Бахытжан Мусаханович Канапьянов (родился 4 октября 1951 в городе Кокчетав Казахской ССР) — казахский поэт, писатель, переводчик, сценарист, кинорежиссер. Автор многих книг поэзии и прозы, вышедших в издательствах Казахстана, России, Украины, США, Великобритании, Канады, Кореи и Малайзии на более чем 20 языках. Основатель и президент первого в Казахстане независимого издательства «Жибекжолы». В первые дни после трагедии на Чернобыльской АЭС Б.Канапьянов добровольно отправился ликвидатором на место аварии. Итогом поездки стала книга «Аист над Припятью».

 

 

Это правда, мальчик?

Рефрен из рассказа Нодара Думбадзе «Кровь»

В виртуальную эпоху, вооружившись технологией и системой «Гугл — Планета», блуждаю по мирам реальным и нереальным. По прошлому и будущему, то есть по настоящему, что постоянно перетекает в эти понятия нашего литературного ремесла.

Память — вечная плазма, вбирающая в себя четвертое измерение нашего мира и нашего сознания, — заполняет и зачастую переполняет безбрежное пространство нашей души.

«Душа человека во сто крат тяжелее его тела… Она настолько тяжела, что один человек не в силах нести ее. И потому мы, люди, пока живы, должны стараться помочь друг другу, стараться обессмертить душу друг другу: вы — мою, я — другого, другой — третьего и так далее до бесконечности. Дабы смерть человека не обрекала нас на одиночество в жизни».

Эти святые слова Нодара Думбадзе были на слуху в 70—80-е годы прошлого столетия.

Давайте помнить об этом и в наше время, в начале нового века и нового тысячелетия, в транзитный период нашего бытия.

Блуждаю по просторам компьютерной души, иногда окунаясь в небесную синеву монитора.

Детская память — цепкая вещь.

Это правда, мальчик.

Помнишь фильм из середины прошлого века? «Мамлюк».

Я помню.

Не помню режиссера, в детстве помнят саму картину, но не того, кто эту картину создал.

Это потом, с годами познаешь, что фильм «Я, бабушка, Илико и Илларион» сотворен по роману Нодара Думбадзе Тенгизом Абуладзе, а затем была создана и великаякинотрилогия «Мольба», «Древо желания», «Покаяние». Все это не раз повелевало сердцу читать и перечитывать романы и рассказы писателя — «Я вижу солнце», «Солнечная ночь», «Зов вечности», «Не бойся, мама!», «Белые флаги», «Кукарача», «Дидро», «Кровь», «Мать», «Неблагодарный», «Коррида», «Солнце».

Но это было потом. А вначале был «Мамлюк». О судьбах двух друзей, а может быть, братьев — ибо друзья из одного горного селения всегда становятся братьями, — разлученных в раннем детстве вихрем истории.

И ставших врагами.

И принявших смерть друг от друга.

Я это помню.

И вечный зов родины мамлюка.

Из летописи и литературы знаю, что кипчакский хан Артык являлся отцом Гурандохты — жены Давида IV.

И неистребимый зов крови, побеждающий сквозь века манкурта нашего времени.

И горчащий запах емшана-полыни, манящий туда, на восточное побережье Каспия, откуда был родом предводитель мамлюков кипчак Бейбарс, объединивший осиротелых сынов Земли и на берегах Нила, в Мысыре-Египте, и в лазурном Крыму, и в небесных горах Кавказа.

Но и он, и его воины-побратимы были бессильны перед памятью их манящей родины-матери.

Это правда, мальчик.

Вспоминаю «Плаху» Чингиза Айтматова, ровесника Нодара Думбадзе и его собрата по «закону вечности». Вспоминаю страницы, посвященные грузинскому многоголосию, когда песни пелись одна за другой и лилось вино, которое, чем больше пьешь, тем охотнее оно пьется и тем сильнее горит душа, жаждущая снова и снова вина и песен.

Они стояли в кругу, иногда возложив руки на плечи друг другу, иногда уронив их плетьми, а когда хотели, чтобы их услышала божественная сила, неведомая и неотвратимая, но всевидящая и всезнающая, воздевали руки к небу.

