Лиана Алавердова родилась в Баку, закончила исторический факультет АзГУ. Работала в Институте философии и права Академии наук Азербайджана. С 1993 года живет в США, работает в Бруклинской публичной библиотеке. Является автором поэтических сборников, эссе, статей, переводов с английского и азербайджанского языков, которые неоднократно публиковались в журналах, газетах и альманахах в Азербайджане, России и США.

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

 Еккл., Библия

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

 Борис Пастернак. Про эти стихи

Можно смотреть на историю человечества как на движущуюся куда-то к неведомой цели цепочку событий, можно усматривать в ней круговращение, смену циклов. Как ни глянь, неоспоримым фактом является повторение сходных исторических парадигм и коллизий, воспроизведение определенных матриц поведения и задействование сходных психологических механизмов в ответ на вызовы и турбуленции эпохи. Повторяемость, однако, не означает, что прошлое изучено и страницы учебников истории можно захлопнуть. Напротив, нередко то, что кажется общим местом, таит в себе немало загадок и требует пристального исследования. Помнится, еще студенткой писала я работу «Причины падения Западной Римской империи». Чем больше я читала на эту тему, тем шире развертывалась моя таблица причинно-следственных связей и тем меньше я могла отделить главное от второстепенного. Если я и поняла что-то в результате моих усердных поисков, то это тщетность ученических попыток свести объяснение исторических явлений к понятным и пронумерованным по степени важности причинам. Однако невозможность однозначных ответов никоим образом не означает никчемность вопросов. Массовые движения, тоталитарные идеологии прошлого века сумели покорить умы и сердца миллионов. Каким образом им это удалось? Перемахнув через порог нового столетия и тысячелетия, мы задаемся вопросами о «маленьком человеке» и мере его персональной ответственности в противостоянии лавине внешнего давления со стороны бесчеловечной эпохи. Заняться этой темой побуждает не праздный исследовательский интерес, но самая что ни на есть насущная потребность разобраться в сегодняшнем дне. Механизмы травли личности коллективом, будь то стайка школьников или армейские «деды», преследования инакомыслящих или инакоговорящих, межрасовое и межрелигиозное напряжение в обществе, внутриличностные, внутригрупповые и макросоциальные конфликты разворачиваются постоянно и повсеместно, и очень важно разобраться, что происходит. С чего начать? Пожалуй, начну с разговора о книжечке, написанной для юношества.

I

Роман «Волна» Тода Штрассера был написан в 1981 г., но переведен на русский и впервые вышел в России в 2012-м. С точки зрения художественных достоинств, произведение немногого стоит, да и объемом книга невелика. Но по значимости это вещь настолько важная, что ее стоило бы ввести в программу обязательного чтения в школах. Так, кстати, и произошло в большинстве школ Германии и США. В чем же здесь «фишка»?

Автор книги взял за основу своего романа социальный эксперимент, проведенный преподавателем в одной из калифорнийских школ в Пало-Альто в апреле 1967 г. Как-то учитель истории (в книге он фигурирует под именем Бен Росс) рассказал своим ученикам о нацизме и показал документальные кадры Освенцима, с горами трупов и крематориями. Вопросы школьников: «Как такое стало возможным?», «Почему никто не остановил их?», «Все ли немцы были нацистами?» — заставили учителя задуматься, тогда-то он и пришел к идее социального эксперимента, который проделал со своими школьниками. Начав с простого лозунга «СИЛА БЛАГОДАРЯ ДИСЦИПЛИНЕ», Бен Росс разработал поведенческий ритуал, в который школьники включились, как в игру, вскакивая, отвечая на его вопросы и почтительно добавляя «мистер Росс» перед каждым ответом. На следующий день появился другой лозунг «CООБЩЕСТВО». Мистер Росс объяснил ученикам, что это чувство принадлежности к чему-то, что важнее вас. Школьники научились салютовать друг другу, выкрикивая лозунги и приветствия. Возникли членские карточки и телохранитель-доброволец для «вождя». Движение все больше напоминало гитлерюгенд и все разрасталось. К нему добровольно присоединились другие классы. Вскоре вся школа была охвачена модным веянием. Многие всерьез увлеклись лозунгами и атрибутикой движения, кое-кто приобрел мотивацию к учебе, ощутив свой долг перед сообществом, на первых порах пронизанным чувствами равенства и братства. Но в короткий срок обнаружились и негативные стороны движения «Волна» (название было умело найдено учителем). За пределами «Волны» оказались те, кому не понравилась промывка мозгов, кто не считал, что движение однозначно позитивно влияет на сверстников. На них устремили свое негодование наиболее рьяные и активные члены «Волны». Кому-то стали угрожать, кого-то избили. Движение грозило вырваться из под контроля, и эксперимент закончили. Участникам его долгие годы было стыдно вспоминать о том, что произошло с ними и при их участии.

