Анар Расул оглы Рзаев (г.р.1938) — советский и азербайджанский писатель, режиссер и сценарист, Народный писатель Азербайджана. Родился в литературной семье: отец Расул Рза и мать Нигяр Рафибейли — замечательные поэты. Окончил филологический факультет Азербайджанского государственного университета, затем Высшие сценарные и Высшие режиссерские курсы в Москве. (По сценариям Анара снято 12 фильмов, из них три он снял в качестве режиссера.) С 1968 г. — главный редактор альманаха искусств «Гобустан». В «Дружбе народов» печатались его повести «Контакт», «Круг», «Красный лимузин», «Белый овен, черный овен» и др., многочисленные рассказы, эссе и интервью. Последняя по времени публикация — роман «Амулет от сглаза» (2016, № 3). В 1989—1991 гг. являлся народным депутатом СССР и членом Верховного Совета. С 1987 года и по сей день — руководитель Союза писателей АР. В 1995—2000 гг. являлся депутатом Милли Меджлиса (Парламента Азербайджана). За особые заслуги в развитии азербайджанской литературы и культуры награжден Премией Гейдара Алиева (2011 г.). 19 февраля 2014 г. был избран первым председателем Союза писателей тюркоязычных государств, созданного по результатам VI Конгресса редакторов литературных журналов тюркского мира в г. Эскишехир (Турция).

—  Прежде всего, рада твоему приезду в Москву. Надеюсь, читателям будет понятно наше обращение на «ты», ведь мы знакомы уже 35 лет, с тех пор, когда ты пришел со своей статьей в «Литературную газету», где я тогда работала, и так постепенно завязалась наша дружба, на которую не смогли повлиять никакие лихие ветры и социальные перемены. Тебя надо поздравить с выходом в Москве в издательстве «Художественная литература» двухтомника избранной прозы, а в издательстве «Время» — сборника лирической прозы, статей и философских эссе «Ночные мысли». Эти издания вмещают произведения, написанные в период с 60-х годов прошлого столетия по настоящее время. Презентация в Доме национальностей прошла тепло и эмоционально. Думаю, впервые за многие годы творчество писателя из ближнего зарубежья было так объемно представлено в России, в чем видится своя закономерность: прозаАнара входит в золотой фонд советской многонациональной литературы! Но и твои новые сочинения последних лет тоже выходили на русском языке, в частности в журнале «Дружба народов».

— Для меня это важное событие — присутствовать своим словом в пространстве русской словесности. Но должен добавить: сейчас многие ностальгируют по СССР. Я не ностальгирую. Считаю, у каждого народа в истории свои пути. Расставание было неизбежно. Но от этого мы не стали друг другу чужими. Благодаря культуре, литературе мы поддерживаем те связи, которые нам так необходимы. И я рад, что свою небольшую лепту в эти процессы могут внести мои книги. К тому же на мое формирование как личности значительное влияние оказала русская литература. От Пушкина и Лермонтова — до наших дней. Однако влияние азербайджанских культурных традиций было все-таки весомее.

— При всем при том тебе замечательным образом удается прорыв от национальных корней в небеса иных культурных миров. Ты редкий пример писателя, в творчестве которого — при всей азербайджанской специфике — перекликаются идеи и художественные тенденции мировой творческой мысли, что так ярко проявилось, например, в повести «Амулет от сглаза».

 — Я рос в литературной семье, в окружении книг, в атмосфере разговоров о литературе. В гости к нам приходили известные художники, писатели — и азербайджанские, и русские, и из многих других стран. Все это не могло не отразиться на мне. Сегодня в Азербайджане есть много достаточно интересных писателей, работающих как в прозе, так и в поэзии, как в реалистической традиции, так и использующих в своих текстах сюрреалистические приемы, хорошо знакомых с творчеством западных мастеров слова. Современную российскую литературу у нас в стране тоже читают и знают. Но не могу сказать, что очень хорошо. Мы должны больше издавать друг друга, ездить друг к другу в гости, общаться. В этом видится залог плодотворного творческого диалога. Нынешний мир глобален, проницаем, полон взаимовлияний, порою незаметных сразу.