Как же так, если Бог все видит и знает, куда он гонит их с земли своей? И почему так устроено, что люди воюют и борются между собой, что льется кровь, льются слезы, и каждый считает себя правым, а другого — неправым, и где же истина, и кто вправе ее изречь?

Где тот пророк, который рассудил бы их по справедливости?.. Не об этом ли, не об этих ли вылившихся в напеве страданиях, пережитых давным-давно, осмысленных отцами как изначальный опыт добра и зла, прочувствованных в их красоте и вечности, пелось в старинных песнях, хранимых в памяти народа?

И потому в устах тех семерых от одной песни рождалась другая, и они не размыкали круга…

Это правда, мальчик.

И не было в ту ночь людей родней и ближе меж собой, чем эти семеро грузин, поющих горестно и вдохновенно в час разлуки. Стихия песен сближала их еще тесней. Как много все же сумели предки пережить и придумать впрок для потомков задушевных слов, полных бессмертной гармонии. Как по полету можно отличить птицу, так по песне грузин отличит грузина за десять верст и скажет, кто он, откуда он, что с ним, что на душе у него — на свадьбе ли развеселой он был или горе его томит…

Это правда, мальчик.

Старики везде разные — в горном селении, на берегу моря, в долине и в городе, и в дальнем ауле. Однако их всех объединяет нечто большее, чем просто приобретенный опыт бытия.

Это нечто большее — мудрость, суровая и лукавая, степенная и внешне безразличная ко всему окружающему, погруженная в невидимые уголки памяти, изредка извлекающая оттуда, из колодца времен, ночные страницы воспоминаний.

Они терпеливо существуют в городских квартирах взрослых своих детей — дочери или сына, которые по долгу родства, но не по зову сердца выделяют им метраж отдаленной комнаты. И только тогда оживает в их глазах блеск былой жизни, когда забегает в канун долгой ночи внук.

И молча слушает деда.

И затем оба молчат.

И детский безмятежный сон сливается с чутким сном-дыханием деда.

И время неумолимо. И приходит тот самый час, когда, словно бы встрепенувшись, словно бы по зову далеких ушедших предков, старик покидает квартиру сына или дочери, поцеловав спящего внука, садится на ночной поезд, а затем на попутную машину или даже арбу, идет и идет туда, в горы, в свое родное селение по зову дня ушедшего, оставаясь «неблагодарным» в памяти взрослых детей.

Это правда, мальчик.

Вглядываюсь в иллюминатор монитора, приближая к глазам ту или иную местность.

От востока к западу.

От севера к югу.

А если уйти на юго-восток, туда, где возвышается Джомолунгма, то у подножья великой вершины можно найти горное селение — Тенгри.

Где-то в этих местах зародилась древнейшая религия — тенгрианство, предтеча основных религий мира; тенгрианцы поклонялись земной богине Умай, божественному светилу — Солнцу и небесному богу Тенгри. Есть одна древнейшая молитва, когда-то сотворенная, может, на санскрите, а возможно, на другом древнем языке, ибо я не раз слышал ее за время прошлых странствий на разных языках, но единую по сути:

«Боже, даруй мне просветленность, чтобы принять то, что я не могу изменить, чтобы изменить то, что я могу, и мудрость, чтобы увидеть разницу; дай мне жить сегодняшним днем, радуясь каждой минуте, принимая трудности лишь как тропинку к миру; дай мне принимать этот мир таким, какой он есть, а не таким, каким я хотел бы его видеть; дай мне верить, что ты все устроишь так, как надо, если я буду повиноваться твоей воле, дабы я мог быть по-настоящему счастлив в этой жизни и блаженно счастлив в будущей. Аминь».

Телави, Марнеули, Ахалкалаки проступают сквозь рваные облака утреннего тумана на склонах гор и раскинувшихся долин где-то там, за ущельем.

Тбилиси, Батуми, Рустави, Кобулети, Поти, Багдади, Мартвили, Шуахеви…

А вот и тропа, ведущая в Гурию, где постоянно «делили» тебя, мальчик, почтенный КишвардиЛомджария и не менее почтенная бабушка Юлия, ибо ты и для одной стороны — по линии матери, и для другой — по линии отца, един, и имя тебе — внук.