Удивительно, как быстро школьники демократичной Америки, где традиционно ценятся индивидуализм и свобода самовыражения, скатились до уровня, присущего членам тоталитарных сообществ. Еще одно подтверждение, что законы человеческой психологии универсальны и не знают границ. Нельзя безнаказанно делегировать коллективу свои мыслительные и моральные полномочия полноценного человеческого существа. Опасно поклоняться идолам, пусть даже они выглядят вполне невинно. Горе, когда поэт задается вопросом: «Единица! — Кому она нужна?!» Особенно дико слышать такое в устах поэта: ведь для поэтов и травинки имеют души, и сережки ольховые...

Делегирование моральной ответственности кому бы то ни было вышестоящему — это преступление личности против самой себя, капитуляция и признание собственной неполноценности. Словом, опасная стезя, которая потенциально может привести к преступлению.

Человек, слагающий с себя бремя моральной ответственности, легко перекидывает ее на других: «время было такое», «я выполнял приказ», «мы были одурачены пропагандой», «я боялся наказания». На самом деле почти всегда есть выбор, даже у жертвы. Что уж говорить о сотнях, тысячах моментах выбора, стоящих перед палачами и экзекуторами?

Читаю протоколы допросов Адольфа Эйхмана, игравшего ключевую роль в «окончательном решении еврейского вопроса». У израильского капитана Лесса, допрашивавшего Эйхмана, погиб в Освенциме отец. И что же Эйхман? Он признавался, как ужасно на него действовали сцены расстрелов, произведенные зондеркомандой, якобы жаловался шефу гестапо Мюллеру: «Я сказал ему: это ужасно, это преисподняя. Не могу. Это... Я не могу так! — сказал я ему»¹ . Эйхманутверждал, будто роль, которую играл лично он, была незначительна: «Я никогда не имел особых полномочий и не имел — я вынужден повторять это — никакого отношения к убийствам. Эвакуация — да, от этого я не могу уклониться, это я должен признать — да, так точно! Но передачей эшелонов станции назначения согласно утвержденному графику мои полномочия исчерпывались». Или: «На мне много вины, я это знаю, господин капитан. Но к убийству евреев я не имел никакого отношения. Я никогда не убил ни одного еврея. И я никогда не давал приказа убить еврея». В конце концовкапитан Лесс не выдерживает и срывается: «Вы все время повторяете, что ни за то, ни за это не отвечали. Интересовались сотнями и тысячами деталей, но за них не отвечали. Если вы не были за них ответственны, почему из всех документов следует, что вы в них все-таки вмешивались?»

Ужом вертится Эйхман, признаваясь в пособничестве, но не признаваясь в убийстве, хотя прекрасно знал: то, что он делал, напрямую связано с массовыми убийствами. «Я повиновался. Что бы мне ни приказывали, я повиновался. Разумеется, повиновался <…> Присяга есть присяга. Я ей тогда слепо повиновался. Сегодня я бы не принял никакой присяги. <…> Потому что извлек опыт: если следовать присяге, то рано или поздно придется отвечать за последствия. <…> Но если бы тогда я не повиновался, меня наказали бы. Так что... так что кончается как всегда: если исполняешь присягу, худо будет в любом случае».