— Этот мир невероятно усложнился. И писатели не поспевают за изменениями, которые носят отнюдь не локальный или частный характер. По-новому ставятся вопросы власти и управления социумами, возникает новая экономическая, технологическая и информационная реальность, подтачивающая привычные жизненные уклады, навязывающая прежде невозможные нормы отношений, а то и вовсе отвергающая всякие нормы… Создается впечатление, что писатели бессильны перед надвигающимся будущим, пытаются что-то моделировать, но чаще — капитулируют. Или лишены дара, говоря словами Салтыкова-Щедрина о Достоевском, «предведений и предчувствий»…

— Трудно не растеряться перед этой сложностью и утратой всех критериев, перед девальвацией традиционной морали, истоки чего кроются еще в советском периоде… У меня есть в той истории пороговые точки: расстрел больного ребенка, цесаревича Алексея, знаменитая фраза «я солдата на маршала не меняю», вне зависимости от того, была она произнесена той известной персоной или нет, атмосфера царила такая… Мне важнее не какая-то там государственная целесообразность, а человеческая мораль, для меня однозначно: нет таких идеалов, политических или еще каких-то, во имя которых можно поступиться человечностью. А мы многое, ужасное и трагическое, пытались оправдывать высокими целями… Или молчали… Я не отрицаю советскую систему в целом, в конце концов, я вырос тогда, стал писателем. Я отрицаю антимораль, заложенную в ее сердцевине, которая проросла в наше сегодня, что мы наблюдаем, к сожалению, и в России, и в Азербайджане…

— Весь ХХ век — сгусток боли и войн, грандиозных мировоззренческих и психологических сдвигов. Можно даже сказать — это век катастрофы гуманизма. Но ведь прекрасно известны имена выдающихся писателей этого столетия, которые, порой ценой своей жизни, приняли в своем творчестве вызовы времени. ХХI век обещает быть не менее драматичным, однако что-то неумолимо изменилось в умонастроениях. Теперь все, даже политика и войны, превращается в шоу, заливается глянцем торжествующего гламура, хотя слез и крови вокруг не иссякает поток… Где нынче место писателя?

— Для кого-то на телевидении… Кто-то обживает денежные кущи массовой литературы… Пророков, удалившихся в пустыню, наверное, ждать не стоит… Вспомним, как начинало свой путь в литературу мое поколение. Это происходило в знаменитые 60-е годы прошлого века. Мы стали писать про обыкновенных людей. Без всякого явного вызова системе. Но критики, даже доброжелательно настроенные по отношению к нам, однако привыкшие к пафосу партийной печати, стали толковать наши тексты не только как антисоцреалистические, что было правдой, но и как антисоветские, что являлось уже политическим доносом. Мы писали о внутреннем мире людей, а критики объявляли это самокопанием, погружением в микромир.

— И «микромиром» для них представлялось неисчерпаемое многообразие психологии человека, его желаний, чувств, страстей!

— Да, человека предлагалось рассматривать только под углом зрения грандиозных строек, героических свершений, то есть всего того, что не вмещалось в измерение обычного человеческого бытия. Макромир, по их разумению, не имел ничего общего с повседневной деятельностью людей, он, по их мнению, состоял лишь из масштабных деяний и эпохальных событий. Все остальное считалось мелкотемьем. А наши герои говорили обыкновенными, повседневными словами. Многим читателям, привыкшим к риторике и пафосу, это казалось вульгаризмом, приземленностью, но было немало и тех, кто воспринял произведения шестидесятников словно глоток свежего воздуха. Потребовалось не одно десятилетие, чтобы наши книги получили признание именно за то, что мы первыми сошли с котурнов официоза, главенствующего в литературном мейнстриме.

