Бека Курхули — прозаик. Родился в 1974 г. в Тбилиси. Окончил Тбилисский театральный институт им. Шота Руставели. Работал газетным репортером в «горячих точках» Кавказа. Автор нескольких книг прозы. Рассказы переведены на русский, английский, литовский и армянский языки.

 

 

Муса-Кала

Посвящается всем грузинским воинам, 
полегшим в чужих землях с Рождества Христова 
до наших дней! А также их врагам…

Абдель Кадыр-Хаджи сидел на большом перевернутом тазе перед своей глинобитной мазанкой и макал зачерствевшую лепешку из тутовой муки в индийский чай, завезенный из Пакистана контрабандой. Зеленовато-желтый ароматный напиток с примесью опиума, помогал утолить голод лучше, чем тутовый хлеб.

Входную дверь заменяла циновка, она была подвернута, и из-под нее выползал густой мрак. Этот дом построила мать Абделя Кадыр-Хаджи. Отпечатки ее пальцев были видны на нем и сейчас. Они остались, когда она голыми руками обмазывала стены глиной.

Абдель Кадыр-Хаджи имел жилье и в Кабуле. Оно досталось ему в качестве военного трофея, когда русские покинули Афганистан, а правительство Наджибуллы было свергнуто. Это была трехкомнатная квартира одного из высших чиновников Наджибуллы в так называемой «хрущевке», панельном доме, который построили русские перед зоопарком, нарисованным на Великой кабульской стене. В кабульском зоопарке не осталось животных, да и сам зоопарк был давно уничтожен, поэтому его в обновленном виде изобразили на стене... Нарисованных зверей можно было разглядывать или даже стирать со стены, но убить их теперь было бы невозможно…

Абдель Кадыр-Хаджи никогда не любил Кабул. С тех пор как пришли американцы и талибы потерпели поражение, он ездил туда всего три раза, по делу, но даже не смотрел в сторону «хрущевки». Квартира была заперта, он даже не вспоминал о ней. Главные его дела и заботы были здесь, дома, в Гильменде и Муса-Кале.

Поставив пустую пиалу прямо на землю, он вынул из кармана коричневого жилета пачку «Dunhill» и, размяв сигарету, закурил. От хны его пальцы окрасились в оранжевый цвет. На свисающих, спутавшихся с бородой длинных черных космах пестрела войлочная шапка, обут он был в перетянутые ремешками сандалии на босу ногу. На ногах потрескались ногти, а кожа на голенях воспалилась и распухла, покрывшись красно-коричневыми пятнами.

В Гильменде нет воды, ее функцию зачастую выполняют камни или песок, и то только сухой. Если несколько дней подряд идет дождь, то сухой песок превращается в желто-коричневую липкую жижу, в которую проваливаешься по самую щиколотку, и пройти по ней трудно не только человеку, но и тангутскому верблюду.

Всю неделю была пасмурная погода, дождь лил не переставая. Но сегодня с утра выглянуло солнце. Пар поднимался и от размокшей, перемешанной с глиной земли, и от зеленых плантаций конопли, и белеющих посевов мака, и плоских крыш кишлака, от впалых ишачьих боков.

Абдель Кадыр Хаджи сидел перед своим домом на ржавом русском тазе, время от времени отгибая полу длинного зеленого чапана, чтобы сплюнуть себе под ноги. На его левой руке красовались советские серп и молот. Воспаленные глаза были обращены на юг, он думал. Ему было о чем подумать.

У афганских моджахедов «серп и молот» означали, что носитель такой татуировки участвовал в джихаде против Советской Армии. Стрела, пронзающая сердце, во всем мире являющаяся символом любви, здесь означала его принадлежность к группе шахидов, а два скрещенных меча поверх одного — пуштунскую вендетту, месть.

Родной кишлак Абделя Кадыр-Хаджи на самом деле звался не Муса-Кала, а Муса-Кхала. Муса-Калой называли его американцы, потому что не могли произнести звук «кх». Не так далеко, на южной стороне, начиналась граница с Пакистаном, но само понятие «граница» было условным, никому не удавалось ее контролировать. По обе ее стороны, и в Пакистане, и в Афганистане, жили пуштуны, и вся эта земля была их исторической территорией — Пуштунистаном, поэтому проведение линии государственной границы где бы то ни было посреди голой пустыни или чьи-то политические интересы значили для местных жителей не больше, чем след, оставленный в небе реактивным самолетом.

Абдель Кадыр-Хаджи с детства воевал с русскими. Он не помнил, сколько ему было тогда лет, и, как большинство местных, не мог назвать свой возраст даже теперь. Просто однажды он схватил трехдюймовый британский карабин, который принадлежал еще его деду, и, найдя в старом сундуке патроны, запихнул их в дырявый карман жилета; спустя годы, вернувшись домой, он нашел еще три патрона, валявшиеся возле того же сундука, и пошел к мулле Омару.

В то время наиболее прославленным бойцом среди пуштунов считался Гульбеддин Хекматияр. Во всяком случае из всех здешних моджахедов он был самым известным в мире. Даже президент Америки Рональд Рейган хотел встретиться с ним в 1980 году, но несмотря на то что Америка и американское оружие, тайно вывозимое караванами из Пакистана, были для афганских моджахедов единственной опорой в борьбе против русских, Гульбеддин Хекматияр категорически отказался от встречи: «Меня не интересуют американцы. Они просто используют нас в войне с русскими, загребая жар нашими руками».

Гульбеддин Хекматияр, так же как и Хафизулла Амин, принадлежал  к клану хароти, а люди этого племени известны своими упрямством и несговорчивостью. Хафизуллу Амина убили вместе с его малолетним сыном 27 декабря 1979 года во время сорокатрехминутного штурма дворца Тадж-Бек. И после этого советские войска вторглись в Афганистан.

Гульбеддин Хекматияр участвовал и в гражданской войне, разгоревшейся после ухода советских войск. На этом кровавом поле действовали еще два великих игрока, главы крупных военных формирований: узбекский генерал Абдул-Рашид Дустум и таджик Ахмад Шах Масуд. Во время войны они оба создали себе по небольшому ханству на севере Афганистана: Абдул-Рашид Дустум — в населенном этническими узбеками Мазар-и-Шарифе, который даже называли «Дустумистаном», а «Панджшерский лев» Ахмад Шах Масуд — в Панджшере, населенном таджиками. Каждая из трех группировок воевала в своих интересах, время от времени объединяясь по принципу двое против одного. В те годы в Афганистане царил полный хаос, все было поставлено с ног на голову и кровь лилась рекой.

Начались вооруженные выступления талибов — студентов медресе. Талибы неожиданно и очень быстро захватили большую часть Афганистана. Абдул-Рашид Дустум и Ахмад Шах Масуд, укрепившись каждый на своей территории, объединились в Северный альянс. В то время как пуштуну Гульбеддину Хекматияру, не имевшему возможности тоже засесть где-нибудь — по той простой причине, что талибское движение возникло как раз в Пуштунистане — Гильменде и Кандагаре, пришлось бежать в Иран, к персидским шиитам; хотя в 2001 году, после начала контртеррористических операций, он стал поддерживать талибов и опубликовал обращение, в котором призывал всех афганцев к объединению и «борьбе против американских и британских оккупантов».

К нему, Гульбеддину Хекматияру, и собирался сперва пойти Абдель Кадыр-Хаджи, но из-за слухов о его жестокости склонил свой выбор в пользу муллы Омара и оказался прав. Уже впоследствии он познакомился с Гульбеддином Хекматияром и Себгатуллой Моджаддеди — одним из духовных лидеров афганского движения и просвещенным улемом — печальным седобородым старцем с добрыми глазами, который однажды успокоил обессилевших, уже несколько дней ничего не евших и ропщущих бойцов одной простой фразой:«Истинный мусульманин восхваляет Аллаха, когда получает пищу, и благодарит Аллаха, когда лишен ее»… Встретил Абдель Кадыр-Хаджи и Джаллалудина Хаккани — очень умного и хитрого человека, повидавшего многое, вышедшего невредимым из всех войн и испытаний, а теперь неожиданно оказавшегося в составе законодательного собрания при выбранном американцами президенте Афганистана Хамиде Карзае и требовавшего амнистии для талибов, и даже их реабилитации и проведения диалога с ними.

Спустя два месяца после встречи с муллой Омаром и зачисления в отряд Абдель Кадыр-Хаджи достал себе автомат, убив первого врага — русского солдата, «шурави». Это был прапорщик лет сорока, крепкий, скуластый, высокого роста. Пуля попала прямо в сердце, он не мучился. Абдель Кадыр Хаджи не почувствовал никакой жалости. Не почувствовал ее тогда. Чувство жалости пришло к нему намного позже, когда он достиг возраста убитого им прапорщика. А тогда тот воспринимался им как старик, и автомат у него тоже был старый — «АК-47», а не «АК-74», хотя и неплохой — даже, можно сказать, хороший. Абдель Кадыр-Хаджи носил его потом еще больше года.

«Самый ужасный и тяжелый из всех грехов, в который может впасть моджахед во время джихада, — это, стремясь стать шахидом на пути Аллаха, думать и печься единственно о своем земном благополучии, а не приносить себя в жертву во имя любви к Аллаху», — сказал мулла Омар при первой их встрече. С тех пор он с ним почти не говорил. Первое время Абдель Кадыр-Хаджи старался попасться на глаза мулле Омару, надеясь, что тот заговорит с ним еще, но однажды вдруг понял, что делает именно то, от чего предостерегал его мулла, и стал избегать встреч, предпочитая быть незаметным.

Абдель Кадыр-Хаджи воевал самоотверженно, хотя не всегда мог совладать с чувством страха. Особенно жутко становилось ему от атакующих вертолетов и самолетов и пронзительного свиста мин. Он настолько стыдился этого — даже когда никто не замечал его страха — что заставил себя привыкнуть ко всем опасностям, лишь бы избавиться от мучительного стыда. Выбрав путь газавата, он был обязан подчиняться строжайшим и общим для всех правилам и беспрекословно выполнять любой приказ. А в остальном был абсолютно свободен, никто не требовал от него беспрекословного повиновения. Более того, там было не принято выделяться, это считалось бестактным и недостойным поведением. Однажды старший по возрасту Абдул Рахим сказал ему: «Сколько бы ты ни молился, пусть чаще и дольше других, все равно тебе не будет даровано больше, чем им…»

Абдула Рахима разорвало снарядом, выпущенным советским военным вертолетом Ми-26 во время авиационной атаки русских, хотя он каким-то образом оставался жив еще целый вечер. Перед самым концом, обведя угасающим взглядом братьев по оружию, он с печалью и сожалением сказал то, что готовился сказать в течение последних часов: «Иншаллах! Стремясь к смерти и радуясь ей, мы все же не уверены, сочтет ли нас Аллах, хвала Ему, достойными райского света и благодати…»

Абдель Кадыр-Хаджи быстро привык к крови, к убитым и покалеченным людям. Его удивляло только то, что едва испустив дух, любой человек, будь то советский солдат — русский, кавказец, балтиец, или афганец — пуштун, узбек, бахтияр, таджик, хазареец, становился равным всем другим: между умершими людьми исчезало всякое различие. Все они одинаково лежали, распластавшись на выжженной солнцем и потрескавшейся красно-коричневой афганской земле, изодранные и окровавленные. Даже цвет у них был одинаковый. Прошло много лет, но ощущение необычности происходящего не покидало его: смерть намного быстрее, чем жизнь объединяла людей, делая их похожими друг на друга. Выходило, что именно жизнь и заключает в себе ту самую взрывную, смертельную энергию, которая разделяет людей, создает различия между ними и превращает в заклятых врагов.

 

Абдель Кадыр-Хаджи сидел на ржавом цинковом тазу, лицом на юг, и думал. Ему было о чем подумать.

Этот таз был его первым военным трофеем. Они напали на русский военный лагерь в Кандагаре в пять часов утра. Время нападения выбрали неслучайно. На врага лучше всего нападать как раз с четырех до шести утра, потому что даже самый дисциплинированный, самый выносливый и бдительный солдат подвержен сонливости в это время.

И в тот раз сначала все пошло хорошо. Они быстро и легко нейтрализовали сонных часовых с пулеметами, дежуривших на сторожевых вышках в обнесенном колючкой лагере, и ворвались на территорию, которая была вся уставлена палатками.

Большое красное солнце, словно тоже подкрадываясь к кому-то, осторожно поднималось из-за афганских гор. Они крадучись приближались к палаткам и хозяйственным постройкам. Абдель Кадыр-Хаджи оказался у низкого, покрытого копотью строения. Он вышиб ногой дверь и с автоматом наперевес ворвался в темный сарай.