«Я был всего лишь верным, аккуратным, прилежным исполнителем. Был вдохновлен чувствами к своей родине, имел честь принадлежать к СС и служить в Главном управлении имперской безопасности, внутренне я никогда не был ни подлецом, ни изменником.

И, оглядываясь на свое прошлое, я убеждаюсь со всей добросовестностью, что не был ни убийцей, ни организатором убийств. Но чтобы ни на волосок не отклониться от правды, я желаю сам обвинить себя в содействии убийствам, потому что передавал получаемые мною приказы о депортации и потому что по меньшей мере часть этих депортированных была убита, хотя и совсем другой службой».

Если не знать, что речь идет об Эйхмане, безжалостном и фанатичном архитекторе «окончательного решения еврейского вопроса», то можно проникнуться человечной интонацией обвиняемого. В одном ему нельзя не поверить: в глубине души, скорее всего, Эйхман действительно считал себя невиновным! И в этом он не был уникален. Среди нацистских преступников едва ли нашелся кто-либо, кто не ссылался на приказ сверху. Присяга, приказ, обстоятельства — все что угодно, чтобы подчеркнуть отсутствие свободы выбора. Между тем, выбор есть всегда!

Не хочу рядиться в рясу проповедника и притворяться, будто этот выбор легок и очевиден. На самом деле моральный выбор гнездится там, где само наличие выбора неочевидно.

С легкой руки Ханны Арендт, автора книги «Банальность зла», термин этот вошел в широкий оборот. Почему, однако, «банальность зла», а не банальность злодея? Ведь не могла же еврейка Ханна Арендт считать банальным злом уничтожение шести миллионов своих соплеменников? Позднее Ханна Арендт пыталась скорректировать неудачный термин, но было слишком поздно. Выражение «банальность зла» закрепилось, а «банальность злодея» не привилось. Адольф Эйхман поразил Ханну Арендт именно своей ординарностью и примитивностью. В ее описании он предстает обыкновенным человеком, карьеристом и служакой, отнюдь не Мефистофелем. Не садист, а винтик гитлеровского аппарата. Он делегировал вышестоящим свои мыслительно-нравственные полномочия, считая, что снял с себя личную моральную ответственность. История в лице израильского правосудия предъявила ему счет за преступления. Эйхман был повешен, но в живых оставалось множество мини-эйхманов, каждый на своем участке выполнявших и перевыполнявших планы.

Роман Тода Штрассера показывает на конкретном примере, как самые, казалось бы, благородно звучащие цели вырождаются и выхолащиваются, как только люди, их исповедующие, передают свои полномочия морально ответственной личности кому бы то ни было стоящему наверху, будь то вождь, лидер, глава движения или государства. И все же, казалось бы, не так-то легко превратить людей с моральными убеждениями, воспитанных в цивилизованном обществе, в группы кровожадных дикарей, убивающих своих сограждан. Однако именно это происходило в массовом порядке в двадцатом веке... Как конкретно это могло произойти? На уровне общества, на уровне группы и на уровне сознания отдельно взятой личности?

II

Казалось бы, мы многое знаем. Через моря пропагандистской лжи до нас доплыли островки того, что мы можем принять за историческую достоверность, хотя народ очень неохотно расстается с мифами! Но дело не только в фактах и последовательности событий, не только в поиске причинно-следственных связей. Что творили Сталин и Берия, Гитлер и Мао — об этом написаны книги, сняты фильмы, и последнее слово едва ли будет сказано. В то же время «маленький человек», чьими руками непосредственно творились все злодейства тоталитарных режимов, остался недоизученным и, странное дело, загадочным, хотя, казалось бы, тысячи и миллионы ретивых исполнителей остались в живых.