— Ныне, как кажется, изменился сам тип писателя.

— Изменились информационные возможности. А так… У писателей всегда были разные предназначения — одни утверждаются своими произведениями, другие — рекламой своих произведений, третьи — полным отрицанием значения и заслуг и тех, и других…

— Причем главным критерием в оценке той или иной книги становится успех, как правило, измеряемый в денежном выражении. Мне приходит на память одна твоя сентенция из «Ночных мыслей»: «Властелины былых времен пытались завоевать мир. Властелины нынешние пытаются купить его». Но как купишь влияние на умы? В какой валюте оценишь души? Образ писателя — «властителя дум» — ушел в прошлое?

— На идеализируемом многими ныне Западе литература намного раньше, чем в наших странах, перестала быть важнейшей составляющей духовной жизни общества, иногда даже кажется — по культурной инерции представляется на различных книжных ярмарках и салонах как что-то значительное, а на самом деле — декоративное.

— «Оформляет», декорирует войны, финансовые потрясения, конкурентные битвы, глобалистские, нивелирующие «цветущую сложность» народов тенденции. И все активнее вписывается в индустрию развлечений. В этом тоже видятся признаки кризиса гуманизма вкупе с широко декларируемой толерантностью. Лицемерным, по моему, и пустым термином.

— Знаешь, в чем заключается подлинное лицемерие? Когда в зоопарке, кажется, в Штатах убили обезьяну, то миллионы людей по всему свету начали в связи с этим выражать свой гнев. Даже памятник обезьяне призывали поставить. И ведь поставят! Между тем, на наших глазах уничтожаются целые народы, и кто-то против этого поднимает голос? Вот пример, близкий к нам: в Ходжалы истребили более шестисот человек, стариков, женщин и детей, и что? Всколыхнулся мир? Нет, я не идеализирую западное общество, капитализм… Хотя невозможно отрицать: там дают убежище тем, кто спасается от войн, террора, от преследований за инакомыслие. Аятолла Хомейни жил в эмиграции в Париже, советские диссиденты находили приют в Европе и Америке, значит, на Западе была создана некая система, которая гарантирует хотя бы личную безопасность. А в остальном пороки западного общества очевидны, и они теперь затронули и Россию, и Азербайджан… Возвращаясь к твоей предыдущей реплике, приведу свои же слова: на смену властителям дум пришли властители сумм… У кого есть деньги, те и диктуют свои условия и в литературе, и в искусстве, и в политике.

— Человечество было всегда «многоэтажным». Было сословное общество, где играли роль право сильного, право родства, крови. Ему на смену пришло разделение на богатых и бедных, на «первый» и «третий мир», богатый Север и нищий Юг, на «золотой миллиард» и «страны-лузеры». В политологии много бытует подобных определений. В реальности все выглядит намного трагичнее. В человечестве обозначился разрыв не только в количестве и качестве потребления, но в качестве самой жизни, где одно из главнейших составляю-щих — качество медицинских услуг. Есть уже технологии и лекарства, которые способны устранять наследственные заболевания, производить коррекцию психических отклонений, лечить человека на генном уровне, даже в утробе матери, то есть «исправлять» некоторые генетические дефекты, продлевая тем самым жизнь, что, разумеется, стоит недешево. И вот пока одни не имеют элементарных лекарств, для других открываются возможности более совершенного человеческого существования. В то же время в Штатах уже есть проекты создания очеловеченного компьютерного мозга, наделенного человеческими реакциями и эмоциями. Нет ли в этих процессах все тех же зловещих признаков кризиса гуманизма?

— Хотят изобрести для избранных «пропуск» в бессмертие?