Вдруг из мрака, подобно бурлящему фонтану, возникла белая как снег, показавшаяся ему огромной и абсолютно голая девушка, русская, и закричала во весь голос. Абдель Кадыр-Хаджи так и застыл на месте. Он до сих пор ни разу не видел даже женского лица, а теперь вдруг оказался один на один с обнаженной женщиной, у которой была ослепительно белая кожа. Он стоял и смотрел на нее, разинув рот. В это время она что есть силы запустила в него намыленной мочалкой и истошно закричала: «Мама-а-а! Мамочки-и-и!» Ее крик показался Кадыру-Хаджи чуть ли не боевым кличем, он вконец растерялся. Она оттолкнула окаменевшего у двери смуглого афганского парня с такой силой, что тот от неожиданности отлетел к стене, выронив автомат, а его пестрая шапка, украшенная бисером, откатилась в сторону. В ноздри ему ударил запах женщины, смешанный с ароматом мыла и чистоты. Еще он успел заметить большой гладкий зад, когда она ринулась к двери. У него потемнело в глазах. В это время послышалась стрельба. Девушка сразу же влетела обратно и от страха прижалась спиной к деревянной двери бани. На долю секунды их взгляды встретились. Девушка судорожно прикрылась руками и ее крик опять заполнил комнату: «Ой, мамочки-и-и!» Абдель Кадыр-Хаджи смог наконец встать на ноги и схватил свой автомат. От ее пронзительного крика «Помогите!!! Помогите ради Бога, кто-нибудь!!!» у Абделя Кадыра-Хаджи зазвенело в ушах. Он осторожно положил автомат на землю и сделал рукой знак, чтобы она замолчала. Осторожно, с некоторой брезгливостью взял аккуратно сложенные вещи и бросил ей, а сам, весь почерневший от грязи и пыли, омыл оскверненные от прикосновения к женской одежде пальцы в оставшейся в тазике мыльной воде. Девушка стала наспех одеваться. Абдель Кадыр-Хаджи, найдя свою шапку, снова нахлобучил ее на голову. Стрельба на улице то затихала, то учащалась.

Девушка вдруг умолкла. Она уже оделась и все еще стояла у стены, испуганно глядя на худого бородатого парня. Они были почти ровесники, может, девушка — на пару лет старше. Абдель Кадыр-Хаджи поднял свой автомат так же осторожно, как и положил перед этим, делая ей знак, чтобы она не начала кричать снова. Но девушка и так выдохлась, она не сводила глаз со страшного, вооруженного автоматом душмана. Звуки выстрелов отдалялись к югу, было очевидно, что русские отступали в более безопасное место, чтобы вызвать на подмогу авиацию.

Здесь нельзя было оставаться. Абдель Кадыр-Хаджи вновь сделал знак, чтобы она отошла от дверного проема и пропустила его вперед. У девушки на щеках виднелись полоски от слез, она все еще всхлипывала. Она шла позади, несколько раз попыталась обогнать его, но парень, строго посмотрев и грубовато дернув за руку, поставил ее за собой. Русские действительно отступили на юг. У них почти не было потерь, нескольких раненых они забрали с собой.

Выведя девушку в относительно безопасное место, Абдель Кадыр-Хаджи повернул обратно. Слыша удаляющийся звук поспешных шагов, он ни разу не оглянулся.

Моджахедам достались богатые трофеи: автоматы, ручные противотанковые гранатометы, множество боеприпасов, мин и бронежилетов, рации, одежда и один грузовик «ГАЗ-66», бывший для них в то время неоценимым сокровищем.

Только один среди них — Саид Файсал — имел хоть какой-то опыт вождения и потому сел за руль. Они стали быстро грузить трофеи.

Абдель Кадыр-Хаджи зашел в баню, выплеснул воду из таза и забросил его в кузов грузовика.

Дома мать постирала в этом большом тазике его перепачканную одежду водой, нагревшейся в поставленных у порога глиняных горшках. Какое-то время посудина еще сохраняла запах мыла, чистоты и белоснежной русской девушки, но потом он улетучился. Зато остались постепенно запомнившиеся русские слова: «баня, тазик, салага, козел, ваня, , машина…»

Машина — грузовой «Газ-66» — протянула еще только месяц, а потом неожиданно со страшным шумом остановилась посреди дороги. Никому не пришло в голову хоть раз залить масло в двигатель, поэтому он окончательно заглох, и они снова перешли на испытанный транспорт — лошадей и мулов.

Через несколько дней война закончилась, и советские войска покинули Афганистан. Казалось, все беды и несчастья остались позади, однако новое тяжкое испытание ожидало страну.

Сразу после окончания войны с русскими Бог послал Абделю Кадыру-Хаджи неожиданную радость и счастье, о которых может только мечтать любой мусульманин. Мулла Омар лично пригласил его к себе вместе с несколькими избранными моджахедами и предложил совершить хадж — паломничество в Мекку.

Мулла Омар сидел, как подобает, на ковре, во дворе мечети, под тенью тутового дерева. Там же на подносе стояла хрустальная ваза с сушеной дыней, плодами шелковицы и разными сладостями. За забором виднелся его дом. Он позвал пятерых: Мохаммада Януса Ага, Абдулу Малика, Джанана, Хасана Самади и Абделя Кадыра, который был самым младшим среди них и поэтому почтительно присел поодаль.

Мулла Омар долго сидел молча, опустив голову.

— Русские ушли, — удрученно начал он, — советские безбожники потерпели поражение и были вынуждены оставить Афганистан, нашу родину — землю ислама. Эта новость заставила правоверных возгордиться и ошибочно предполагать, что мы победили. Они перестали думать и молиться. Но следует знать, что это не мы одержали победу, а они потерпели поражение — и именно из-за своего безбожия. Они объявили войну Богу. Никто, хотя бы в мыслях возжелавший войны с Ним, не смог избежать ужасной кары. Ни на этом, ни на том свете. Только Иблис, чье другое имя — Шайтан — будь оно проклято! — может совратить человека и настолько лишить рассудка, чтобы он собрался воевать с Аллахом; как же греховен народ, вступивший на этот ошибочный и гибельный путь! Многие моджахеды приняли светлый венец шахида-мученика на пути Аллаха, но, повторяю, из оставшихся в живых многие впали в грех гордыни и приписали себе небывалые героические дела, свершившиеся лишь по воле Аллаха и предопределенной им судьбы. Они поверили, что сами обладают огромной силой, способной изменить мир и, что хуже и губительнее всего, даже убеждают в этом других…

— Мулла, кто они, братья, впавшие в подобный грех? — спросил Мохаммад Янус Ага, который был самым старшим, опытным и заслуженным воином…

Мулла Омар, который до сих пор говорил с ними не поднимая головы, вдруг выпрямился и спокойно посмотрел на него, а затем, окинув всех беглым взглядом, так же спокойно сказал:

— В первую очередь — вы! Стены мечети все слышат, ведь это дом Божий. Речь идет именно о вас вместе взятых и о каждом в отдельности. Для этого я и позвал вас. Если есть и другие, заблуждающиеся подобно вам, я буду говорить с ними отдельно. Грехи одного человека не оправдывают грехов другого.

Мохаммад Янус Ага задумался. Мулла Омар спокойно смотрел куда-то перед собой. Остальные опустили глаза в пол и предались раздумьям. Абдель Кадыр-Хаджи, несмотря на опыт участия в войне, был еще очень молод и не совсем понял, чего от него хотели, но тоже послушно уткнулся взглядом в выжженную красную землю…

 — Вы знаете, — продолжал мулла, — а те, кто не знает, должны знать, что совершение хаджа — посещение святых мест Мекки, Каабы в Масджид аль-Харам, горы Арафат и долин Муздалифа и Мина и поклонение им — является одним из пяти основных и важнейших столпов ислама после шахады, молитвы — «намаз», налога — «закят» и поста — «саум». Принимайте участие в джихаде, но помните, что совершение хаджа несет в себе не меньшее, если не большее, благо. Когда мать всех правоверных мусульман, Аиша, поприветствовала Пророка словами саляма «мир вам, милость Аллаха и Его благословение» и сказала: «О, посланник Аллаха, мы считаем наилучшим делом джихад, так не принять ли нам в нем участие?», он ответил: «Нет! Наилучшим джихадом для вас является безупречный хадж». А еще однажды к Мухаммаду пришел человек и сказал: «Поистине, я слаб и труслив», на что посланник Аллаха сказал: «Так поспеши же на джихад, в котором нет даже колючки, — это хадж».

 Именно поэтому каждый истинный мусульманин обязан совершить хадж хотя бы раз в своей жизни, даже если ему придется потратить на это все свое состояние…

 

После паломничества в Мекку и совершения хаджа к именам афганских бойцов добавилось почетное звание «хаджи». Мулла Омар-Хаджи, Мохаммад Янус Ага-Хаджи, Абдул Малик-Хаджи, Джанан-Хаджи, Хасан Самади-Хаджи и Абдель Кадыр-Хаджи.

Афганские моджахеды, очистившиеся и свободные от своих грехов, оставили земной рай и вернулись на родину, где все еще бушевал ад, — казалось, одновременно распахнулись все его врата, и, едва оказавшись в кабульском аэропорту, паломники почувствовали весь жар преисподней.

В 1992 году моджахеды под руководством генерала Абдула-Рашида Дустума и известного полевого командира Ахмада Шаха Масуда свергли просоветского президента Афганистана Наджибуллу и захватили Кабул. Наджибулла попытался покинуть Кабул на самолете, но его бывший сторонник и в прошлом просоветский генерал Абдул-Рашид Дустум вместе со своими подчиненными-узбеками преградил ему путь. Наджибулла 28-го апреля 1992 года укрылся в штаб-квартире миссии ООН в центре Кабула, где безвыездно жил четыре года, вплоть до своей смерти. Вместо него главой временного правительства был избран лидер партии «Хезб-е джамиат-е ислами» Бурхануддин Раббани — старый моджахед и один из героев партизанских боев с Красной армией. Бурхануддин Раббани был из граничащего с Панджшером и населенного узбеками горного Бадахшана, в свое время разделенного на две части Лениным и британцами: бoльшая, северная, часть сегодня входит в состав Таджикистана, другая — отошла к Афганистану. В Бадахшане имеются богатые залежи лазурита, а в Панджшере — изумруд, и большую часть этих земель контролировал тогда не кто иной, как Бурхануддин Раббани. Пост министра обороны достался Ахмаду Шаху Масуду, таджику по национальности. А у Абдула-Рашида Дустума фактически было собственное независимое государство — населенный этническими узбеками Мазар-и-Шариф, — которое называли также «Дустумистаном».

Подобным распределением власти осталась очень недовольна третья, могущественная военная сила, руководимая Гульбеддином Хекматияром, в распоряжении которого была закаленная в борьбе с советскими войсками и хорошо вооруженная пуштунская армия. Гульбеддин Хекматияр, сам тоже пуштун по проихождению, посчитав, что оказался вне игры, почувствовал себя отвергнутым и несправедливо обманутым. Тем более, что пуштуны всегда считали себя с коренными жителями Афганистана и его полноправными хозяевами, тогда как населяющих северную часть страны таджиков и узбеков воспринимали как чужаков. Помимо этнических конфликтов и противостояния, Хекматияра особенно бесил тот факт, что когда он вместе с Ахмадом Шахом Масудом, Бурхануддином Раббани и другими моджахедами проливал кровь, воюя против Советской армии, узбекский генерал Абдул-Рашид Дустум поддерживал просоветского президента Наджибуллу и воевал на стороне русских, причем именно они и присвоили Дустуму звание генерала.

Гульбеддин Хекматияр не мог примириться с такой несправедливостью и вероломством, поэтому немедленно привел армию в боевую готовность и подступил к окрестностям Кабула. Несмотря на то что его солдаты были прекрасно вооружены — как советским, так и американским оружием — без сильного союзника они никогда не смогли бы продвинуться дальше и тем более захватить власть в свои руки.

В 1994 году у Гульбеддина Хекматияра появился такой союзник. Как ни странно, им оказался Абдул-Рашид Дустум, который перешел на сторону Хекматияра. Хекматияру, в свою очередь, было не до старой вражды и сведения счетов. Вдобавок к этому фактически независимое узбекское ханство Мазар-и-Шариф, шестидесятитысячная регулярная армия и,главное, брошенное русскими огромное количество бронетанковой техники делали Абдула-Рашида Дустума желанным союзником для любой из сторон.

Таким образом, к 1994 году Хекматияр и Дустум объединились и совместными силами перешли в наступление против Ахмада Шаха Масуда. Военное противостояние за контроль над Кабулом обрело новые и еще более ужасающие очертания. Ракетные обстрелы Кабула солдатами Хекматияра и Дустума унесла жизни нескольких тысяч мирных жителей.

После ухода русских из Афганистана мулла Омар категорически отказался от участия в междоусобной борьбе и, прощаясь со своими бывшими бойцами, которые намеревались пойти на Кабул вместе с пуштунской армией, сказал: «Вы идете воевать не с неверующими шурави и завоевателями, а со своими мусульманскими братьями, что само по себе дело нехорошее и несправедливое. Поэтому помните слова посланника: "Избегай ссор и скандалов. Оставь то, что внушает тебе сомнения, и обратись к тому, что сомнений у тебя не вызывает. Прими оправдания оправдывающегося, не ругай никого из сподвижников Мухаммада, и Аллах украсит твои дела и намерения..."»

Распрощавшись с бойцами, мулла Омар вернулся к своим делам. Собрав местных детей, в первую очередь сирот, он начал обучать их и своих младших сыновей Слову Аллаха, основам ислама, чтению Корана, историям посланников и пророков и арабскому. По мере возможности он ухаживал за детьми и кормил их. Скоро его джума-мечеть и медресе стали самым известным во всем Гильменде и Кандагаре духовным училищем и образовательным центром.