Тридцать тысяч мест заключения ГУЛАГа. Кто обслуживал все эти места и что происходило в сознании винтиков этого огромного охранительно-тоталитарного аппарата? Не скажу «правового», потому что это была служба не в государственно-правовом аппарате, а в поле узаконенного бесправия — присмотр за рабами, продуктивное использование которых подчинялось не декларированной цели уничтожения этих рабов в полной уверенности, что людской поток, словно тучи лесной мошкары, никогда не прервется и не оскудеет... Как слуги режима могли не всегда по принуждению, но зачастую добровольно причинять боль, быть жестокими по отношению к другим живым существам? Что творилось с их совестью потом? Были ли они травмированы своим убийственным опытом до конца жизни или спокойно спали по ночам, не мучаясь кошмарами? Как они оправдывали и объясняли свои действия? Сотни тысяч, миллионы охранников, надсмотрщиков, следователей, тюремщиков, палачей всех мастей и оттенков.

Отчего исследователи всех рангов не бросились изучать их? Положим, в отношении Советского Союза и Китая понятно: в обеих странах процессы искупления и раскаяния реально никогда не стояли на повестке дня. Но как же Запад, где нацизм был осужден и заклеймен? Как выяснилось, и там многие убийцы попрятались в тень, и, как ни бились исследователи, в их руки не попал поток раскаяний от лагерных охранников, тюремщиков, убийц...

Современная психология в гораздо большей мере сосредоточена на помощи жертвам преступлений, чем на психологии палачей, если речь не идет, конечно, о садистах и маньяках. В двадцатом веке массовое насилие против гражданского населения привело к числу жертв, в три, а то и в четыре раза превышающему количество людей, убитых в войнах. Их убивали в подавляющем большинстве случаев обыкновенные люди. И не всегда под угрозой собственной смерти. Многие добровольно. В массовых убийствах принимали участие представители всех национальностей, так что можно говорить об универсальности человеческого или, если хотите, бесчеловечного опыта подобных аннигиляций. Включая геноцид в Руанде и межэтническую резню, происходившую при распаде Югославии. Убийства эти совершались по судебным либо внесудебным приговорам, либо при попустительстве государственного аппарата. Исследователь Рудольф Руммель предложил термин «демоцид», означающий массовое убийство населения с помощью государства: политическое, классовое убийство, массовый террор — словом, убийство не только по принципу национальной или расовой принадлежности.

Важным трудом, проливающим свет на то, как становится возможным массовое убийство одной части мирного населения при попустительстве и помощи другой, с моей точки зрения, является книга профессора социологии амстердамского университета Абрама де Сваана² . Де Сваан подвергает предмет исследования анализу на четырех уровнях: на уровне общества в целом, на уровне отдельных его институтов и отдельно сложившихся ситуаций, а также на уровне личностном. Иначе говоря: на макросоциологическом, мезосоциологическом, микросоциологическом и психосоциологическом уровнях. Концепция «компартментализации»³  была инструментом в этой попытке и помогла в осуществлении аналитической задачи исследователя.

На многочисленных примерах автор книги демонстрирует, как геноцидальные режимы внедряют определенные, подходящие для данного времени, объединяющие общество идеи, в то же самое время выделяя группу условных «врагов» и подыскивая удобные моральные аргументы для их отделения от основной группы, рекрутируют исполнителей для уничтожения «врагов» на отдельных участках, недоступных большинству сограждан. Согласно автору, массовые убийства происходят в обществах, которые разделены барьерами или перегородками на всех уровнях. Группа изгоев выделяется ментально как чужая, непохожая, противостоящая большинству. Она в возрастающей степени чувствует свою социальную изоляцию. Следующий логический шаг: запрет для указанной группы пользоваться услугами школ, госпиталей, судов, транспорта, торговли, и т.д., то есть институциональная изоляция. Наиболее очевидные примеры: нюрнбергские законы⁴ , принятые при Гитлере, лишенцы, то есть пораженные в правах советские граждане, — при Сталине. Политический этап изоляции наступает, когда режим всей мощью военно-правого государственного аппарата наваливается на группу, находящуюся под огнем пропаганды, изолируя ее и депортируя, чтобы впоследствии подвергнуть уничтожению. Компартментализация общества позволяла ему функционировать в привычном режиме, когда, к примеру, видимость правильности и праведности направляемых гнева и любви трудящихся соседствовали с разгулом самых низменных страстей в сталинских лагерях и застенках. С одной стороны — фильм «Цирк» с его светлым образом советского человека, устремленного в будущее всей мощью белоснежной орловско-столяровской харизмы вкупе с оптимистической массовкой и антирасистским посылом, а с другой — «Где-то в поле, возле Магадана...» с его заключительным аккордом: «Не нагонит больше их охрана, не настигнет лагерный конвой, лишь одни созвездья Магадана засверкают, став над головой». Разнесенность этих полюсов добра и зла была бы невозможна без разграничительных барьеров, существовавших в советском обществе, главным из которых был барьер, разделявший «единый советский народ» и «врагов народа».

