытались многие, но удалось только Лиле Брик.

 Луи Арагон к тому времени давно уже охладел к играм в коммунизм. В 1966 году он резко осудил процесс Синявского—Даниэля. А в 1968-м — возмутился вводом советских войск в Чехословакию. Советская власть искала случая помириться со знаменитым писателем. И умная Лиля уговаривает Арагона, с которым в последние годы почти не поддерживала отношений, приехать в Россию. Брежнев был польщен — и Параджанова освободили досрочно.

 Между прочим, 27 марта 2012 года в Париже по адресу Набережная Бурбонов, 45 (Quai de Bourbon) на острове Святого Людовика была открыта площадь имени Луи Арагона.

 

 Сестренка! Твой Луи всегда недолюбливал Осю. Помню, однажды они спорили о Ветхозаветных персонажах. Луи спросил: «Скажите, Осип, как бы мы сегодня назвали поступок Авраама? Ведь он назвал свою жену Сару сестрой и отдал в наложницы. Сегодня бы мы, наверное, назвали это сутенерством. Какие можно найти оправдания этому поступку, кроме страха смерти? И может ли страх смерти служить достаточным оправданием?» Осип вспыхнул своими по-мальчишески оттопыренными ушами — и Луи не стал продолжать… Арагон знал, что в нашей с Осей жизни появился Вася Катанян. Мы сблизились, работая над собранием сочинений Володи. Васина жена так страдала из-за наших отношений, что Осе пришлось к ней поехать. Он пытался ей внушить, что, мол, если Лиля так хочет, то с этим нужно считаться. Он советовал ей потерпеть, пере-ждать. Что пройдет какое-то время — и все снова станут вместе пить чай. А пока пусть Вася остается дома, а фактически живет с ней, с Лилей.

Но Галина Дмитриевна посчитала предложение оскорбительным — и вы-гнала Осю, а следом и Васю. Должно быть, она стала такой пуританкой после неудачного романа с Маяковским. Ладно, выгнала Осю. Но Васеньку-то за что? И не могла же я оставить бедного Катаняна без крова? Вот так мы с ним и прожили больше сорока лет вместе. Вдвоем.

 

 Раннее лето. Ночь. Девушка с густыми рыжими волосами сидит в тамбуре вагона на ящике с копчеными гусями. Над ней возвышается офицер лет тридцати. Он манерно курит и явно красуется.

— Нет, вы мне объясните: как можно такую красавицу отпускать одну, да еще за границу.

— Я же вам только что объяснила, что учусь скульптуре в Мюнхене, а сейчас еду в Москву на каникулы.

 — Но вас могли украсть какие-нибудь цыгане или татары!

— Вы мне напомнили недавнюю историю. Один молодой, богатый, воспитанный в Париже татарин предложил мне две тысячи на туалеты, чтобы я проехалась с ним по Военно-Грузинской дороге.

— Фу, татарин. Да как он посмел? Или, может, вы согласились? И какие же туалеты он вам купил?

 Он хватает Лилю за руки, поднимает с ящика, прижимает к дверце вагона.

— Так что же он купил? Вот эту юбочку?

 Офицер пытается поднять юбку улыбчивой Лили, расстегивает две пуговки на блузке — оттуда выглядывают кружева бюстгальтера.

— А может, он купил вам это прелестное белье?

 Лиля продолжает снисходительно улыбаться. Странная улыбка девушки заставляет офицера возбужденно нервничать. Он пытается поцеловать Лилю в ушко и слюняво бормочет:

— Пойдем в мое купе… я не женат… никто не узнает… ты вся такая бело-розовая, нет никаких препятствий…

 Лиля ласково смотрит в мутные глаза мужчины: 

 — Есть препятствие. Я еврейка.

 Офицер медленно отлипает от Лили. Выражение его лица меняется — от нечаянно брезгливого испуга до запоздалого смущения. Поправив юбочку, снова устроившись на ящике с гусями, Лиля с удовольствием затягивается предложенной офицером сигареткой.

— Ну и ничего, что еврейка. Вам не стоит переживать. Для женщины это не так страшно…У меня даже была одна знакомая жи… евреечка.

 Лиля начинает потихоньку смеяться, обнажая свои миндальные зубы, смех ее становится все громче и веселей и, боясь разбудить попутчиков, она зажимает рот ладонями. Наконец-то она дома, в России!

 

 Полдень. Елена Юльевна, Эльза и Лиля только что вернулись с вокзала. На полу — раскрытый чемодан с красивыми платьями. Елена Юльевна прислушивается к голосу мужа, с кем-то спорящему по телефону. Решив, что разговор важный, Елена Юльевна выходит в холл с бокалом вина. Эльза тут же ухватила сестру за тонкое запястье.

— Лилечка, ну расскажи скорее. Правда, что у тебя был роман с учителем музыки?

— Если мама не слышит, то правда.

— А с Грановским?

— Тоже правда.  

— Говорят, что в студии «Швегерле» один известный художник писал тебя голой.

 Лиля кивает, Эльза смеется:

— А мама думает, что в шубе.