Тем временем Абдель Кадыр-Хаджи вместе с несколькими своими старыми соратниками участвовал в походе Гульбеддина Хекматияра на Кабул, несколько раз они с боями входили в город. Когда он своими глазами увидел весь происходивший там ужас, то понял, что мулла Омар в очередной раз оказался прав. Люди устали, отчаялись и озлобились, а война, которая с детства стала для Абделя Кадыра-Хаджи привычным и естественным делом, была лишь воняющей трупами кровавой мясорубкой. Никто не сможет во имя абсурдной «правды» вложить снаряд в гаубицу и выпустить его в направлении города, где маленькой девочке оторвет ногу. Такой правды не существует. Абделю Кадыру-Хаджи пришлось увидеть там много покалеченных детей, и сперва ему захотелось убить всех тех, кто воевал «за правду», а потом — как в те дни, когда он повсюду следовал за муллой Омаром, — на него будто снизошло озарение: он понял, что наверняка покончит с собой, если не прекратит участвовать в этой борьбе. Он поговорил с соратниками и сказал им о своем намерении уйти. К удивлению Абделя Кадыра-Хаджи, почти все моджахеды одобрили его и приняли такое же решение. Настало время выбраться из этого ужаса и разъехаться по домам, вдобавок была вероятность того, что пока они сами бомбили здесь чужие дома, их собственные тоже кто-то сжигал, убивая их семьи. Один только Манан Агахал отказался возвращаться домой и остался в Кабуле.

Абдель Кадыр-Хаджи вернулся в Гильменд. Но в Пуштунистане, так же как и во всем Афганистане, продолжалась гражданская война. Непрерывные и беспорядочные боестолкновения, нападения и взрывы стали привычным делом жизни в Кандагаре. Особенно резко это кровавое безумие проявлялось именно здесь, на юге, у границы с Пакистаном, тем более что государственная граница фактически не контролировалась.

Несколько не связанных между собой армий и этнических групп воевали друг с другом, временами объединяясь и снова становясь врагами с молниеносной быстротой — никто никого не щадил. Но еще страшней и безжалостней  были маленькие вооруженные отряды, которые воевали неизвестно на чьей стороне и неизвестно с кем.

В качестве средств передвижения эти отряды использовали брошенные русскими «УАЗы» и пригнанные из Пакистана пикапы марки «Форд» и зачастую, нападая на мирное население, грабили, убивали и насиловали. Они выбирали удобное для нападения время, когда все мужчины той или иной деревни отсутствовали и женщины, старики и дети оставались одни. Нападавшие всегда были вдрызг пьяными или под сильным «кайфом» и совершали ужасные вещи. Эти отряды бродяг, мародеров и убийц тоже называли себя моджахедами...

На территории, граничащей с Гильмендом и Кандагаром, особенно дурную славу приобрел отряд некоего Ахмед-хана Бавали. Его группировка была хорошо вооружена и насчитывала почти двести человек. Завладев ввезенным из Пакистана американским оружием, они наводили страх на жителей ближайших кишлаков. У Ахмед-хана Бавали имелись большие связи среди пакистанских пуштунов, и, почуяв малейшую опасность, он вместе со своим отрядом без проблем пересекал границу. Ахмед-хан Бавали называл себя воином ислама и «жертвующим собой во имя Аллаха», но на самом деле беспробудно пьянствовал и постоянно нарушал покой мирных дехкан. На его совести было немало страшных злодеяний. В один из таких несчастливых дней его отряд совершил очередное нападение на кишлак, полностью разграбив и спалив его дотла, вдобавок похитив четырех подростков лет пятнадцати — двух девочек и двух мальчиков. Через несколько дней родители и родственники нашли своих детей уже мертвыми: все четверо были изнасилованы, а потом расстреляны. Над умершими подростками совершили погребальные обряды и предали их тела земле. После этого жители кишлака отправились в Муса-Калу к мулле Омару за советом и помощью.

 

Мулла Омар сидел окруженный учениками. Он молча выслушал скорбный рассказ дехкан, которые, не переставая, плакали, грозились расправой и требовали высшей справедливости и исполнения воли Аллаха.

Мулла долго не говорил ни слова, потом послал самого младшего из учеников к Абделю Кадыру-Хаджи, велев передать, чтобы тот собрал людей и как можно скорее пришел в мечеть.

Абдель Кадыр-Хаджи вместе с десятком соратников явился во двор мечети. По дороге ученик муллы объяснил ему, что произошло и зачем его позвали.

Как всегда в такие серьезные моменты, мулла Омар сидел молча, опустив голову. Абдель Кадыр-Хаджи со своими бойцами присел неподалеку и стал ждать его решения. Скорбящие и около пятидесяти молодых учеников муллы тоже молча ждали.

— Воистину говорят, что все дела, не приближающие нас к Аллаху, отдаляют нас от Него и возвращаются к нам неотвратимым злом, — удрученно начал он свою речь, — никакое наказание не сможет искупить их вину за гнусные, бесчеловечные деяния, угодные лишь Шайтану. Не в наших силах воздать им по заслугам, потому как то, что они совершили, одурманенные и сбитые с пути Иблисом сыны Адама, больше похоже на дело рук демонов, порожденных адом. Мы не можем их наказать или заставить одуматься, исправиться. Воистину сказано: «Тот, кто верит в Аллаха, спасется. Тот, кто любит Закон Аллаха, не погибнет. Тот, кто воздержан в этом мире, завтра возрадуется»…

Мулла Омар вновь замолчал. Молчание длилось долго.

 — И раз это леденящее кровь преступление, содеянное ими, вне пределов нашего восприятия и понимания, — продолжил мулла Омар, подняв голову, — мы можем сделать для этих несчастных людей лишь одно — как можно скорее отправить их к Аллаху, чтобы за свои поступки они предстали перед архангелами Микаилом и Джабраилом и суровым судом Божьим. Ибо наступил день, когда в этом мире они уже не посмеют возвышать голос в свое оправдание, а в загробном — Аллах сам определит им место…

Мулла Омар сам встал во главе десятка вооруженных автоматами старых бойцов и полусотни своих учеников, никогда прежде не державших в руках оружия. Скорбящие дехкане, тоже с автоматами, повели отряд. В ту же ночь они нашли банду Ахмед-хана Бавали, разбившую лагерь в пустыне, — члены банды спокойно спали в своих палатках, — и всех перебили. Отец одного из изнасилованных и расстрелянных подростков своими руками перерезал глотку Ахмед-хану Бавали. В лагере находилось лишь около полусотни бойцов из всей группировки Бавали, остальные, по-видимому, разбрелись кто куда. Расправившись с теми пятьюдесятью, мулла Омар и его люди сразу стали искать оставшихся и в итоге всех уничтожили. Во время боевого рейда никто из людей муллы не погиб и даже не был ранен. Измученное постоянным беспределом и кровопролитием население увидело в этом знак свыше, проявление воли Аллаха, ведь иначе было бы невозможно объяснить, как мулла Омар с десятью бойцами и полусотней совсем молодых парней сумел без каких-либо потерь справиться с вооруженными до зубов, закаленными в десятилетней борьбе солдатами и отрядами бесчинствовавших на дорогах разбойников. Мулла установил суровый порядок на захваченной им территории и утвердил шариат как единственную основу законодательства. А когда он вместе со своими учениками и старым боевым отрядом, превратившимся к тому времени в довольно мощную военную силу, уничтожил армию грозного и знаменитого Гульбеддина Хекматияра, — сам Хекматияр едва унес ноги, перебравшись в Иран, — народ признал его спасителем и имамом.

Так возникло в Афганистане движение, основанное муллой Омаром, его учениками и студентами, — движение, которое скоро стало известно всему миру под названием «Талибан».

За короткое время талибы захватили власть во всем Южном Афганистане и двинулись на север. Несмотря на сопротивление сил Северного альянса, летом 1996 года они так же быстро овладели столицей — Кабулом.

Старые союзники и вместе с тем старые враги Абдул-Рашид Дустум и Ахмад Шах Масуд вошли в Северный альянс — теперь уже против талибов. Сначала они не воспринимали всерьез вооруженные выступления студентов медресе где-то на юге около границы с Пакистаном; множество повстанческих отрядов возникали и исчезали в Афганистане каждый день. Только после того как молодые, бескомпромиссные и фанатично преданные догматам ислама, ультраортодоксальные студенты-талибы — с Кораном в одной руке, с «Калашниковым» в другой и с непреодолимым желанием умереть на пути Аллаха — подступили к окрестностям Кабула, матерые волки, бойцы Северного альянса, поняли, что дела обстоят по-настоящему плохо. Молодые талибы слишком торопились, не давая ни себе, ни врагу возможности отдышаться и подумать. Еще до того как лидеры альянса успели все осмыслить и решить, как действовать дальше, они уже захватили столицу. Генерал Абдул-Рашид Дустум и полевой командир Ахмад Шах Масуд были вынуждены вновь укрепиться в своих ханствах — Мазар-и-Шарифе и Панджшере.

Самым ужасным и разрушительным для страны в течение всего периода кровавой гражданской войны в Афганистане было то, что там каждый воевал с каждым. Талибы, в свою очередь, объявили войну всем воюющим сторонам. «Мы не боимся ничего и никого, кроме Аллаха», — заявили они, подтверждая свои слова действиями.

Абдель Кадыр-Хаджи всей душой примкнул к новому движению, надеясь, что если они победят, в Афганистане раз и навсегда прекратится эта проклятая война, воцарятся мир и порядок. Он полностью доверял мулле Омару, не сомневаясь в его честности и бескорыстии. Зато уже с недоверием относился ко всем полевым командирам, которых не раз видел в деле, убедившись, что они в любой момент, не колеблясь, готовы обречь и без того истерзанную страну на вражду и новую волну кровопролития ради собственной выгоды и сохранения власти. Поэтому Абдель Кадыр-Хаджи воевал против них с особой самоотверженностью.

Мулла Омар отличался от других командиров и тем, что почти никогда и никому не показывался на глаза, не позировал перед телевизионными камерами и управлял большей частью Афганистана, не выходя из своей мечети. В завоеванный накануне Кабул он приехал только один раз, да и то совсем ненадолго. Но, главное, среди всего этого беспорядочного водоворота событий мулла Омар находил время заниматься с учениками и заботиться о них.

Захватив Кабул, талибы провозгласили в стране Исламский Эмират Афганистан, основой законодательства которого стал шариат. Талибы совершили несколько жестоких нападений на хазарейцев-шиитов, а их лидера Абдула Али Мазари выбросили из вертолета, что вызвало большое негодование со стороны шиитского Ирана. В афганской провинции Бамиан, в центральной части Афганистана, несмотря на протест и возмущение буддистов и всего мирового сообщества, они огнем танковых орудий и с помощью динамита полностью уничтожили высеченные в скале две грандиозные древние статуи Будды — уникальный памятник культуры, — считая их символами идолопоклонства.

Талибы запретили телевидение, кинематографию, живопись, музыкальные инструменты, интернет, шахматы и белую обувь. Женщины не имели права выходить на улицу без сопровождения мужа или ближайшего родственника мужского пола, получать образование и принимать участие в общественной жизни. Хотя, несмотря на все это, большая часть истерзанного и обессилевшего от многолетнего хаоса и массовых убийств населения поддерживала талибов.

Первое разочарование от талибского движения ждало Абделя Кадыра-Хаджи 27 сентября 1996 года, когда они, ворвавшись в штаб-квартиру миссии ООН, схватили бывшего президента Мохаммада Наджибуллу. Наджибулла находился там уже в течение четырех лет со дня своего свержения — с 16-го апреля 1992 года, больше не вмешиваясь в политические дела страны и не выходя из здания штаб-квартиры; поэтому никому не приходило в голову арестовывать или убивать его. Но талибы подвергли Наджибуллу жестоким пыткам, а убив, вывесили труп на воротах. Руководивший этой операцией Нур Хакмал сказал: «Мы его убили, потому что он был убийцей нашего народа»…

Абделя Кадыра-Хаджи возмутило больше всего то, что в этом убийстве принимали участие иностранцы — выходцы из Пакистана. Тогда он впервые серьезно задумался о происходящем. Абдель Кадыр-Хаджи понял, что в большинстве случаев афганские войны — как против завоевателей, так и внутри страны — разжигали внешние силы, что самые известные и влиятельные афганские полевые командиры были лишь шахматными фигурами на шахматной доске. Всем руководила чья-то невидимая рука извне, и она не принадлежала Аллаху. Бог не мог быть таким жестоким и беспощадным. Скорее, это был Иблис.

Абделя Кадыра-Хаджи стали одолевать сомнения. Он хотел увидеться с муллой Омаром и даже отправился к нему домой, но тот был занят, а самому Абделю Кадыру-Хаджи пришлось быстро уйти. У него было ощущение, что мулла избегал встречи с ним.

В это время в Афганистане появилась «Аль-Каида» и ее знаменитый лидер Усама Бен Ладен. Это вызвало у Абделя Кадыра-Хаджи еще большее недоумение. Было очевидно, что война в Афганистане не прекратится, пока у зарубежных стран не исчезнет интерес к его родной земле.