— А что? Может быть, это и станет в недалеком времени самой главной мировой валютой? Поощрением для «нужных» людей? Эффективным средством от перенаселения планеты Земля? Как ты думаешь? Тебе ведь не чужда футурология, в книге «Черный овен, белый овен» ты попытался заглянуть в будущее…

— Лучшие писатели-фантасты, скажем так, больше философы, нежели писатели, все это давно предсказывали. Например, Рей Брэдбери. Дело даже не в том, что пророчества о роботах, которые ни в чем не будут отличаться от человека, постепенно начинают сбываться, не в занимательных сюжетах о полетах на Марс и другие планеты, о контактах с иными цивилизациями, смысл настоящей философской фантастики — поставить человека лицом к лицу с самим собой в будущем. С какими ценностями мы в него движемся, с какими установками? Какой мир мечтаем построить? И вообще — есть ли у человечества проект гуманного будущего? До сих пор на подобные вопросы я не вижу адекватных ответов. Создается впечатление, что такие проекты обсуждаются где-то втайне, в закрытых элитных сообществах. На поверхности же мы наблюдаем продолжение хаотизации мира, нарастание военных угроз, углубление социальной несправедливости. При всех своих ограниченных возможностях, писатели не должны оставаться в стороне от всех этих процессов. Мы приняли на себя от предыдущих поколений долю ответственности за свое слово, хотя и немодно теперь говорить об ответственности. Развлекай читателя — вот твой удел. Полагаю, далеко не все с этим согласны. Если говорить о себе, я не думаю о том, как мое «слово отзовется». Эти иллюзии мне не свойственны. Достаточно, если хотя бы пять человек услышат меня. Но главное — я никак по-другому выразить себя не могу. Писать — это форма моего существования. Все, что меня волнует, вызывает переживания, все, о чем я думаю, даже если это трудно перевести в какие-то жанры или слова, меня просто задушит изнутри. У меня потребность такая — писать! И все же иногда охватывает отчаяние: ты мучаешься в поисках единственно необходимого слова, пытаешься довести до ясности и убедительности поначалу смутные образы, сюжеты или переживания, выразить кажущееся невыразимым, но когда все критерии утрачены — любой графоман, заплатив деньги, может издавать книгу за книгой, засоряя великое пространство словесности своими не пережитыми ни сердцем, ни душой банальностями или выкрутасами разума, претендуя задавать тон, кичась своей плодовитостью. А продажные критики славословят его упражнения, вводят в моду эти эрзацы творчества, окончательно дезориентируя публику, под влиянием легковесных телевизионных зрелищ и так-то ныне не слишком разборчивую, отученную от настоящей серьезной литературы. Таких примеров и у нас, и у вас множество. Не знаю, может, вообще отказаться от этой профессии? Вымрет писательство.

— И как ты себе представляешь мир без писателей? без литературы? С одними шоуменами, продюсерами и сценаристами сериалов? Не окажемся ли мы однажды в мире «картинок» 3D или комиксов?

— Мы — не окажемся. Но в будущем ничего нельзя исключать… Хотя я себе это с трудом представляю. Вот тогда-то и наступит окончательное крушение гуманизма. Современная наука безмерно далека от гуманной направленности. Многие ее достижения уже привели к сокрушительным катастрофам. Самый яркий пример: расщепление атома — к созданию атомной бомбы и бомбардировке Хиросимы. И даже вроде бы безобидное открытие — интернет — несет в себе, пусть и не всегда очевидные, роковые последствия для человека. Виртуальное пространство провоцирует и укореняет в человеческой психике колоссальное чувство безответственности. Там можно как угодно «оголяться» и «разоблачаться», побуждать к самоубийствам и насилию, выплескивать без всяких последствий самые низменные проявления натуры, шантажировать и губить репутации… Конечно, книга тоже способна сыграть ужасную, дегуманизирующую роль. Примеры известны. Но это скорее исключения. Ведь не политике, а только культуре, литературе, слову под силу уравновесить деструктивные, античеловеческие тенденции в науке. Мир без литературы — это ничем не контролируемая конкуренция разумов, направленная на господство тех, кто вкладывает в нее капиталы ради достижения своих глобальных целей. Какими они могут быть — уже не тайна после катаклизмов ХХ века.