— А папа совсем не изменился, все воюет. Снова кому-то доказывает, что евреи — тоже люди. Ты послушай.

 Из холла слышались обрывки телефонного разговора:

— Вот вы спрашиваете, какое мне дело до всего этого? В австрийском посольстве, где я служу юрисконсультом, бывает множество образованнейших людей со всего света. И, пожалуй, все они считают эту проблему средневековой дикостью. Ну как можно столь откровенно ограничивать проживание евреев в Москве, да и в других крупных городах? Что за черта оседлости в двадцатом-то веке?.. Девочки, не подслушивайте!

 Урий Александрович, прикрыв дверь в комнату, тихо продолжает в трубку:

— Даже этот дикарь Распутин понимает, что такая политика ведет к погромам. А возможно и хуже… Да-да, к бунту...

 Лиля открыла окно, прислушалась к шуму родного бульвара.

 — Эльзочка, а давай пойдем с тобой гулять! 

 — Вдвоем? А ты не рассердишься, если я надену что-то из твоего 
чемодана?

 Разрядившись, сестры отправились на Покровку. Их яркие платья и необычная красота заставляли оборачиваться не только молодых мужчин, но и столичных модниц.

— Ах, как жаль, что именно сегодня, когда я в этом чудесном платье… Бывало, иду из гимназии, воротничок в кляксах — ну обязательно встречаю. Ты его не знаешь, он старший брат моей лучшей подружки. Лилечка, давай зайдем в это кафе, он там бывает. Ну, хоть в окошко заглянем — а вдруг?

 Не успели девушки прилипнуть к окну, как Лиля вскрикнула: «Ося!»

 Он сидел с друзьями за столиком у самого окна. Лиля постучала по стеклу. Брик повернул голову, увидел ее, узнал — и выбежал на улицу. На его лице играла все та же насмешливо-ироничная улыбка.

— Лиля! Вы вернулись?

— Только на каникулы.

— Говорят, вы покорили все мужское население Германии. Да и 
немудрено.

— А вы? Я слышала, работаете в фирме отца?

— Ужасная скука. Но зато хожу слушать поэтов. Вы себе не представляете, Лиля, как много сегодня прекрасных молодых поэтов — Гумилев, Ахматова, Блок, Пастернак, Хлебников. Ну что мы здесь стоим? Почему бы вам не зайти в кафе? Если, конечно, готовы слушать стихи...

— Да! Готовы! — Эльзе очень хотелось оказаться внутри, но Лиля не собиралась так быстро сдаться.

— Очень жаль, но Эльзе завтра в гимназию, а мне — собираться в дорогу. Через три дня уезжаю. Так что прощайте… да, кстати, я люблю вас, Осип.

 

 Перед сном, в «детской», Эльзу буквально распирало от желания почитать сестре свои первые странички «романа», но она засомневалась: а вдруг Лиля скажет «Кракс!» — и буковки превратятся в маленьких мышат и убегут из тетрадки. Или вдруг ей не понравится — тогда зачем расстраивать перед отъездом.  

— Не хочу с тобой расставаться, не хочу, чтобы ты ехала в Германию.

— А я никуда и не собираюсь больше ехать.

— Из-за меня?.. Значит, из-за Брика.

— Не обижайся, я люблю его с детства, он неотделим от меня. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, нигде. А теперь я знаю, что и он меня любит, я видела сегодня.

— А твои кавалеры в Мюнхене… ты их не любила?

— Все они — только ради него…

— Как это? Я не понимаю.

— Поймешь…Тихо! Это телефон!

 Чтобы звонок не потревожил родителей, Лиля в ночной рубашке несется в холл. Но там уже мама. Лиля бесцеремонно перехватывает мамину руку.

— Не снимай! Это мне!.. Это я! Да… да... конечно, могу… хоть сейчас. Да, через 15 минут в Каретном ряду.

 В распахнутом плаще, надетом на прозрачную ночную рубашку, Лиля взбегает по лестнице на третий этаж дома, где живут Брики. Осип встречает ее в дверях. Лиля бросается к нему на шею и замирает. Брик легко берет ее на руки и с приятной ношей заходит в гостиную, где за большим круглым столом пьют чай ничего не подозревающие Макс Павлович и Полина Юрьевна.

— Ну вот, я стал женихом. Моя невеста (Осип убирает с лица Лили пряди волос), как вы уже догадываетесь, Лиля Каган. Она меня страшно любит. Умоляю вас, отнеситесь к этому чувству так, как я об этом мечтаю.

 Осип ставит Лилю на пол. Ее плащ распахивается.

— Разве она не самая замечательная девушка на свете?

 Мама пытается возразить:

— Но ведь она…

— Родилась в рубашке. Или вас волнует ее прошлое? Мама, ну скажи, у какой современной барышни этого не было? Я все решил окончательно.

— Тогда отнеси ее в свою спальню, — предлагает Макс Павлович. Но Полина Юрьевна преграждает дверь в комнату сына.

— Лиля, вы ничего не хотите нам сказать?

