* * *
Планировка пространства — 
вот и всё, что привнёс человек
в дикий сад померанца:
строй тонический — в бронзовый век.

Где любовь — этот нерегулярный
редкий самодовлеющий стих — 
оставляет на площади парный
след один на двоих.

Небо

Погружённое в аорту,
вытесняет из глубин
подсознанья воздух спёртый
гонит в кровь гемоглобин.

Предлагает помириться,
повиниться, поманить,
нанизать две мёртвых птицы
на одну живую нить.

Только клетка разделиться
не умеет до конца:
шаг деленья — единица
измерения рубца.

* * *
Непротивление (кажется, это закон)
злу — объясняет особую выпуклость истин. 
Время пришло — добавлять побелевшие кисти
рук, надавивших на листья окон,
в свой лексикон.

* * *
Когда я работал в котельной
и бронхами пыль осаждал,
одной только жизнью бесцельной 
отапливал целый квартал.

Природному газу соперник
неверный искусственный свет
глаза набивал, как наперник,
в течение нескольких лет.

Пока не набил под завязку.
И этот (не пух, не пыльцу)
я перегружал на коляску
и вёз к огневому кольцу,

где вновь понимал: чем скорее
растрачу своё вещество,
тем больше уйдёт в батареи
горячего тела его.

* * *
Дождь наследует землю в свидетельство
вековой непричастности к ней,
он вселяется в бурную деятельность,
как в библейское стадо свиней.

И с обрыва бросается в суетность,
чтоб добраться до берега вплавь,
разбиваясь о наше безумие,
водохлёбную бездну и хлябь.

Поутру его злые чехольчики
для ношения острой воды 
в ножны голени вложат оскольчатый
перелом, заметая следы.

* * *
Майской ночи южный склон.
Муравейник. Вавилон.
Тот, кто думает о ближнем,
дальним светом ослеплен.

Шмель сливается в цветок,
засоряя водосток.
Липа втягивает листья,
словно кошка — коготок.

Завывают комары,
выпив собственной икры.
В подворотне делят мойры
предрассветные миры.

Ты заснула между мной
и поверхностью земной,
но боюсь, меж тем и этим
тьмы засветим перегной.

Утром выгонит пастух
исповедаться на дух,
чтобы ты вдыхала воздух
безо всяких цокотух.

* * *
Ты в монастыре играешь в салки
с пескарями в образе русалки.

Несмотря на прошлое мирское,
трудно быть владычицей морскою

на реке с тисненьем деревенской
жизни монастырской толгской женской.
Трудно после полдничной ловитвы
про себя затверживать молитвы,
где с иконы, разъедая пластик,
смотрит золотистый головастик,
а в его усидчивой улыбке
полыхают съеденные рыбки.

* * *
Мой кузнечик ангелоподобный,
мой сверчок, за печкой поскрипи — 
приведи мне перечень подробный
кораблей, сорвавшихся с цепи.

Мне всего лишь знать, где якорь брошен.
Я б стоянки временной очаг
до жемчужных коренных горошин
раскопал на шельфовых плечах.

Кораблям бы разрешил по трое
собираться, добывать треску,
и бороться с течью геморроя,
продирая днищем по песку.

* * *
Снежинка, подведённая углём
ночного неба — обведённый мелом
отсутствующий взгляд твой в опустелом
пространстве, где лежали мы рублём
на месте преступления — убиты,
расхищены? Есть точка, силуэт
которой нашей верою пропитан…
мотив отсутствует и доказательств нет.