— И религии, вере на этом рубеже в одиночестве не устоять.

— Здесь я так скажу: мало верить в Бога. Надо, чтобы и Бог поверил в тебя. Поверил бы, что твоя доброта не показная, твоя щедрость — бескорыстна. Твоя приверженность справедливости — искренна.

— Замечу также, что зря с пренебрежением говорят о массовой литературе. Масскульт парадоксальным образом выражает некоторые важные тенденции в общественном сознании, о которых предпочитают стыдливо молчать. Тягу к упрощению сложного, что выражается на популярном сленге — «не грузи», атрофию рефлексии, девальвацию чувства ответственности, подвижность, нестойкость нравственных и моральных норм…

— Сегодня читают, в основном, чтобы отвлечься. Потому что количество стрессов на работе, дома, в окружающем мире зашкаливает… Люди хотят укрыться от всего этого. Не читать Достоевского, чтобы еще больше усилить свои страхи и переживания, отрицательные эмоции, а уйти с головой в какую-нибудь детективную историю или любовный роман. Сужу по себе: после чтения газет, новостей, ежедневных забот все эти криминальные боевики, захватывающие и тупые, — надежное средство отвлечься.

— А тебе не кажется, что это тоже своеобразный показатель капитуляции? Проявляется в рейтингах, в тиражах подобного жанра. В данном случае, конечно, не о тебе речь. На такую продукцию немалый массовый спрос.

— Я бы определил по-другому: так обозначается желание сохранить свой душевный комфорт, не нагнетать еще больше стрессов, не задумываться о неразрешимых и не зависящих от тебя проблемах. Не страдать от этого, а уйти хоть на короткое время в иллюзорный мир брутальных людей и острых, пусть и примитивных, страстей…

— В сон… И в конце концов не отличить принца на белом коне от всадника Апокалипсиса!

— Думаешь, все так плохо?

— А ты можешь привести пример, когда еще наблюдалось подобное капитулянтство перед реальностью?

— Могу ошибаться, но, по-моему, похожие настроения безнадежности выразил русский декаданс конца ХIХ — самого начала ХХ века… Позже наиболее чуткие таланты — Александр Блок, Андрей Белый — предвидели, различали, предчувствовали занимающееся пламя войн и грандиозных исторических перемен…

— Возможно, сегодня постмодернизм в какой-то мере «схватывает» нынешнюю сумятицу в умах, пугающую неопределенность контуров будущего?

— Постмодернизм — всего лишь ярлык. В Азербайджане некоторые критики называют замечательного писателяОрхана Памука постмодернистом. Он был у нас в Баку, мы встречались, беседовали, и я, между прочим, спросил его, причисляет ли он себя к этому направлению. Памук удивился и ответил «нет». У меня складывается впечатление, что все, кто не умеет писать, называют себя постмодернистами.

— Но ведь и в западной прозе последних лет не видно ярких имен. Выходят книги, награждаются высокими премиями, и... как будто уходят в песок забвения.

— Какие-то безликие. Вторичные. Прорывов нет.

— Нет глубины, масштаба творческих задач. Камерные сочинения досужего разума. Взять хотя бы нашумевший эротический роман «Пятьдесят оттенков серого» Э. Джеймс. В 37 странах мира было продано более 30 миллионов его копий. Книга стала рекордсменом по скорости продаж. Превзошла высоты тиражей Библии.

— Когда я думаю о такой, назовем это, эпатажной, вызывающей ажиотаж литературе, мне вспоминается старый анекдот. Там завязка тривиальная: неожиданно приходит муж, и жене приходится спрятать любовника в шкаф, где лежало большое количество флаконов с духами. Наконец муж ушел, жена выпустила любовника, и тот буквально взмолился, дай, мол, мне кусочек дерьма. Он чуть не задохнулся от обилия всех этих парфюмерных, искусственных запахов… Соцреализм культивировал подобную искусственность. Может, потому ответом стала «чернуха» 90-х годов? Правда, столь же лживая и столь же поверхностная.

