I

Опоздай почтальон по утрам с пачкой свежих газет
Хоть на жалкие двадцать минут — как они возмущались!
Их сердца укрывались под кожей футбольных мячей
В грандиозные дни, когда форварды эти сердца
Загоняли в чужие ворота, и прыгали наши отцы.
Обнимались.
А зимой, выходя на работу, они во дворе 
В ожидании милости окоченевших моторов,
Первой штучкою «Космоса» возле кряхтящих машин
Наслаждались.
А с приходом весны укрепляли на крышах своих
«Жигулей», «Москвичей», «Запорожцев» багажные сетки
И спешили укрыть дорогих своих жен и детей
От столицы, где улицы 
Испепелялись.
И звонили друзья, и к себе приглашали отцов,
И звонили отцы, и к себе приглашали друзей,
И с достоинством царским застольями руководя,
Дни считали в уме до зарплаты.
И в пучину запутанных дел погружались они и распутать
Пытались.
И заботливо руки на плечики наши кладя,
Они строили, строили, строили планы.
Но отравлена временем плоть их недавних химер, 
И достался им пепел утраты.
Бедные отцы!
Вам хватило упрямства и дерзости не измениться,
Когда всё разломалось и рухнуло в тартарары,
Вы в чадящих автобусах катите вновь по столице — 
Номера поменялись, названия улиц, дворы,
Вы ж по-прежнему сквозь неумытые стекла глядите,
И, толкаясь на выходе, платите вы за проезд.
Новый цвет у монеток. На службе вы старой сидите,
И в хозяева жизни из ваших никто не пролез.
Бедные отцы!
Вы здороваетесь с сослуживцами и приступаете к убийству времени. 
И, отрубив ему голову, убеждаетесь, что выросло две.
Время превратилось в дракона с другим именем 
И другими идеями в отрубленной голове.
Только вы еще более прежние, чем были раньше,
И той же походкой — руки в карманах — входите в родные стены, 
Так прочны оказались свитера, и брюки, и обувь ваша,
Словно их носили не люди, а манекены.
К разным домам, разными шагами 
Подходят наши отцы,
Разные по характерам,
Только взгляд у них стал одинаков,
Как у животных разных пород, семейств, размеров и отрядов,
Попавших в неволю, — взгляд одинаков — 
Скошен.
Всякий, кто в клетку брошен,
Смотрит, косясь, — 
Кролик и лев, удав, попугай и слон,
Пока не привыкнут, думают: это — сон.
Скоро исчезнет он.
Так и наши отцы всё объясняют логикой сна.
Конечно, она странна,
Но не вечно сё злобствование.
Проснёмся — настанет бодрствование.

Бедные отцы!

Ведь сну безразлично — собрался ты только вздремнуть
Или надеешься к самому дну поднырнуть.
Сон продолжается, если он начат.
Главная его задача — 
Чтобы ты лежал в темноте.
Всё остальное ничего не значит.
Ему наплевать, что будильник стучит в темноте,
И лежат отцы лицом к стене в темноте,
Ине смеют думать о прошлом,
Залистанном в ожидании сна до дыр, 
Так, что ничего не разобрать.
Но надо, но надо, — думают отцы, ворочаясь с боку на бок, — 
Хоть что-то, хоть что-то, не наше уже…
Лежат отцы в темноте,
А у стен — уже не видать ушей,
Времена миновали те.
А у стен — уже не видать ушей — 
Хоть своих ругай, хоть чужих пашей — 
Так их, крой, на чём свет стоит!
Но молчат они — и лицом к стене, 
А будильник сту-чит-чат-чит-чат-чит... 
И не смеют, не в силах отцы бросить в прошлое память ожившую,
Когда чаянья их, и дела, и заботы
Двигались без заминки по часовой стрелке — чат-чит, чаг-чит, 
Когда после трудного дня, с работы, 
Как декорации отслужившие, 
Они отправлялись за кулисы, к своим кроватям 
И засыпали (согласно режиму), 
Память, память, память,
Не надо, не напрягай пружины!
Ведь сейчас всё кувырком,
Всё настолько переиначилось,
Что на самоиронию память насобачилась,
Инфляции времени и денег съехались в одной точке,
Как две параллельные прямые или две катящиеся бочки,
Но это еще цветочки.
Страшнее всего, что Отечество попало в такой бурелом,
Что переносный смысл само слово «Отечество» приобрело.
Когда часть населения, поумнев сомнительно,
Приумножила число бесспорно умалишенных,
Когда на место именительного влез бестворительно-обвинительный, 
А на место родительного — оглашенный,
А прошлое окончательно сформировалось как шестое чувство времени 
Без седла, без стремени,
Снова смотрим на наших отцов, у которых хватило упрямства и дерзости не измениться,
И наши упрёки безропотно, с грустью принять.
А мы им кричали: «Должны были блага народного ради лбами о стены биться,
И о том, что душат свободу, в цветущем саду вопиять,
И драить в храмах полы, а в свободное время основам здорового секса нас обучать!»
И когда сорок тысяч гадостей мы им наговорили,
Почему-то они недостойным сочли отвечать.
А теперь, когда все испарилось — и тот почтальон,
Что опаздывал утром, и форвард, и клуб, и противник,
А от проданных «тачек» остались запчасти на лом
Да багажные сетки со ржавым оттенком противным,
Когда в космос с прилавков отправился «Космос» (табак),
Когда верных друзей рассовала судьба кое-как
По каким-то далеким щелям, неуютным берлогам,
Как вы угнетены, неповинные наши отцы,
Как вас много!
 Это — вам приговор за отцовство, за то, что лишь нам 
Вы отцами остались — не скважинам черного злата,
Не экранам, не банкам, не танкам, не прочим делам,
И не славы искали, не прессы.
Вы жили как надо!
Жили в тихих домах, в наших тихих домах, небогато,

Бедные отцы!

II

Живет надежда, словно опрокинувшийся жук,
Которому не дано догадаться, что он опрокинут.
Не спрашивая,
Что к чему, почему это вдруг,
Он бессмысленно дергает лапками, а дни
Сменяют друг друга, как страницы тетради для раскрашивания. 
И наши отцы
В квартирах, на улицах, в транспорте,
Как малыши,
Упрямо, без устали ждут — 
Вдруг да покажутся 
Закатившиеся куда-то 
Цветные карандаши.