И все же…

Кишварди Ломджария глядел на огонь и думал. Думал и в то же время старался уйти, скрыться от своих невеселых дум. Но куда человеку деться от собственных дум? Ведь человек не бог… «Не нужно было отпускать мальчика… Но не смог устоять перед горем старушки… А теперь сам в ее положении. На той неделе схожу к ней, попрошу вернуть мальчика. Не отдаст — заберу силой… «Какое, — скажу, — имеешь ты право отнимать у меня мою плоть и кровь? Ведь ты не бог!» Но…ведь она может ответить мне теми же словами! Ведь я сам тоже не бог, а всего-навсего простой смертный… Ведь мальчик принадлежит ей так же, как и мне. Вот если бы я был богом! Ох, трудно быть человеком, гораздо труднее, чем богом.

Слава богу, в этом сам убедился наш спаситель Иисус Христос…

А когда мальчик сам вернулся к деду, тот спросил у мальчика:

— А знаешь, что привело тебя ко мне?

— Нет.

— Так я скажу тебе: кровь тебя привела ко мне, вот что. Кровь — великая сила, внучек!..»

А если вернуться к «Покаянию» Тенгиза Абуладзе, то, на мой взгляд, и этот фильм, и роман «Зов вечности» — произведения двух великих мастеров грузинской культуры, двух великих сынов человечества — это нетленные создания одного порядка.

Я не собираюсь пересказывать сюжет фильма, трактовать линию режиссера Тенгиза Абуладзе, так как в силу многосложности этого явления сделать это невозможно, да и ни к чему. Как можно пересказать «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова? Как можно пересказать «Осень патриарха» Гарсии Маркеса? Как можно пересказать «Зеркало» или «Солярис» Андрея Тарковского? Как можно пересказать романы Чингиза Айтматова? И все-таки этот фильм в силу своей первородности отличается от перечисленных шедевров литературы и кино. У каждого из нас, кто посмотрит этот фильм, у каждого, кто вольется в это пространство исповеди, будут и свое суждение о нем, и своя трактовка образов, и свои выводы, и свое… покаяние.

Кинофильм являет собой не только синтез разных видов искусства, но и в силу своей специфики воплощает в едином творческом ключе реальность и вымысел, явь и сон, в нем помыслы и действия персонажей разрушают, казалось бы, установившиеся каноны восприятия. Авторы берут за основу такие общечеловеческие категории, как сознание и бытие и, усиливая их кино-метафорой, гротеском, сарказмом, символом и аллегорией, выстраивают в единый видеоряд, обнажая в образе Варлама и категорию зла.

От имени жертв ВарламаАравидзе героиня Кетеван обращается к нам, зрителям: «От своего имени и от имени всех несправедливо наказанных я требую, чтобы ВарламаАравидзе его же близкие собственными руками вырыли из могилы… Предать его земле — это значит простить его, закрыть глаза на все, что он совершил».

Волею неумирающей памяти Кетеван выносит приговор не только Варламу, но и себе, сознательно понуждая себя выкапывать тело Варлама из могилы. Потому пронзают своей горькой правдой слова Кетеван, обращенные к Торнике, сыну Авеля, внуку Варлама: «Вот и я своими действиями сотворила из тебя убийцу». И эти ее горечь, ее протест, отчаяние и неоднозначная непримиримость каким-то кинематографическим «биополем» окружают нас, зрителей, заполняют все уголки души потоком сознания, просвечивают рентгеном совести. Пока мы терпим варламов, они паразитируют на нашем обществе, пока мы предаем забвению их кровавые дела, есть опасность, что возродятся их преступления. Покаяние необходимо, невзирая на посты и чины, покаяние без душка лицемерия, ибо иначе может исчезнуть сама суть этого понятия и к великому слову «правда» присосется нас угнетающая приставка «не», порождая в здоровом человеческом организме ржавчину лжи.