— Но справедливо будет сказать, что там были подлинные литературные вершины.

— Были. Шолохов, Катаев, Каверин, Симонов… Но были и Бабаевский, и Кочетов… А сегодня, судя по российскому телевидению, идеология у вас возвращается, как мне кажется, даже не в доельцинскую эпоху, не в сталинскую, а в допетровскую. Какой-то архаикой повеяло…

— Обманчивое впечатление. Никто «окно в Европу» закрыть не пытается. Проявляется совсем другой феномен. Поиски своей постимперской исторической идентичности совсем не подразумевают замкнутости. Автаркия кажущаяся, да и невозможно в нынешних цивилизационных условиях отгородиться от мира. Иное дело, что в мире этом пока не заметно стремления понять интересы России, какими только издевательскими определениями не награжденной в западных обществах: «failing state» и «бензоколонка с ракетами» еще не самые унизительные.

— Нам, действительно, выпало жить в непростое время. Старшим поколениям, выросшим в советской системе, нелегко приспосабливаться к новым реалиям. У молодежи свои проблемы. Вроде свобода выбора есть, а вот получить специальность, высшее образование бесплатно становится все труднее, бедность растет… Мы существуем в каком-то двойственном, химерическом социуме. Не в капиталистическом и не в социалистическом. Живы еще рудименты старого, а новый уклад выстраивается в стихийных, уродливых формах. К примеру, при капитализме нет творческих союзов, которые субсидирует государство. Но если мы частью пребываем в социализме, то как может автор издавать книги и не получать за это гонорар? Мы выступаем на том же ТВ, даем интервью в СМИ бесплатно, что на капиталистическом Западе невозможно. Мои книги и книги моих родителей при поддержке государства опубликованы немалыми тиражами — тоже на безгонорарной основе. Мол, вы получаете президентскую стипендию. Но так происходит не только со мной… Что это за система? Она дает возможность размножаться разного рода авантюристам и ловкачам, добиваться денег и власти. И они презирают нас, следуя циничной поговорке: если ты такой умный, почему такой бедный? В их глазах, какой ты писатель, если у тебя нет гостиницы или ресторана! Причем, самое смешное, одновременно сами они пытаются стать писателями. Пользуясь услугами «литературных негров», нищенствующих журналистов и литераторов, издают якобы свои книги, а затем с пафосом подают заявления на вступление в Союз. Вот такая комедия нравов. Триумф абсурда!

Признаюсь, читая современных российских авторов, не могу отделаться от вопроса: и это литература, где были Распутин, Шукшин, Трифонов? Я уж не говорю про классиков…

— Представь, у государства, оставим за скобками нынешних так называемых меценатов, не находится средств, чтобы в тех местах, где жил и работал Валентин Распутин, которые были дороги ему и вдохновляли его, организовать литературный музей-заповедник, чтобы не зарастала людская тропа к дому этого талантливейшего русского писателя. Книги книгами, а памяти нужно пристанище!

— Меня поразил недавно такой факт: в Эстонии издали при поддержке их государственного фонда азербайджано-эстонский и эстоно-азербайджанский словарь. Кажется, зачем им, стране с миллионным населением, такой словарь? Много ли там интересующихся азербайджанским языком? Но такова государственная политика, претендующая на всестороннее цивилизованное, европейское, культурное развитие. А у нас, впрочем, в России, наверное, те же болезни, культуре, развитию межнациональных связей не оказывается должного внимания. В кинематографе предлагается искать спонсоров, художникам ради прожития приходится рисовать портреты чад и домочадцев толстосумов, поэты пробавляются одами на юбилеи и семейные праздники… Общая картина печальна. Зато торжествуют зрелища! Спорт, автогонки, какие-то немыслимые шоу со спецэффектами…

И все же, скажу откровенно, время от времени посещает меня странная мысль: почему в тридцать лет я тяготился жизнью, а теперь, вопреки всему, в 78 — не могу надышаться, насытиться ею?