В 1998 году «Аль-Каида» взорвала посольства США в Кении и Танзании. Усаму Бен Ладена объявили в международный розыск. 9 марта 2001 года руки талибов дотянулись и до закрепленного в своем Панджшере Ахмада Шаха Масуда, его взорвали с помощью съемочной камеры. Говорили, что Усама Бен Ладен был тоже причастен к этому: Ахмад Шах Масуд планировал против него военную операцию, а тот опередил его. Через два дня после убийства Ахмада Шаха Масуда, 11 сентября 2001 года, террористы-самоубийцы, люди Бен Ладена, совершили нападение на башни-близнецы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, что принесло огромные жертвы и разрушения и повергло весь мир в шоковое состояние. 28 сентября 2001 года Вашингтон потребовал от талибов и муллы Омара выдачи Усамы Бен Ладена. Мулла отказался выдать его, мотивируя свой отказ тем, что Америка не обладает достаточными доказательствами прямого или косвенного участия Бен Ладена в террористическом акте, и потребовал более достоверной информации. Соединенные Штаты Америки очень скоро выслали ему самые неопровержимые и точные доказательства — свою армию вместе с союзными войсками НАТО, и в Афганистане вновь распахнулись врата ада. Усаму Бен Ладена убили, Гульбеддин Хекматияр прочно обосновался в Иране, а мулла Омар бесследно исчез, как Гарун-аль-Рашид, — в последний раз его видели ехавшим на грузовике в направлении Пакистана.

 

Прошло тридцать три года после ввода советских войск в Афганистан и одиннадцать лет — после прихода американцев. Одурманенный опиумом Абдель Кадыр-Хаджи сидел на ржавом банном тазе перед своим домом в Муса-Кале. Он уже ни к чему не стремился. Хотя ему все же было над чем задуматься: две недели назад здесь, в Муса-Кале, убили американского солдата. Расстреляли.

За несколько дней до этого к Абделю Кадыру-Хаджи пришел Манан Агахал, вернувшийся из Афганистана живым, но без одного глаза. Манан Агахал ни за что не хотел рассказывать, где и как потерял глаз и кто его изуродовал — друг или враг… Он пришел после утренней молитвы и принес дурное известие. Поразмыслив, они решили, что не смогут одни уладить это дело, так как оно касалось безопасности всего кишлака. В тот же вечер Абдель Кадыр-Хаджи и Манан Агахал созвали относительно молодых, но уже опытных и бывалых бойцов из Муса-Калы и с ее окрестностей — Мохаммеда Ису, Абдула Рахмана, Абдула Кахара, Абделя Сираджа, Хусейна Абдула Рахима и Абдула Вали.

Плохой новостью оказалось то, что у Мохаммада Хасана, торговавшего гашишем, — его не особо любили в Муса-Кале — появились общие дела с американским солдатом. Манан Агахал сам видел своим единственным глазом, как он, озираясь по сторонам, входил в дом вместе с американцем.

Жители кишлака смотрели на Мохаммада Хасана косо, но не потому, что он торговал гашишем. Весь Афганистан занимался продажей гашиша и героина, и свадьбы тоже справляли на доходы от проданного мака, который был здесь фактически единственной конвертируемой валютой — особенно для тех, кто не сотрудничал с американцами.

Американцы патрулировали Муса-Калу, поэтому увидеть их на улице было совсем не удивительно. Но дело здесь было не в этом. При обычном патрулировании невозможно заметить и половину из того, что происходит, а пригласив врага в свой дом, ты даешь ему возможность за каких-то полчаса выведать в десять раз больше, чем за все время патрулирования и рейда.

Кроме того, согласно «пуштунвали» — пуштунскому кодексу чести — пуштун обязан защищать жизнь, безопасность и достоинство каждого, переступившего порог его дома — будь то друг или враг; и если с гостем что-нибудь случится, хозяин никогда не сможет восстановить свое доброе имя, а потомки — смыть следы позора.

Абделя Кадыра-Хаджи и его людей не заботили честь или позор Мохаммада Хасана, но его поведение было для них неприемлемым: если бы все пуштуны принимали в своих домах врагов, как гостей, последние не считались бы врагами, тем более было бы недопустимо воевать с ними. К тому же бесцеремонное передвижение американского солдата по кишлаку и его окрестностям создавало опасность для всей Муса-Калы и ее жителей. Кто мог поручиться, что покупая у Мохаммада Хасана гашиш, он не получал от него еще и тайную информацию? Была и вероятность того, что Мохаммад Хасан выдал ему местонахождение секретного склада оружия или опиума или объяснил, как пробраться к замаскированному входу в подземный тоннель, ведущий в затаенное темное ущелье Дар-эс-Марид, в котором даже джинн Абу Сирхан не сумел бы никого найти. Этот тоннель имел жизненно важное значение. Он не раз спасал мирное население Муса-Калы еще во время войны с советскими войсками, был также идеальной базой и надежным убежищем для партизанских отрядов. За целый период прошедших войн и уже многолетнего пребывания здесь американцев вместе с контингентом НАТО никто и никогда даже не догадывался о существовании подземного хода, а теперь из-за этого болвана Мохаммада Хасана и его дружка-американца все могло пойти прахом.

— Они оба должны умереть! — сказал Манан Агахал.

— Иншаллах! И враг, и предатель заслуживают лишь смерти! — Молодые бойцы вскочили на ноги.

Абдель Кадыр-Хаджи посмотрел на них усталыми, затуманенными глазами и повернулся к Янусу Ага-Хаджи:

— Что думаешь?

Мохаммад Янус Ага-Хаджи качнул головой:

— Нехорошее это дело…

— Приведите его сюда! — сказал Абдель Кадыр-Хаджи.

Мохаммада Хасана немедленно привели. Несчастный испуганно таращил глаза, предчувствуя недоброе.

— Ас-саляму-алейкум, да хранит вас Аллах, уважаемые и достойнейшие моджахеды! — он попытался улыбнуться, — чем могу служить, Абдель Кадыр-Хаджи, чем могу быть полезен?

— Говорят, ты ведешь свои торговые дела с иноверцем и уже не раз со всем радушием принимал нашего заклятого врага в своем доме? Правда ли это?.. — грубо прервал его Абдель Кадыр-Хаджи.

Мохаммад Хасан опустил голову, губы у него задрожали.

— Отвечай! — приказал Абдель Кадыр-Хаджи.

— Скажи что-нибудь, — тихо добавил и Янус Ага-Хаджи.

— Нет, не правда… — упавшим голосом проговорил Мохаммад Хасан, не поднимая головы.

Манан Агахал сверкнул на него единственным глазом и злобно усмехнулся.

— Не правда?! — крикнул Абдель Кадыр-Хаджи. — Выходит, это ложь?!.

Абдул Кахар внезапно вскочил и грубо схватил Мохаммада Хасана за волосы.

— Отпусти его! — сурово прикрикнул Абдель Кадыр-Хаджи. — Отойди!

И снова повернулся к Мохаммаду Хасану:

— Я еще раз спрашиваю — правда ли, что ты привел врага в родной кишлак, в наш дом?

Мохаммад Хасан застыл на месте, не в силах произнести ни слова.

Абдель Кадыр-Хаджи смотрел на него налившимися кровью глазами.

— Убереги меня Аллах и не дай оказаться в рядах лжецов, глупцов и нерадивых, — сказал он немного погодя. — Ты ведь вечно торчишь у дверей мечети, стараясь быть у всех на виду. Но, по-видимому, не слушаешь читаемые там проповеди? Или может слушаешь, а смысл до тебя не доходит?.. Разве ты не знаешь, что сказал посланник Аллаха, мир ему и благословение: «Будь праведным, избегай лжи, а также не будь двуличным и не поступай вероломно, берегись скупости»?.. Когда твой друг, американский солдат, снова придет к тебе домой, чтобы развеять мысли и избавиться от сердечной тоски с помощью гашиша, немедленно дай об этом знать мне или любому из присутствующих здесь. Если ослушаешься — пощады не жди, я придумаю тебе самое изощренное наказание — иншаллах! — и ты умрешь страшной смертью. А теперь уходи.

Мохаммад Хасан неопределенно качнул головой и поплелся прочь.

— Как мы поступим, если американец попадется нам в руки? — спросил Манан Агахал, когда он скрылся из виду.

— Как поступим? Отправим его прямиком в ад. — ответил Мохаммед Иса.

Бойцы, ровесники Исы, одобрительно кивнули.

— Нет, будет неправильно, если мы убьем его здесь, в пределах Муса-Калы. Они сожгут весь кишлак. Вы еще молоды и не помните. Американцы уже не раз бомбили наши дома, — сказал Мохаммад Янус Ага-Хаджи.

— Как мы будем действовать дальше — покажет время. А до тех пор вверим наши дела и намерения Аллаху… — добавил Абдель Кадыр-Хаджи.

Через пять дней после этой встречи Мохаммад Хасан увидел идущего по проселку Абдула Рахмана и дрожащей рукой подал ему знак, что американский солдат находится у него, и тут же вбежал в дом, как будто ища там спасения и защиты.

Абдул Рахман с отвращением сплюнул и помчался к одноглазому Манану Агахалу, который жил по соседству с Мохаммадом Хасаном. За его домом начинался потайной тоннель, ведущий в то самое загадочное ущелье Дар-эс-Марид.

В темной, пропитанной дымом комнате светилась одна большая красная «точка». Когда моджахеды вошли в дом, американский солдат сидел на покрытом пестрым ковром диване и курил, на коленях у него лежал автомат. Мохаммад Хасан, съежившись, сидел неподалеку, в углу. Американец сначала растерялся, не сразу сообразив, что происходит, потом в отчаянии схватился за свой автомат, но было слишком поздно. Автомат у него отняли и прислонили к дверному косяку. Тогда солдат одним резким движением с треском расстегнул бронежилет и, сорвав каску с мокрых от пота волос, с грохотом бросил ее на стоявший рядом низенький стол. Он добровольно снял кобуру с итальянским пистолетом системы «Беретта» и положил рядом с каской, но Абдель Сирадж и Абдул Вали все равно обыскали американца.

Абдель Кадыр-Хаджи взял «Беретту» и, повертев ее в руках, положил обратно на стол.

— Спросите его, кто он, из какого батальона и где находится их база, — велел он Абдулу Кахару и Абделю Сираджу, которые, как они сами утверждали, немного знали английский…

Which military base are you from? What is your division name? — спросил американского солдата Абдель Сирадж.

Тот внимательно и напряженно поглядел на него, стараясь разобрать слова.

— What are you doing here? What do you want? What are you looking for? — спросилтеперьужеАбдулКахар.

Американец смотрел то на одного, то на другого, тщетно пытаясь понять, что ему говорят.

— Гашиш? — спросил Абдель Сирадж.

— Hashish! — хриплым голосом подтвердил американец, выдавив из себя подобие улыбки.

— Гашиш… Этот твой гашиш тебя и погубит! — недовольно процедил Абдул Кахар.

Абдель Кадыр-Хаджи бросил на него недовольный взгляд.

— Много болтаешь! Было бы лучше, если б вы действительно знали то, о чем твердите. Он не понял ни слова из сказанного вами!

— Батальон? — повернулся он к солдату, сделав рукой вопросительный жест.

— Battalion! — повторил за ним американец и ударил себя по плечу.

Хусейн Абдул Рахим посветил зажигалкой. На военной форме был вышит красно-белый герб с изображением двух скрещенных копий и цифры «41».

— База! — сказал солдат и указал рукой в направлении американской базы, расположенной всего в нескольких километрах от Муса-Калы; она была хорошо видна отсюда. — Гашиш! — добавил он, покосившись в сторону Мохаммада Хасана. Мохаммад Хасан, казалось, был напуган еще больше, чем американец.

— Слушай меня внимательно, — сказал ему Абдель Кадыр-Хаджи, — не пропускай ни слова, не то, клянусь самой страшной клятвой перед всеми, кто находится здесь, что отрежу тебе голову. Ты вовлек нас в эту передрягу, из-за твоего необдуманного поведения и жадности мы оказались в большой опасности. Пойдешь на базу и скажешь американцам, что у нас в плену их солдат. Сейчас утро. Пусть они до полуночи и ни минутой позже передадут нам через тебя сто тысяч долларов. В противном случае ровно в полночь мы пошлем им голову американца. Деньги будут уже не нужны. Это единственный правильный выход, — продолжал Абдель Кадыр-Хаджи, обращаясь к своим людям, — нельзя убивать американца здесь, в нашем доме, лучше взять за него деньги и использовать их для дела. Тем более что в последнее время нам приходится нелегко. Американцы никогда не бросают своих и обязательно заплатят, они не пожалеют ста тысяч долларов, чтобы вызволить своего солдата. Наш пленный действительно приходил в эту берлогу только за гашишем и, скорей всего, ничего не разведал, иначе они давно бы уже напали на кишлак, — Абдель Кадыр-Хаджи кивком указал в сторону Мохаммада Хасана, даже не взглянув на него. — Вдобавок побывавшего в плену солдата не оставят на базе, его срочно отошлют, и уже ничто не будет угрожать нашей безопасности!.. А если убьем американца, они нам этого не простят, погибнут наши люди и много богоугодных дел останутся незавершенными.

 — Так и поступим. Бог наделил человека разумом, чтобы тот использовал его для благих дел, — спокойно произнес Янус Ага-Хаджи. Молодые, рвущиеся в бой моджахеды с недовольным видом опустили глаза, но ничего не сказали.

 — Ты еще здесь?! — Абдель Кадыр-Хаджи повернулся к Мохаммаду Хасану, так и не сдвинувшемуся с места. — Иди, выполняй задание!