 Лиля подносит к своим губам ладонь Осипа:

— Вы увидите — я буду любить его больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына.

 

Утро.

Комната Осипа. Лиля уже (еще) без рубашки. Она только что проснулась и, счастливая, чмокает подушку, где спал Осип, оставляя на ней следы помады. Осип вбегает в комнату с охапкой полевых цветов, бросает их на голую невесту, и сам ложится рядом с ней.

— Ты — моя весна!.. Жаль, что до меня это сказал Чехов.

— Ося! Я буду любить тебя больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына... Что с тобой, с чего ты так побледнел?

— Лиля, я хочу знать, почему ты будешь любить меня больше, чем сына? Я хочу, чтоб ты посмотрела мне в глаза.

— Потому что у нас никогда не будет детей.

 Помнишь, сестренка, я любила повторять, что детей в наше время иметь не стоит. Зачем, мол, обрекать человека на те мучения, которые мы постоянно испытываем? Ведь если бы у меня был сын, то он наверняка загремел бы 
в 37-м, а если бы уцелел, то его убили бы на войне.

 Эльза! Не верь ни одному слову. Эти слабые утешения не умаляют моей вины перед мужем. Я очень, очень виновата. Если бы я сказала ему раньше, до того, как нас обручил раввин Мазе! Если бы не это страшное признание в день свадьбы... Я обманула Осипа, потому что боялась потерять. И сразу же его потеряла. Он в одночасье ко мне охладел — ведь став женой, я не могла дать ему главное — семью... Сара все-таки родила Аврааму сына. В 90 лет. А мы с тобой, Эльзочка, сестрички-пустоцветы. Не от рождения, а по собственной легкомысленности. …Вот если бы родился ребеночек… тогда бы Осип любил меня, тогда бы я не обязана была любить его как сына и брата, пополняя нашу неполноценную «семью» сменными мужьями-кормильцами. Эльза, после нас с тобой — никого, вообще никого… Даже у Володи есть дочь, хоть какая...

 

 Полдень.

 Удобно устроившись в подушках, Лиля Юрьевна кладет рядом с собой пачку фотографий и писем. Высыпает порошок в стакан с водой. Кракс! — и выпивает его.

…Разглядывать фотографии не получалось — на глаза налипала поволока, над головой медленно поплыл потолок… Вдруг, как бы испугавшись содеянного, торопливо взглянув на часы, Лиля Юрьевна спешно хватает с тумбочки свою предсмертную записку и приписывает: «Нембутал, нембут…»

 Васенька, ты же наверняка заметил, как я вчера при тебе перекладывала в сумочку пакетики с порошком… Если ты вдруг меня любишь — то ведь должен был видеть… ты ведь успел подменить их на слабительные… мама бы успела... Осечка бывает не всегда…

 Она услышала, как одна за другой во двор въехали две машины, Васина и Светланки.

 

 Ну, слава богу… машина лучше закрытая — conduite interiere — со всеми запасными частями, с двумя запасными колесами, сзади чемодан.

 Чтобы сподручней заносить в дом коробки с продуктами, Катанян велел водителю припарковаться багажником к крыльцу. Молодая жена Комы 
Иванова — Светлана, только что получившая права, аккуратно старалась поставить свой новенький автомобиль, не задев соседскую «Волгу».

 — А у вас, Светлана, ловко получается, почти как у Лили Юрьевны, — похвалил Василий Абгарович, расстегнув верхнюю пуговицу белой рубашки и слегка приспустив галстук. Казалось, что его дряблая тонкая шея с трудом удерживает маленькую голову с большими ушами и массивными очками на внушительном, лоснящемся от жары носу.

 

Васенька, скорее, ну, Васечка, сколько я могу ждать… Часы с заводом на неделю, обязательно стрелки электрические, показывающие, куда поворачивает машина… Завтра утром начинаю учиться управлять.

  

— Виктор, я, пожалуй, немного подышу воздухом, а ты заноси продукты в кухню.

Водитель достал из багажника увесистый картонный ящик и понес в дом.

У крыльца Катанян расспрашивал Светлану, много ли нынче белых грибов она собрала на участке. Оказалось, что много, но, в основном, они прячутся под березами, что стоят вдоль забора, граничащего с домом Пастернака.

Виктор достал из багажника второй ящик и снова направился в дом.

— Виктор, скажи Лиле Юрьевне, что после обеда я повезу ее по грибы.

— Василий Абгарович! Она того, померла…

 

Войдя в дом, Василий Абгарович увидел ее, полулежащую в подушках… На всякий случай проверил пульс, вздохнул, прочитал предсмертную записку. Собрал разбросанные возле кровати тетрадки, фотографии, письма. Застегнув все пуговицы на пиджаке, лег рядом.

Эй, соседка, я как-то заметила, что тебе совсем разонравилось жить. Дело, конечно, твое, но только имей в виду — никогда не выбирай нембутал. Здесь осечки не будет. Я ведь не знала, что этот препарат с 2011 года станут использовать в США как смертельную инъекцию для казни осужденных.