В течение многих лет меня одолевали мысли: как же так, вот моя жизнь, наполненная тысячами событий, лиц, встречами, расставаниями, увлечениями, разочарованиями, чудом любви, родственными и профессиональными привязанностями, и вот все эти мои впечатления от стран, книг, фильмов, музыки, ситуации моей внешней жизни и сюжеты жизни внутренней, жизни души, перипетии общественного существования, фабулы взаимоотношений с друзьями и врагами, мои фантазии, воспоминания, переживания, «нечаянные радости», потери, откровения, сожаления, тоска одиночества, боль непонимания, «роскошь общения», близкие, дорогие мне люди, — все это в одно мгновение может исчезнуть? Ничего не останется?.. Не хотелось верить в это. Может быть, вера в Бога с моих самых ранних лет тоже основывалась на этом. Если Бог есть, значит, есть и другая жизнь, в которой мы все окажемся после окончания земного срока, и там все объяснится. Бог объяснит нам и все то, чему мы были свидетелями в этой жизни и чего не понимали, объяснит смысл нашего появления, пребывания на земле и нашего неизбежного ухода, разъяснит закономерность и справедливость того, что нам казалось несправедливым и неверным.

И вообще, как может быть — Я БЫЛ и МЕНЯ НЕ БУДЕТ? Но однажды мне внезапно, как в дзен-буддистском или суфийском озарении, пришла догадка, элементарная, примитивная, очень простая — почему же нельзя представить НЕБЫТИЕ после смерти, если ОНО уже было до рождения? Твоего рождения. Ведь все, из чего состояла твоя жизнь, все ее слагаемые, которые ты так — вразброс — перечислил, всего же этого не было для тебя и до твоего появления на свет. Значит, человек появляется на свет — «на свет» во многих смыслах этого слова — не только из темноты материнского чрева, но и из метафизического НЕСУЩЕСТВОВАНИЯ. И туда же, естественно, не в материнское лоно, а в могильную ночь, уходит. Из темноты во тьму.

— Но есть утешение?

— Однажды я его нашел. Утешение в том, что надо верить в жизнь после смерти. Если она есть — прекрасно! Если же ее нет — ты об этом никогда и никак не узнаешь. Следовательно, никакого разочарования по поводу ее отсутствия испытать тебе не придется. Не будет больно оттого, что на этом все заканчивается. Больно может быть, пока ты жив и пытаешься убедить себя — впереди что-то есть. Но если ничего нет — ты об этом не узнаешь и потому не сможешь переживать и страдать.

Вот на чем успокоится душа.

— Кажется, мы завершаем наш разговор в жанре твоих замечательных «Ночных мыслей». Но что послужило причиной того озарения, о чем ты упомянул ранее?

— Впечатления от спектакля бакинского театра «Ибрус» — «Он и они». Удивительный спектакль, поставленный по собственной пьесе Рустамом Ибрагимбековым с блистательными актерскими работами. Фахраддин Манафов и МехрибанЗеки, на которых лег основной груз текста, играли в сугубо современной манере, но на уровне классических мхатовскихактеров.

Ассоциация с МХТ здесь не случайна… Значительное место в этой постановке занимают фрагменты из чеховского текста. Заключительный монолог Сони, обращенный к дяде Ване, и побудил меня задуматься о проблемах, которые, хоть и в самой беглой форме, я попытался затронуть в нашей беседе. Думаю, будет вполне органично завершить ее чеховским текстом, словами Сони. Они созвучны мне:

«Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров. Будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба. Будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, и когда наступит наш час, мы покорно умрем, и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой и отдохнем. Я верую, дядя, я верю горячо, страстно… Мы отдохнем. Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка… Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди. Мы отдохнем…»

Как хочется вслед за Чеховым верить во все это.