Мохаммад Хасан с искаженным от страха лицом уцепился за край жилета Абделя Кадыр-Хаджи:

— Нет, не пойду, сжалься!.. Прошу тебя именем Аллаха, не обрекай меня на смерть! Не все такие бесстрашные, как ты… Нечестивые американцы убьют меня!..

Он весь дрожал и уже готов был зарыдать, но его жалкий вид привел Абделя Кадыра-Хаджи в еще большую ярость.

— Пошел прочь!.. С каких пор американцы стали для тебя «нечестивыми»? Ты хуже самого последнего из нечестивцев. Лжец, лицемер и предатель! Ты сперва предал нас, а потом, струсив, — еще и своего гостя! Убьют — и правильно сделают… И никто не будет сожалеть о тебе, грош цена твоей жизни! Ты — не пуштун! Убирайся!

Разъяренный Абдель Кадыр-Хаджи схватился за прислоненный к двери автомат американца. Его люди бросились к нему, перехватив ствол.

Мохаммад Хасан успел выскочить за дверь.

— Абдул Кахар, возьми карабин и проследи за ним. Не своди с него глаз, пока не дойдет до базы американцев. Если свернет не туда, куда надо, не жалей пуль, пристрели его, как бешеную собаку!

Американец пристально наблюдал за происходящим, не понимая ни слова, но догадываясь, о чем идет речь: было видно, что у хозяина дома дела плохи. Солдат ни разу не пошевелился c того момента, как его взяли в плен. Сидел и криво улыбался. Его солдатская форма пропиталась потом, влажные волосы прилипли ко лбу, а пальцы заметно дрожали, но он старался скрыть внутреннее напряжение и держаться достойно. Абдель Кадыр-Хаджи, все еще тяжело дыша, вынул из кармана пачку «Dunhill». Пленный поймал его взгляд и, немного поколебавшись, жестом попросил закурить. Тот, косо взглянув на американца, вытащил из пачки одну сигарету и протянул ему. Заметив, что ногти у мусульманина окрашены, американец нахмурился, но сигарету взял и кивнул в знак благодарности.

Вернулся Абдул Кахар с карабином, — свой «Калашников» он оставил здесь, когда уходил.

— Мохаммад Хасан дошел до американской базы и, поговорив немного с охранником у ворот, зашел вместе с ним на территорию. А я повернул обратно, — доложил он.

— Ну что ж… Теперь нам остается лишь положиться на волю Аллаха и следовать ей, — сказал Янус Ага-Хаджи и провел обеими руками по бороде. Остальные последовали его примеру. Абдель Кадыр-Хаджи молчал сидел у двери, продолжая глядеть на восток, туда, где оголенные бурые вершины гор встречают высокое синее небо.

С того момента как Мохаммад Хасан зашел в ворота военной базы, прошло около часа.

Еще через полчаса над кишлаком закружили вертолеты. С территории базы выехали американские бронемашины, тяжелый гул нарастал и становился ближе с каждой минутой.

— Скорее! — тихо сказал Абдель Кадыр-Хаджи, стремительно отделившись от двери. — Скорее! — повторил он, взял «Беретту» со стола и жестом заставил американца двинуться вперед.

Абдель Сирадж схватил прислоненный к двери американский автомат. Они выбежали на улицу, не успев согласовать свои действия, — но все как один помчались по узкой проселочной дороге, — по которой вряд ли прошел бы даже навьюченный ишак — к спасительному тоннелю.

Вскоре моджахеды были у заваленными каменными глыбами тоннеля. Лихорадочно растаскивая камни, они расчистили себе проход и, согнувшись, протиснулись внутрь. Хусейн Абдул Рахим шел впереди, время от времени щелкая зажигалкой, за ним следовал американский солдат. Хусейн Абдул Рахим слышал его учащенное дыхание. Вплотную за американцем шагал Абдель Кадыр-Хаджи. Янус Ага-Хаджи и одноглазый Манан Агахал остались позади, чтобы перекрыть вход. Хотя любому чужаку было бы трудно найти не только этот тоннель, но и почти незаметную тропу, тем более что американцы редко вылезали из своих бронемашин, а если бы и отошли от них — то не дальше, чем на десять шагов. Но теперь все было намного сложнее, риск был слишком велик.

«Я допустил ошибку! Мне не следовало посылать туда этого муртада!.. Этого кафира!.. Даже мы не смогли ничего понять из его невразумительного бормотания. Кто знает, что он наговорил американцам… Из-за меня все погибло, — думал Абдель Кадыр-Хаджи, не сводя дула «Беретты» со спины американца, — я как глупое, наивное дитя… Разве можно ждать добра от мерзавца? Из камня воды не выжать… Надо было сразу его прикончить, как шакала! Молодые моджахеды правы: и враг, и предатель заслуживают смерти. Врага еще можно простить, но предателя — никогда!..»

В конце подземного тоннеля забрезжил свет.

«Аллах, помоги нам! Спаси нас!» — громко вырвалось у Мохаммада Януса Ага-Хаджи.

Выскочившие из тоннеля моджахеды вместе с пленным стали спускаться вниз, в овраг, сопровождаемые шумом камней, сыплющихся из-под ног. Последним вышел на дневной свет Мохаммад Янус Ага-Хаджи и тихо свистнул.

— Стойте! Давайте немного передохнем и подумаем, что делать дальше, — сказал он, тяжело дыша.

Они присели прямо на землю, пот катился с них градом. Пленный тоже пытался отдышаться, сидя перед Абделем Кадыром-Хаджи..

За считанные минуты наполнившаяся американскими бронемашинами Муса-Кала осталась позади. Их рев был здесь совсем не слышен, звуки ущелья заглушали его, зато эхо усиливало протяжный гул вертолетов.

— Отпускать его теперь действительно нельзя, — тихо сказал Мохаммад Янус Ага-Хаджи.

Абдель Кадыр-Хаджи молча кивнул, глядя на взлохмаченные мокрые волосы сидевшего перед ним американца, на его почти незаметно вздрагивающие плечи.

Обессилевшие от долгого бега моджахеды и их пленный сидели рядом у края пропасти, от усталости их тела подрагивали в такт, как одно.

Абдель Кадыр-Хаджи ощутил, как похолодела спина и пересохло во рту.

— Да. Но вы не трогайте, я сам это сделаю, — сказал он каким-то незнакомым, хриплым голосом. Собственные слова доносились до него как-будто откуда-то издалека…

Мохаммад Янус Ага-Хаджи неопределенно пожал плечами и что-то шепнул ему на ухо.

— Ладно, как хочешь, — ответил он почти так же тихо, — ты сам решай.

Некоторое время они еще сидели и отдыхали.

— Все, поднимаемся, пора в дорогу. Нужно найти убежище до наступления ночи.

Моджахеды пустились в путь по узкой тропинке, шли гуськом. Абдель Кадыр-Хаджи снова шел за американским солдатом. Ему не хотелось стрелять. Время по крупинкам ускользало, и с каждой минутой становилось все тяжелее… Было уже пора сделать это...

Абдель Кадыр-Хаджи завел автомат за спину и бесшумно перезарядил его. Шедший за ним моджахед невольно остановился, поняв, что происходит.

Американец все равно расслышал звук и повернул голову... В тот же миг раздался выстрел. Пуля попала ему чуть выше левого уха. Даже не успев замедлить шаг, он рухнул ничком. Левая рука американца при падении оказалась придавлена телом.

— Переверните его и положите как следует, — сказал Абдель Кадыр-Хаджи. — Он перестал быть врагом. Сын Адама теперь предстал перед Высшим судом и воздастся ему по делам его. В этом мире он уже никому ничего не должен.

Тело солдата перевернули и положили на спину, поправив ему руку. На военной форме, под красно-белым гербом с изображением двух скрещенных копий и цифрой «41», оказались еще вышитые красные кресты. До сих пор моджахеды их не замечали. Абдель Кадыр-Хаджи вместе с другими внимательно стал приглядываться к изображениям одного большого и четырех маленьких крестов.

— Американцы — они что, евреи? — поинтересовался Мохаммед Иса, самый младший из моджахедов, таким когда-то был и Абдель Кадыр-Хаджи, — когда пошел воевать с русскими.

— В Америке живут люди разной веры. Наверное, этот был христиани-ном, — ответил Моххамад Янус Ага-Хаджи. — После захода солнца, как только стемнеет, мы должны вынести тело из ущелья и положить у дороги, по которой ездят американцы, чтобы они забрали его и похоронили по своим обычаям…

— Может, его заминировать? — спросил Абдул Рахман.

— Чем? У нас ничего, даже ручных гранат нет!

— У меня есть, я захватил с собой две гранаты, — отозвался Абдул Вали.

— Нет, так не годится. Покойного надо предать земле. Таков обычай. Мы и так уже нарушили его из-за этого безбожника Мохаммада Хасана — убили человека, пришедшего в гости в наш кишлак к нашему собрату. И потом, кто знает, что сейчас творится в Муса-Кале. Лишний шум нам не нужен, — сказал Мохаммад Янус Ага-Хаджи.

— И что ему не сиделось в своем Афганистане, кто его сюда звал? Оставался бы там... Так нет, они приходят и врываются в наши дома!.. — Мохаммед Иса все еще сидел на корточках возле убитого солдата, с детским любопытством разглядывая его лицо и изображенные на форме кресты.

— Его Афганистан называется Америкой, парень...

Наивность Мохаммеда Исы всех рассмешила.

— Да все равно. У каждого свой «Афганистан», о котором он обязан заботиться. Пусть все остаются в собственном «Афганистане» и перестанут бомбить чужой, тогда с ними ничего не случится.

 — Хватит болтать, парень! Ты еще очень молод, многого не знаешь, не понимаешь, а все равно позволяешь себе так громко и много говорить в присутствии старших. Ты ведешь себя недостойно, — Абдель Кадыр-Хаджи хлопнул его по плечу. Сейчас не время для отдыха и болтовни, надо еще о многом позаботиться. Разделимся на две группы: одна пойдет искать безопасное место для ночлега, другая отнесет тело убитого к дороге. Нужно спешить, скоро совсем стемнеет.

На третий день они послали самого младшего, Мохаммеда Ису, за новостями, велев ему оставить свое оружие здесь и, незаметно пробравшись в кишлак, выяснить, что там происходит. Если американские военные все еще находились в Муса-Кале, он должен был так же незаметно вернуться обратно, если же они ушли — остаться в кишлаке, — это означало бы, что все спокойно. Мохаммеду Исе доверяли, несмотря на молодость: он с детства участвовал в боевых операциях, был надежным и отважным парнем. Мохаммед Иса не вернулся. Тогда в Муса-Калу пошел Янус Ага-Хаджи, потом — Манан Агахал вместе с Хусейном Абдулом Рахимом, а вслед за ними — то по одному, то по двое — и остальные. Ни один из них не вернулся. Последним в путь отправился Абдель Кадыр-Хаджи. Когда он вошел в деревню, была уже глубокая ночь. Он старался быть предельно осторожным, предполагая, что моджахеды, которые пришли сюда до него, оказались в ловушке и не смогли поэтому вернуться назад. К его большому удивлению, все как будто шло по плану…

Войдя в кишлак, американцы находились там весь день, всю ночь, а также весь следующий день. Они арестовали пятерых жителей кишлака, один из них служил в «ANP» — афганской полиции Ахмеда Карзая, а тело своего солдата нашли на другое же утро и перевезли на базу. И небо сразу наполнилось военными вертолетами, жужжавшими, по словам жителей Муса-Калы, как осы.

Прошло две недели.

На американской базе не наблюдалось никакого движения. Словно ничего и не было. Американцы даже не провели обычного патрулирования в Муса-Кале. Как правило, они делали это по утрам. Абдель Кадыр-Хаджи ждал их появления каждый день. Иногда прилетал и улетал вертолет, но больше ничего не происходило. Как раз эта странная тишина — бездействие — и беспокоила больше всего, он предпочел бы, чтобы шла открытая борьба со взрывами и выстрелами. Какая-то неясная тревога сжимала его сердце. И все чаще вспоминался убитый им в молодости русский прапорщик…

 

Солнце клонилось к западу, казалось, вершины скалистых гор объяты огнем. Абдель Кадыр-Хаджи сидел на перевернутом ржавом тазе. Он вытащил из кармана еще одну сигарету и закурил.

Неожиданно в метрах двадцати, сверху, из-за поворота с ревом выскочил американский пикап «Ford» и, поднимая пыль столбом, помчался вниз. До того как желтая пыль запорошила лицо изумленного Абделя Кадыра-Хаджи, он успел заметить взъерошенную бороду и выпученные глаза Абделя Сираджа, сидевшего за рулем.

На ходу смахивая пыль с лица и протирая глаза, он вбежал в дом, схватил автомат и выбежал на улицу, где все еще густо клубилась пыль и невозможно было что-либо разглядеть даже на расстоянии двух шагов. На зубах у него скрипел песок. Неожиданно Абдель Кадыр-Хаджи увидел сбегающего по склону Манана Агахала.

— Что происходит? Кто они?.. Американцы никогда в такое время не появляются, тем более без вертолетов, — прокричал Манан Агахал, мельком взглянув на небо.

Абдель Кадыр-Хаджи молча последовал за ним. Хусейн Абдул Рахим и Абдул Кахар тоже выбежали из своих домов.