Вспомните кадры, когда некто, облаченный в костюм жениха, избирает себе в невесты саму бесстрастную Фемиду с завязанными глазами. Это уже зло. Кем оно порождено? На этот вопрос отвечает фильм «Покаяние». Вспомните кадры, когда средневековые стражники входят в дом очередной жертвы со словами «Мир вашему дому!» Кем порождена эта страшная суть лицемерия? И на этот вопрос отвечает фильм «Покаяние».

Не только отцы несут ответственность перед детьми, но и дети ответственны за своих родителей.

А если отец попал в петлю репрессий по вине Варлама и ему подобных, а если мать после долголетней ссылки не узнала сына и только по родимому пятну на его животе поняла, что это он, плоть ее и кровинушка?

Это правда, мальчик?

Правда.

И размыкается круг многоголосия.

И по возгласу «Вай, нана!» Хвича-Махмуд признает в умирающем французе друга-побратима по горному селению в фильме «Мамлюк».

Не только деды наши хотят найти свое достоинство во внуках, не додав его сыновьям, но и внуки через невидимую и бессмертную лозу принимают порой груз вины предков.

Вынуждены принимать.

Или отрекаются от них, и тем самым теряется связь поколений.

Обрывается ток крови, перерубается лоза нашей жизни.

А значит, не будет ни песен, ни вина.

А система «Google — Планета» уносит мой взор к берегу моря, куда вот-вот погрузится Светило. И я, быть может, увижу зеленый луч, который засияет на диске заходящего в море солнца. Как когда-то увидел этот луч твой друг Гулда Каладзе.

Это правда, мальчик.

А если двигать мудрой мышкой, то можно уйти в сторону древнего Иерусалима, где покоится прах автора «Витязя в тигровой шкуре».

«Как Гомер есть Эллада, Данте — Италия, Шекспир — Англия, Кальдерон и Сервантес — Испания, Руставели — есть Грузия… Народ, если он великий, создаст песню и выносит в лоне своем мирового поэта. Таким венценосцем в веках, еще доселе не узнанный русскими, был избранник Грузии Шота Руставели, давший в XII веке своей родине знамя и зов — «Вепхисткаосани» — «Носящий барсову шкуру»… Это лучшая поэма о любви, какая когда-либо была создана в Европе, радуга любви, огневой мост, связующий небо и землю», — писал поэт и первый переводчик этой поэмы Константин Бальмонт в 1916 году.

Это евразийская поэма, ибо вбирает в ткань своего сюжета образы Востока и Запада, и географическое положение Грузии являет собой точку этого отсчета.

А если уйти виртуально на север, то где-то там, недалеко от Телави, есть горное селение Омало. Говорят, это означает «не забудь меня».

Помню и никогда не забуду.

И по мизансценам культового фильма «Мимино», и по одинокому туру, что разгоряченными ноздрями вдыхает хрустальный воздух гор.

И пьешь этот воздух, словно бы небесную воду из родника или кувшина, чтобы дальше и выше идти по тропе дня грядущего.

Это правда, мальчик.

В наше очень плотное время только эта система «Google — Планета» и спасает, ибо оттуда, с компьютерных небес, мы видим могилы наших предков.

И все же, как близко к глазам ты ни подводишь экран монитора, только сердцем и только им тебе дано свыше реально, хотя бы раз в год, хотя бы раз в этой земной жизни, хотя бы раз перед своим уходом прийти и поклониться своим предкам.

Это правда, мальчик.

Об этом и песня русского поэта и писателя, сына грузина и армянки, песня батоно Булата:

«А иначе зачем на земле этой вечной живу».

А иначе зачем нам день грядущий, во имя которого мы, поэты разных стран, собираемся вместе, несмотря на новые и свежие границы отчуждения, о которых и ведать не ведали наши деды и прадеды.

 

А может быть, плач поднебесья
И лунный сквозь сумрак аккорд.
Я вижу — из южного детства –
Свисающий с неба апорт.
А там, за ночным перевалом,
Встают восприятием сна
Рождественской свечки огарок
И ель, что живет у окна.
А там, где-то там, за грядою,
За горной грядою судьбы,
Свет горний встает над тропою
Под скрип одинокой арбы.
А там, где-то там, на закате
Начало второго пути.
Мой мир ошибается в дате,
Все день тот пытаясь найти.