— Эй, что случилось?! — весело крикнул Абдул Кахар, и в это время прозвучал первый выстрел. Потом сильно загрохотало и взвился огромный огненный столб. «Ford» вместе с Абделем Сираджем взлетел в воздух и, перевернувшись, упал на землю. Желтая пыль перемешалась с черным дымом. Пикап, разорванный пополам гранатой, оказался повернут капотом в сторону моджахедов. Абдель Сирадж и Саид Файсал горели в кабине, Мохаммеда Ису придавило кузовом, а Абдула Вали далеко отбросило взрывной волной. Моджахеды приблизились к машине, но, заметив, что из горящего бака вытекает бензин, отбежали назад и, укрывшись за стоящими по обе стороны дороги домами, начали стрельбу. Воздух прорезали очереди «Калашникова». Вскоре звук взрыва потряс все вокруг. Сквозь взметнувшиеся облака пыли и дыма, будто с неба, падали охваченные огнем части машины и людских тел…

Взрыв пикапа лишь на доли секунды замедлил движение бронемашины. Еще яростнее взревев двигателем и переехав валяющиеся на дороге искореженные куски металла, «MRAP» ринулся на засевших вдоль обочины афганцев.

Моджахеды быстро сменили магазины в своих автоматах.

— Аллах Акбар! — издал Абдель Кадыр-Хаджи отчаянный боевой клич.

«MRAP», развернув башню, в упор расстрелял Хусейна Абдула Рахима и Абдула Кахара.

Манан Агахал и Абдель Кадыр-Хаджи побежали в сторону проселочной дороги и вышли задворками к дому Мохаммада Хасана. Оттуда было уже рукой подать до тоннеля …

«Не надо было сюда возвращаться! Вероятно, они просто выжидали, выбирая удобное время, чтобы напасть... Может еще удастся уйти, американцы не погонятся за нами по горным тропам, — вряд ли они выйдут из своих бронетранспортеров. Вдобавок они не знают, куда идти…»

Внизу, по главной дороге, среди поднявшейся пыли, бешено, с шумом, не переставая стрелять, носился взад и вперед американский бронированный автомобиль.

«Они нас ищут» — подумал Абдель Кадыр-Хаджи.

— Не горюй, прорвемся! Американцы здесь не пройдут — дорога слишком узкая — им тогда придется бросить свои адские машины, — у Абделя Кадыра-Хаджи заложило уши, и голос Манана Агахала доносился до него словно издалека, — а если мы сможем уйти от них, то, клянусь Аллахом, я отомщу за наших погибших братьев, возьму столько тротила, сколько вешу сам, и уничтожу дотла всю их базу, все их змеиное гнездо!..

Смеркалось. Выстрелов уже не было слышно, но это не имело значения. «MRAP» все еще носился по дороге, очевидно, в поисках подходящего места для засады.

Они, не замеченные никем, дошли до дома Мохаммада Хасана. Отсюда до тоннеля было рукой подать.

Неожиданно Манан Агахал резко остановился, ударом ноги выбил дверь дома Мохаммада Хасана и, яростно плюнув внутрь желтой от песка и пыли слюной, продолжил свой бег.

Раздалась автоматная очередь. Оглянувшись, Абдель Кадыр-Хаджи увидел, как Манан Агахал упал в пыль, задергавшись в судорогах, а метрах в двадцати заметил быстро приближающегося американского автоматчика. Абдель Кадыр-Хаджи присел на одно колено и, разъяренный, выпустил в него чуть ли не весь магазин. Солдат исчез в пыли, а сам он, вскочив на ноги, снова побежал вверх по тропе.

Неожиданно Абделю Кадыру-Хаджи послышался незнакомая гортанная речь, — горловые и шипящие звуки странным образом сменяли друг друга:

«Аге, бичо! Аге шехедэ — сад гарбис эс чатлахи! Миди миушви дрозе, даачедэ миди! Эсроле, ар гаушва, магис дедас ше!..»¹ 

Абдель Кадыр-Хаджи повернулся вместе с автоматом, и в это время десятком одновременно выпущенных в него пуль ему разорвало левый бок — от пояса до плеча. У него потемнело в глазах. Он отчетливо почувствовал, как его тело впустило в себя десять маленьких и обжигающих, как угли, смертей…

Американский солдат встал над умирающим Мананом Агахалом, одновременно не сводя дула автомата с Абделя Кадыра-Хаджи. Манан Агахал перевернулся на спину, трясясь в предсмертных судорогах и в последний раз глядя обоими — и здоровым, и выколотым — глазами в бескрайнее афганское небо, безучастное к тому, что происходит под его покровом.

Изрешеченный пулями, Абдель Кадыр-Хаджи сидел и чувствовал, что умирает. Жизнь покидала его. Он медленно откинулся на спину в придорожную пыль Муса-Калы — в родную пыль, неожиданно ставшую такой мягкой…

Он попытался вспомнить священную молитву, обязательную для мусульманина перед смертью, но разум не подчинялся ему. «О Аллах, помилуй меня… Аллах… помилуй…» — это было все, что он смог прошептать …

Держа автомат наизготове, американский солдат осторожно приблизился к нему. Он не сводил глаз с умирающего афганца, который даже перед смертью крепко сжимал старый «Калашников» с облупившимся деревянным прикладом.

Абдель Кадыр-Хаджи отчетливо увидел, что у стоявшего над ним вражеского солдата на левом плече формы были изображены такие же кресты, как у убитого моджахедами американца. Красные кресты, один большой и четыре маленьких.

Он не успел удивиться. Ему вдруг послышались арабские нашиды — песнопения… и он понял, что война закончилась.

 

 

 

Лера Массква

Из кухни доносился шум льющейся воды. Я смотрел телевизор. Его когда-то давно купил отец. На RTVI евреи настаивали, что «Жизнь прекрасна», и пели. Уже две недели подряд я проигрываю. Вчера просадил последние пять лари.

Все игры, кроме одной, были стопроцентными. В билете за сто пятьдесят лари — «Ювентус» не смог выиграть у «Эмполи» в Турине. Второй билет я подстраховал всеми возможными и невозможными вариантами: наиграл всего на пятьдесят два лари, и еще «Аякс» проиграл «Наимегену» (или кому-то там еще) в домашнем матче. Осталось пять лишних лари, я их тоже пустил в дело и проверил страховки билета: «Фиорентина» — «Дженоа» — 9, «Интер» — «Палермо» — 1, «Ювентус» — «Наполи» — 9, разве я мог полагаться на них после «Эмполи», эти продажные итальяшки опять торгуют матчами. А немцы — люди надежные, смотри-ка: «Леверкузен» — «Нюрнберг» — 9, «Вердер» — «Вольфсбург» — 9, вот этим двум матчам определенно не избежать девятки… «Атлетико» — «Леванте» — 1. «Леванте» не выиграл ни одной игры и, по всему видно, не выиграет, если их не переведут в чемпионат Грузии. Затем: «Аякс» — «Тильбург» — 1 на сто процентов, «Андерлехт» — «Руселаре» — то же самое, «АЕК» — «Арис» и «Славия» — «Богемия» тоже.

Я вложил пять лари и выбил 99.65. Ничего особенного, конечно, но когда ты на нуле, 99 лари 65 тетри тоже деньги. В итоге в одной игре облажались… Подумать только, эти дисциплинированные, тупые немцы... «Вердер» Бремен… бременские музыканты, мать их, пусть играют так для своих отцов… «Вердер» — «Вольфсбург» избежал девятки, а ведь в случае двойки у «Вольфсбурга» намечался куш в пять и пять. Начали тормозить на пятидесятой минуте, 0:1. Уехали из Бремена с тремя очками, оставив одного грузинского парня ни с чем. Не было бы вообще никаких проблем, если б я не оказался этим парнем, облапошенным немцами и вынужденным довольствоваться еврейской «Хава нагилой» по телеку. «Жизнь прекрасна»? Не знаю, не знаю… для кого как… Хотя евреи, как всегда, правы, в любом случае, жизнь — крутая штука…

На кухне лилась вода... Лена… нет… Лера Массква пела «Вальс-бостон» Саши Розенбаума. Кто она, эта Лера Массква? Какая-то певица. А ведь она очень крутая и знаменитая, и вовсе не Лена и не Лера… позорюсь тут… и так проиграл. Эта «Массква» — тоже непонятно, фамилия или псевдоним… Только не говорите, что город, а то обматерю, как последнего футболиста… И даже не Москва, а Массква. Там так и было написано — Лера Массква, если я ошибся, ничего не поделаешь, пусть это будет единственная моя ошибка. Вон как я просчитывался на тотализаторе… Каждый раз в беспроигрышном варианте. Не везет мне… а я не люблю неудачников.

Лера Массква исполняла «Вальс-бостон». Она, конечно, из тех женщин, которые влюбляются с первого взгляда, с ними очень легко, потому что они очень умны. Легко отпускают. Потому что умные. И «Вальс-бостон» она пела легко, без натуги. Лере очень шла эта песня, но песне она сама — вряд ли. Песня смолкла. Лера Массква смущенно опустила голову. Нет, она вовсе не смутилась, но все-таки… Она была хорошей женщиной, спокойной и крутой… А Розенбаум поет «Вальс-бостон» куда мощнее, включишь магнитофон, и все…

Закончились сигареты, но мне лень было спускаться в магазин. Лера Массква находилась в Москве, я — в Тбилиси, на кухне лилась вода. Надо было только заставить себя встать, и тогда я закрыл бы кран, спустился бы вниз за сигаретами и, может, даже смылся бы куда-нибудь этим теплым вечером, хоть и без денег, зато очень охотно. Тбилиси еще печется о своих оставшихся на мели сыновьях, и порой неплохо печется, Лера Массква. Тбилиси все еще Тбилиси и, хотя он уже исчезает, его пока еще видно. Выйдешь на улицу, и он там — город, твой город, но встать и пойти — все труднее: «… взвалю на спину мою ношу, и уже нет сил встать на ноги»… Что, непонятно?.. Есть такой фильм по сценарию писателя Отия Иоселиани, о старом имеретинце, у которого дети сбежали в город, и он, брошенный на произвол судьбы, едва управляется один в своем винограднике… А знаешь, Лера Массква, кто там играет? Серго Закариадзе — «Отец солдата». Тот самый, что дал по морде вашему старшему лейтенанту, когда тот собирался проехать на танке через молодой виноградник.

Понравилась ты мне очень, Лера Массква. Хочешь, я покажу тебе свой дом? Все равно сижу без дела.

Начнем с подвала... Он у нас прямо под лестницей. Отец нанимал азербайджанцев для его обустройства. Отец вообще-то много чего делал, он не был бездельником, как я. Многим помогал, хотя никто не оставался благодарен. Таким он и был: ни у кого не вызывал чувства благодарности. У него было много денег, машин и женщин. Много женщин…

В 1992 году, 6 октября, как раз на мой день рождения, на мосту в Дидубе, у отца случился инсульт, ему было всего сорок восемь лет. Он сидел в своей машине. Отец всегда сидел в своей машине. Ездил по делам. Домой заходил, только чтобы прилечь и поспать. У него и дома не было, в который ему хотелось бы возвращаться, но он никогда не подавал виду, что это так.

В тот день отец вез мне продукты ко дню рождения. Почувствовав, что ему плохо, он повернул назад, доехал до своего дома и открыл дверь машины, но выйти уже не смог, успел лишь выдохнуть — «Позовите моих!» — и уткнулся в руль. Придя в себя, отец сумел выговорить: «Отвезите все, что я купил, и скажите, что отец уехал по срочному делу, не говорите, что мне плохо, не надо портить парню день рождения».

Они бы все равно не смогли привезти мне продукты, я в этот день был в Сагурамо на военной базе. Собирался в Абхазию, на войну. Многие из того отряда погибли — кто в бою, кто так… Один из тех ребят, известный комик Обола Цимакуридзе, утонул здесь в Куре, пытаясь спасти друга...

Отец болел восемь лет. Второй инсульт настиг, когда он мылся в ванне. И все закончилось. Он ушел... Теперь они там все вместе — и отец, и те парни, и еще многие другие. Я тоже к ним уйду, они меня ждут. Когда тебя где-то ждут, идти туда не страшно и не в облом.

Ладно… У нас говорить о смерти нельзя, Лера Массква, не принято, это считается плохим тоном. Здесь в моде быть живым — живым-здоровым и удалым. В грузинском «удалой» — «кочаги» очень похоже по звучанию на «качаги», что значит «разбойник». Так и надо — быть удальцом, разбойником и живым. Наверное, потому и гибнем то и дело. У нас и войны начинаются очень странно, Лера Массква: в один прекрасный день просыпаешься, выглядываешь в окно, а там война. И началась она вчера ночью. Иногда проснешься — и опять мир, выйдешь по делам — тоже мир. Знаменитое тбилисское приветствие и улыбка. Оглянуться не успеешь, опять война, сука, и о том, что она началась, можно услышать в любом месте: в такси, кафе, на бирже, на автобусной остановке или в своей собственной спальне: «Эй, ты где, подъем!.. Скорее, ты что спишь?! Война, блин!..» Так было и 22 декабря, и 14 августа. Сначала всем как будто весело: трещат автоматные очереди, рычат танки и бэтээры. А потом все усложняется, и страна постепенно облачается в черное …

Но не будем об этом, Лера Массква. Мне много чего не нравится в этом мире, например — рассказывать женщине душещипательные истории с целью ее закадрить.

Так на чем мы остановились?.. Об отце я уже говорил. Что же случится после того, как постучат в дверь спальни?.. Не знаю. Со мной вечно так происходит, отец еще появится, в спальню тоже постучатся, и кто знает, куда я рвану, где окажусь после этого… Ведь таким же образом и ты, москвичка, оказалась в Тбилиси, в рассказе безбашенного грузинского парня, и, главное, даже не подозреваешь об этом. Со мной всегда так …

Я уже, кажется, говорил, что подвал у нас под лестницей. Хороший подвал, не похожий на другие. Каждый раз, когда захожу туда, мне вспоминается Нико Пиросмани, он, как известно, последние свои годы прожил под лестницей и там же умер. В Грузии люди неординарные часто умирают кто под лестницей, кто на лестнице, а еще — на улице…

В нашем подвале тогда было много всякой всячины: вино, яблоки, айва, картошка, старая настольная лампа, поношенная одежда, уложенные в ящик старые книги, мой велосипед. В шесть лет мне купили первый велосипед «Десна 2», потом — «Салют» и «Турист» со скоростями. Помнишь такие?..

В то время я был безумно влюблен. Мы учились в одном классе и виделись каждый день, но дома мне ее уже не хватало. Я ее очень любил, Лера Массква. С тех пор прошло много времени, я знал много женщин, но ни одну из них не любил так, как ее. И так я начинал по ней тосковать, придя домой, что хоть застрелись… да нечем. Я спускался в подвал, брал свой велосипед — тогда у меня был «Салют» — и айда к ней!.. Она жила около республиканской больницы, на пятом этаже. Если ее не было во дворе, я бросал взгляд на освещенные окна и возвращался обратно. Пару раз я даже поднялся к ней домой, но чувствовал себя ужасно неловко, не зная, что делать и говорить. Труднее всего было зайти и потом выйти, сидеть в ее комнате было легко… В школе и во дворе общаться было проще, я мог дернуть ее за волосы или дать прокатиться на велосипеде, а в ее комнате мы оставались одни, и мне становилось как-то не по себе… Мы были маленькими, двенадцать лет. Стоять и смотреть на освещенные окна было круче, в этих вечерних окнах было что-то такое... настоящее...

Я возвращался домой счастливый, со мной было воспоминание о свете в ее окне и глазах, которые я должен был опять увидеть в школе на другой день … и опять страдать. На обратном пути меня всегда заставала ночь, я включал фару своего велосипеда и так ехал. Иногда шел дождь, это было еще круче. Я чувствовал себя персонажем из фильма «Мужчина и женщина» — помнишь, когда он едет к ней под проливным дождем, и слышен только звук быстро работающих дворников на ветровом стекле… Завидев ее вместе с детьми издалека, он выскакивает из машины и во весь дух бежит по песку к своей женщине. А машина стоит под дождем с горящими фарами и тикающими дворниками…

Я залетал во двор, резко тормозил у подъезда и относил велосипед в подвал. Шины пахли мокрым асфальтом. Я зажигал свет. Лампочка там была особенная: повернешь в одну сторону — горит, повернешь в другую — гаснет… Уставший, я садился и начинал читать книги: старого, потрепанного О.Генри, «Трех мушкетеров», «Дон Кихота», пьесы Шекспира. В «Ричарде III» у меня было два любимых отрывка: где он соблазняет королеву Анну прямо у гроба убитого от его же руки мужа Анны и в конце — «Вперед же, в бой! Нам нет пути назад. Когда не в рай, — сойдем все вместе в ад!..» Мне было жаль этого сукиного сына Ричарда III, убитого сопляком Генрихом Тюдором… Как тебе, Лера Массква, эта фраза? Сильно, да, «сойдем хотя бы в ад»? Ричард, хоть и сукин сын, но все же он лучше, чем нынешние сукины дети. Эти претендуют на рай, потому что они, будучи сукиными детьми, все-таки боятся ада...

Я читал и читал, забывая обо всем на свете, кроме моей возлюбленной. Было слышно, как над головой соседи поднимаются и спускаются по лестнице, даже не представляя, какие страсти бушуют прямо у них под ногами… И это продолжалось до тех пор, пока мама вдруг не позовет меня или отец не просунет косматую голову в полуоткрытую дверь: «Ты что делаешь, читаешь?..» Он заходил и заполнял собой весь подвал. Бывало, присядет, все заскрипит. «Эй, не сломай велосипед!» — с тревогой восклицал я. Он осторожно убирал из-под себя велосипед и прислонял его к стене, а сам устраивался поудобнее на ящиках. «Что читаешь?» — «Вот» — и я протягивал ему книгу. «Хорошая книга, да, сынок?» — «Да» — отвечал я. «А Шекспира тебе не рано еще читать?» — «Не знаю, читаю ведь…» — «Да, читаешь… Ты там хоть что-нибудь понял?» — «Да. Что там понимать…»

Так мы и сидели вместе в подвале: я читал, а отец смотрел на меня и отдыхал. «Ты что, промок? Волосы совсем мокрые, иди поднимись, вытри полотенцем и спускайся…» — «Ну, пап, подожди…» — «Простудишься, говорю…» — «Ну, пап, не хочу…» — «Что — ну, пап», — ворчал он...

Потом мама звала меня снова, и мы вылезали из подвала, отряхиваясь от паутины. Я гасил лампочку, обжигая пальцы, запирал дверь, мы поднимались по лестнице, и я нажимал кнопку лифта… Было слышно, как лифт трогался… «А давай махнем в деревню, хочешь? Прямо сейчас… Через час будем уже в Гомбори», — говорил отец. «Давай!» Лифт открывался, но мы уже выходили из подъезда. «Эээ… а мама?..» Мы кричали ей со двора, и она выходила на балкон. Мама была очень важна для нас обоих, так было всегда, Лера Массква…

«Когда ты пришел?» — спрашивала мама. «Пришел… Мы собираемся в Гомбори.» — «Что, сейчас?» — «Ну да…» — «Ему же завтра в школу.» Мы с отцом переглядывались. «Пусть завтра не пойдет…» — «Ладно, так и быть…» По дороге мы без умолку болтали. Отец рассказывал свои истории. А твой отец рассказывал тебе истории из своего детства, Лера Массква?

Была ночь. Мы ехали и весело болтали, а перед нами плясали следовавшие друг за другом красные огоньки, а сзади — белые. Отец ворчал: «Ну и движение… Когда ты уже вырастешь, чтобы возить меня по этим дорогам…» Он рассказывал, как его мать выписала ему велосипед «Харьков» с Украины, как они, взявшись за руки, каждый день ходили на почту за драгоценной посылкой, как он весь дрожал от волнения по пути туда и как на третьей неделе, в среду, пришел долгожданный запечатанный в коробке совсем новый, смазанный велосипед. Во всей большой деревне Гомбори только у меня был свой собственный велосипед, еще на одном ездил одноглазый почтальон, азербайджанец, Садико, но его велосипед принадлежал сельсовету, к тому же он был старый и дребезжащий.

Отец был сиротой. А у нас, Лера Массква, принято очень любить и лелеять сирот, чтобы они чувствовали себя лучше всех и не ощущали сиротства, ведь на самом деле оно, это ощущение, никогда не проходит, даже если у них ни в чем нет недостатка. Отец тоже чувствовал себя сиротой, несмотря на то что у него всегда было все, чего он только мог пожелать. Ему было три года, когда умер его отец. Он до сих пор помнил, как просил соседа, врача Тезико, оживить отца, который погиб в автомобильной аварии, сорвавшись с вазианского моста. Перед этим он отвез своей сестре и племянникам-сиротам неколько мешков с мукой. У сестры муж погиб на фронте, а сам он выжил и вернулся домой. Раненых из Керчи вывозили на катерах по Азовскому морю. Мой дед добрался вплавь до последнего уходящего катера и ухватился за борт одной рукой, он был ранен в другую руку осколком снаряда. Так он и висел на одной руке, пока его не втащили на борт. Немцы потопили все пароходы, паромы и катера, кроме того, на котором оказался дед. В итоге он выжил и приехал домой. Через три года на вазианском мосту в его машину врезался «студебеккер», и она упала с моста. Отец говорил, что дед выжил для того, чтобы оставить после себя нас, хотя, по-моему, это все глупости: оставить — не оставить… Меня больше интересует другое: солдат Вермахта загнал снаряд в ствол гаубицы и, заткнув уши пальцами, шарахнул из нее так, что осколок того снаряда покоится теперь вместе с телом деда на фамильном кладбище в Сагареджо… Кем он был, тот немецкий солдат, и что с ним случилось, жив он или уже умер… Если жив, интересно, как сложилась его жизнь после войны, есть ли у него внуки и какие они… Может, после него никого не осталось… А если бы потом дед и тот немец встретились, что бы они сказали друг другу?.. Думаю, они начали бы говорить о своих внуках или просто посидели бы, помолчали, как делают зачастую пролившие много крови старые вояки.

У поворота в Гомбори отец давал мне сесть за руль, и наступала моя очередь рассказывать истории о школьных драках и любви. О том, как я вместе с одноклассниками пошел на стадион. Как мы познакомились в Муштаидском саду с братавшейся с футбольными болельщиками городской сумасшедшей Мариной, которая умела удерживать рюмку водки на подушечках двух пальцев и говорить свои знаменитые тосты… Я вел машину слишком быстро, и отец грозился никогда не сажать меня больше за руль и  в то же время внимательно слушал мои рассказы. Сам он в молодости лихачил, как Айртон Сенна, несколько раз чуть не разбился, а однажды на целых восемь месяцев оказался прикованным к кровати. С тех пор он водил машину очень осторожно. И за меня тоже боялся. «Если я остался в живых, это еще не значит, что ты тоже уцелеешь, если будешь лихачить на дорогах.» А я до сих пор лихачу, Лера Массква, но каким-то образом меня, наверное, спасает его постоянное чувство страха за меня… Слабоумная Марина дала три рубля какому-то парню, чтобы он купил ей вино, потому что водка была «очень горькой», а тот смылся с ее деньгами. Обиделась Марина, заплакала, и мы побежали его искать, хотели набить ему морду. Хоть парень был и старше, мы бы с ним справились, но не нашли его. Когда вернулись, увидели, что какие-то блатные принесли вино и дарят ей десятирублевые купюры, а сумасшедшая умильно кладет их себе в лифчик и поднимает стакан за всех присутствующих: «Дорогие вы мои! Я вас очень, очень люблю, как братьев!», и плачет — теперь уже от наплыва чувств…

Отец снова и снова начинал рассказывать о том, как с пятнадцатью рублями в кармане приехал в Тбилиси из Гомбори, поступил в университет и полюбил самую красивую девушку — Нино Чавчавадзе.

В студенческие годы, все пять лет, он жил в Навтлуги у своей тети, сестры отца, той самой, которой его отец отвез мешки с мукой, а сам поехал на вазианский мост, навстречу своей смерти, сидевшей в «студебеккере». Тетя со слезами на глазах рассказывала: «Я уговаривала его остаться, не уезжать, время было позднее, а он заупрямился, сказал — в другой раз. А ведь если бы он тогда  послушался, ты не остался бы сиротой, как мои дети»… Отец в то время зубрил немецкую грамматику, ночами сидел и занимался, никто не верил, что он поступит, все считали его бездельником. Когда отец получил диплом, даже его двоюродный брат Элгуджа разинул рот от удивления: «А ты ведь и правда выучился…» Элгуджа всю жизнь водил городской автобус, был хорошим шофером и порядочным человеком, очень любил своего бесшабашного, но хорошо образованного двоюродного брата, говорил, что воспитал его и поставил на ноги. В течение пяти лет мать Элгуджи, тетя отца, каждый вечер допоздна сидела на скамейке перед домом и с тоской на сердце ждала, когда вернется ее племянник-сирота, который легкомысленно водил по ночам разных девушек за кирпичный забор еврейского кладбища. Несколько раз он нарывался на серьезные неприятности, не все собирались терпеть его выходки. Тетя ворчала: «Угомонился бы ты, парень, наживаешь врагов и себе, и Элгудже. Я же не переживу, если с тобой что-нибудь случится… не дай Бог, тебя убьют, пырнут финкой, как твоего дядю Дмитрия»…

С Дмитрием была отдельная история, Лера Массква. Он тоже воевал, попал в плен, потом сбежал и вместе с французскими маки вошел в Париж, но не остался там, вернулся. Приехал домой на линейке, привез для своих племянников тетради в кожаных переплетах, а еще «Илиаду» и «Одиссею» на французском. Он избежал ссылки в Сибирь. Было странно, что он вернулся. Зачем возвращаться в Авлабар из Парижа?.. Наверное, он тоже приехал на встречу со своей смертью — в его случае смерть сидела не в «студебеккере», а в ресторане, в лице армян из Ленинакана. Армяне набросились на Дмитрия с ножами, когда пытался защитить от них незнакомую ему шлюху. Он дал им достойный отпор и остался жив, но один из ножей оказался ржавым, и через месяц Дмитрий умер от заражения крови. Его шестнадцатилетний сын встречался с девушкой, но ее родители воспрепятствовали их браку: «Они все прокляты в этой семье, умирают одинаковой смертью»...

Отец все рассказывал и рассказывал свои истории. Мы все ехали и ехали. Он говорил о том, как еще студентом познакомился с Тамазом Бибилури, который очень его опекал, как встретил в Муштаидском саду тогда еще молодую городскую сумасшедшую Марину и пытался ее защитить, что делали и мы с одноклассниками спустя годы. Марина его запомнила и с тех пор по-особенному тепло приветствовала его: «Здравствуй, братец, как дела?» «Сумасшедшие всегда меня обожали, чего не могу сказать о здоровых», — посмеивался отец. «Пап, наверное, ты и сам любил их больше, чем нормальных», — ответил я. Отец, подумав, согласился: «Да, наверное»… И стал рассказывать о футболистах его поколения — Мише Месхи, Шота Яманидзе, Георгии Сичинава, Владимире Баркая; болельщики делились на месхистов, метревелистов и семистов, у Баркая была кличка «Сема», Месхи и Метревели были гениями, но Баркая был особенным, мыслящим футболистом. Наверное, отец имел в виду то, что называют плеймейкерством. «Нам, старым болельщикам, нравилось московское "Торпедо", мы не любили другие московские команды и каждый раз их освистывали. Зато торпедовцы всегда показывали высший класс, играли красиво, технично, не прибегали к нечестным приемам. И вообще они были отличными ребятами… — Он говорил о них, как о родных, наших… Валера Воронин, Эдик Стрельцов, Валентин Иванов, Николай Маношин… — Болельщики "Торпедо" особенно любили технаря Маношина: "Маношка устроит цирк!" — кричали ему с трибун. Воронин был мощным футболистом, но спился... Стрельцов попортил нам много крови, каждый раз забивая гол в наши ворота, пока его не посадили на шесть лет… Грузинские футболисты почти никогда не уезжали играть в Москву, только Слава Метревели играл там за "Торпедо" в самом начале, а потом еще Анзор Кавазашвили — довольно долго… Однажды Анзор попал в сильную передрягу. В 1968 году Россия ввела в Чехословакию свои войска, и танки прошли через всю Прагу. Так случилось, что через несколько месяцев футболисты московского "Торпедо" поехали на игру именно в Прагу. Шла прямая трансляция матча. Чехи набросились на русских и начали их избивать. На поле происходило такое, что даже судья не смог ничего сделать: Эдик Стрельцов, бывалый, крепкий русский парень, отсидевший срок в тюрьме, и тот лишь заслонял руками голову и лицо. В воротах у торпедовцев стоял Анзор Кавазашвили, чехи не стали разбираться, кто там русский, кто грузин, и пошли на него. Когда он взял мяч в руки, стоявший к нему ближе других чех дал ему по шее. Тогда Анзор отбросил мяч за пределы поля, чтобы не дать противнику возможность забить гол и сбил с ног ударившего его чеха, ему удалось отбиться от остальных нападавших, а в конце он набросился на своих, разозлившись, что они не пришли ему на помощь…»

«Чехи правильно сделали, что решили им отомстить. Только так и нужно поступать когда твой город захватывают чужие танки», — сказал я. «Нет, — не согласился отец, — в той ситуации нужно было бороться с самими танками, а не с футболистами, эти парни не имели никакого отношения к тому, что случилось в Праге… Советская власть ведь и со своими так не раз поступала… Вон что сделали со Стрельцовым — посадили двадцатилетнего парня, когда тот был в отличной форме, прямо перед чемпионатом мира в Швеции… Надо бороться с тем, кто борется с тобой, вымещать злобу на других неправильно, наши так бы не поступили…»

Через два года, 9 апреля, наступил и наш черед. Теперь танки вошли в Тбилиси… А через какое-то время на игру с нашим «Динамо» приехали футболисты московского «Спартака», и Гела Кеташвили так надавал Родионову, что того еле подняли на ноги, и, наверное, дело было в том, что спартаковец оказался однофамильцем генерала Игоря Родионова. Федору Черенкову и остальным тоже досталось, люди сорвались с трибун и набросились на футболистов. Так что наши оказались не лучше чехов, хотя много воевали и с танками…

Такова история этого подвала, Лера Массква. Это то, что оставил мне отец, а еще он оставил старый телевизор, винтовку, которую мать ликвидировала, потому что я из нее стрелял, мою внешность и чувство поражения, мы с ним оба проиграли, хотя отец никогда не играл на тотализаторе, не пил, не курил, никогда не сидел без денег и не рассказывал истории какой-то девушке, поющей «Вальс-бостон» на канале RTVI. Я же тут вот сижу и вместо того, чтобы заняться чем-то путным, занимаюсь пустой болтовней…

Мне сильно не везет, в течение двух недель каждый раз в билете подводит одна игра и постоянно между восьмидесятой и девяностой минутами. До этого все идет гладко, думаю, что выигрываю, а в в итоге... Как говорят у вас: «На нет и суда нет»… Но у вас есть выражения и посильнее, это как раз обо мне: «Оправдание, как и задница, у всех имеется»… Вот. Так мне и надо... Собирался показать тебе весь дом, а заставляю торчать в подвале столько времени… Ну, поехали дальше!..

Это мой лифт, старый, хороший, работает исправно и не требует, чтобы в него бросали пятаки или гривеники, но у него один недостаток: нажимая кнопку четвертого этажа, нельзя ее отпускать, — она выскакивает и можно застрять в дифте на какое-то время. Я живу на четвертом этаже, черная железная дверь с золотистой ручкой прямо посередине, чуть надавишь — она откроется. Эта дверь редко бывает заперта… Заходи. Вот он, мой дом. Меня не было здесь почти три года, и я немного отвык от него. Каждый угол бросается в глаза, как валяющаяся в пыли игрушка, с которой ты когда-то играл и на которую натыкаешься в поисках задевавшихся куда-то сигарет. Вот мой зубр, а может, бизон, постарел, едва стоит на ногах. Еще — разбросанные тут и там хоккеисты от настольного хоккея. Возьму и положу их в другое место, чтобы теперь они покрывались пылью там.

С домом то же самое. Чтобы почувствовать вкус домашней жизни, нужно выдержать ее хотя бы один день. Это трудно. Так и подмывает уйти из дома, хотя я против него ничего не имею, наоборот, даже люблю свой дом, он хороший, по-мужски неубранный, с дверью, открытой для гостей. Он много раз меня отпускал и принимал обратно. Над порогом нет подковы от сглаза, но дом сильный и сам себя защищает, в него заходишь с легкой душой, вот как зашли мы с тобой, — сначала топаешь по темному коридору, потом попадаешь в большую комнату…

Домой всегда возвращаешься немного другим, ты согласна со мной, Лера Массква?.. Когда уходишь из дома, меняется даже звук твоих шагов, ты ничего в нем не видишь, а вернувшись, начинаешь замечать мельчайшие детали.

В зале ютятся предметы, на которых глаз отдыхает: немецкое пианино «Ройниш», на котором я никогда в жизни не играл, надеюсь, и не буду. Над ним висит постер с автопортретом знаменитого художника Авто Варази, я его очень люблю, он для меня своего рода оправдание пьяных ночных похождений: ну и что, если я люблю выпить, Авто Варази тоже пил. И несмотря на то что это все-таки не аргумент, я все равно ему благодарен. На пианино возвышается полная разного барахла плетеная корзина времен моего детства. Иногда в ней неожиданно появляются двухларовые купюры, откуда и почему именно двухларовые — неизвестно, надо бы подкараулить того, кто их туда бросает… Может, это волшебница с золотыми волосами?.. Рядом с афишей портреты Беллы Мирианашвили и Роми Шнайдер, еще два графических рисунка (не знаю автора), натюрморт Вахтанга Габуния, «Тушетия» и «Хорнабуджи» Тенгиза Мирзашвили, чуть ниже — «Мать и дитя» Пабло Пикассо и еще одна очень сильная картина какого-то парня, купленная мне в подарок за пятьдесят лари на Руставели, около Академии наук. На другой стене висят маски, их я сам сделал в детстве. У нас был хороший учитель рисования — Ушанги. Он помог нам их делать. Ушанги был очень строгим, если мы приносили на урок рисунок, ставил пятерки, если нет — кричал на нас и называл зелеными червяками. Поэтому, если у меня был не готов рисунок, я не давался ему в руки и убегал. В один прекрасный день он успел запереть дверь, обрадовавшись, что наконец поймает меня, но за неимением другого выхода я выпрыгнул в окно. Наш класс находился на втором этаже, но этаж был невысоким. Бедного учителя чуть не хватил удар, но когда он увидел меня целым и невредимым, то разбушевался и, размахивая своей палкой, стал исступленно кричать мне вслед, что я зеленый червяк. Вот так-то, Лера Массква…

Посреди комнаты — стол с разбросанными книгами и листами бумаги. За столом я пишу, подсаживаюсь то с одной стороны, то с другой… Впрочем, мне не хочется говорить об этом, пропустим этот эпизод… На стене висит дагестанский ковер толщиной в ладонь… С ковра свисает дедов кинжал с расшатавшейся рукояткой, но его историю я, кажется, уже рассказывал, лень повторяться… К шаткой рукоятке прикреплена подаренная во Владикавказе, в КПЗ, ингушом Аликом Гехичаевым вайнахская узорчатая феска… Рядом висят подаренный мне тушинцем Зауром Аджаидзе плетеный по-тушински кнут  и портрет сердитого, обвешанного оружием Важа Пшавелы с отодранным глазом, он угрюмо смотрит из-под надвинутой на брови папахи. На книжной полке стоит освещенное странным светом фото Резо Инанишвили. Не ведись на это освещение и мягкую улыбку, Лера Массква, он был далеко не спокойным человеком, в его душе бушевали такие бури, что могли бы охватить три планеты… В рассказах Инанишвили вечно дует ветер, воротник его пальто всегда поднят… Но он все равно ничего не боялся и смотрел на жизнь свысока, с бесстрашной и грустной улыбкой. Рядом с ним фото двадцатидвухлетнего Зуры Гурчиани из Эцери, его расстреляли вместе с другими сванами в селе Каман, недалеко от Сухуми. Смертельно раненный, но еще живой, он прохрипел в рацию: «Мы все погибли, бомбите Каман!» Там же в Каманах расстреляли абхазского священника по фамилии Ануа за то, что он поддерживал грузинскую сторону, это сделали сами абхазы, хотя с ними могли быть и другие — конфедераты, как их тогда называли, — казаки, русские, армяне, чеченцы… Скорее всего, так оно и было; все они в своем пестреющем разнообразии были на одной стороне, а на другой — только грузины… Позже они сожалели, что убили священника, боялись, что им воздастся за это. Так и случилось. Она была страшной, та война, очень страшной… Но это уже другая история.

Наверху, над всеми другими фотографиями, стоит фото сложившего руки на голове и словно присевшего на краешек траурного креста поэта Габриэля Джабушанури в хевсурском «талавари» и с волчьим цветом глаз, автора «Черного неба Галгайче». Перебравшись в населенный ингушами аул, он писал в своем дневнике: «Вчера я выпил и пошел на моего соседа Абика с кинжалом». В этой части комнаты, Лера Массква, расположились все те, кто неуклонно следовал своему, особому пути.

Вот здесь маленькая спальня с двумя странными окнами. Из одного окна всегда видно чистое синее небо и яркое солнце, по ночам — звезды, и среди звезд большая и дырявая желтая луна. Из другого — низкое серое небо, оно словно давит на стены дома, и в треснувшем уголке оконного стекла, всегда беспросветная тьма. Я больше люблю это, другое, окно, упираюсь лбом в стекло, словно вступаю в поединок с нахлынувшим бесцветным днем, и беззвучно ругаюсь матом. А небу нечего сказать в ответ… оно и так серое…

Такой вот дом. Такой вот я. Такой, какой есть.

Здесь живут еще и все, о ком я тебе рассказывал, невзирая на то, где они сейчас находятся. Здесь незаметно оказалась и ты, Лера Массква.

Послушай, может, ты пойдешь и закроешь этот кран?.. Потом спустись, пожалуйста, в магазин и возьми там в счет моего долга пачку «Camel». Они дадут. Когда вернешься, включи магнитофон, вместе послушаем Розенбаума. Настоящего. Только я больше люблю его «Заходите к нам на огонек». Это песня времен моего неспокойного отрочества, она тоже какая-то очень настоящая. А когда тебе надоест возиться с неисправным краном, смотреть на мое невеселое лицо и выполнять мои «принеси то, принеси это!» — можешь послать меня ко всем чертям… и вернуться туда, откуда пришла. Через телевизор. Оставь меня, возвращайся в Москву. С тобой хотя бы легко. Потому что ты умная.

Давай побыстрее, эта ваша «Жизнь прекрасна» вот-вот закончится, и придется тебе тогда остаться у меня… а я ведь буду гонять в магазин за продуктами в кредит…

Она ушла. Лера Массква.

У меня закончились сигареты. Было лень включать магнитофон, лень закрывать кран на кухне. Так я и сидел, проигравший… но отчаянный.

Вот и все. Простите баламута.

«Пронеслась их жизнь земная, как ночное сновиденье…» Какое странное сходство между словами, сказанными одним из величайших поэтов восемьсот лет назад, и теми, что прохрипел какой-то урка в сибирской тайге, а может, в одесском воровском притоне: «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!..»

Правда, похоже? Или мне показалось?..

 

_____________________

 ^1 Эй! Да вот же он! Смотри — бежит гнида! Давай стреляй! Пригвозди его, не дай уйти!.. мать его!.. (груз.)