Геноцидальный режим выделяет группу людей как объект ненависти, убеждая всех остальных членов общества: члены этой группы воплощают абсолютное зло, зло составляет их внутреннюю сущность, и их невозможно изменить.

Вот пример руандийской пропаганды времен геноцида:

«Каждый хуту должен сознавать, что женщина тутси, где бы она ни была, оплачена народом тутси. Как следствие, каждый хуту предатель, если:

он женится на женщине тутси;

он живет с женщиной тутси;

он нанимает тутси как секретаршу или поддерживает ее...

Каждому хуту следует сознавать, что каждый тутси бесчестен в бизнесе. У него нет других целей, кроме утверждения превосходства своей нации»⁴ .

Общее свойство всех геноцидальных, или демоцидальных режимов — внушение своему народу, что будущие жертвы несут угрозу для населения. Жертвам режима приписываются неуемная жажда власти, жадность, хитрость и дьявольская изобретательность вкупе с другими пороками. Их начинают избегать, их чураются, наконец, их изолируют от основного населения. Так, например, уничтожение евреев проводилось в лагерях где-то в Восточной Европе, вдали от европейских столиц. В то время как большинство граждан подобных государств защищено законом, обычаем и этикетом, где-то совершаются варварские убийства, о которых общество не знает или предпочитает не знать. Как пишет автор, «компартментализация — это социальная организация и психологический механизм защиты преимущественно в обществе, где определенные группы лишены защиты государства и солидарности граждан и где они подвергаются жестокому обращению и убийствам в анклавах злодейства, в то время как большинство общества продолжает вести более или менее цивилизованное существование»⁶. Чем прочнее барьеры, отделяющие группу чуждых элементов от основной массы населения, тем сплоченнее становится эта масса и тем больше укрепляется она в сознании своей правоты. Как утверждает де Сваан, «даже если группа, на которую направлена агрессия, едва ли может соперничать с режимом и его сторонниками, режим постарается убедить своих людей, что эта группа несет в себе угрозу, либо потому что ее поддерживают внешние силы, либо потому что она является частью всемирного заговора или сверхъестественных сил. Активисты режима сеют среди своего народа не только ненависть, но также страх перед этой группой, которая на самом деле реальной угрозы не представляет. Страх намного больше, чем ненависть, легитимизирует агрессию против оппонента, изображая того не жертвой, а угрозой. Преступники с готовностью представляют себя жертвами собственных жертв».

Де Сваан перечисляет многие ступени лестницы, ведущей вниз. Тут и сплоченность групп убийц с подчинением авторитету вышестоящего и преданностью товарищам по оружию, и отсутствие альтернативных источников информации, и сознание того, что убийцы выполняют важную работу для народа и его светлого будущего, и денежное вознаграждение, и перспективы карьерного роста, и чувство всевластия, и многое другое. Зачастую те, кто взваливал на себя палаческие функции, были выходцами из военных или полицейских кругов. Но в Камбодже, Индонезии и Руанде, например, массовые убийцы были простыми крестьянами. Мало кто из убийц признавал собственную ответственность за содеянное. Виновно было «время», вышестоящие, приказ, обстоятельства — то есть внешние факторы. Сотни судов над фашистскими охранниками концлагерей — и почти никто не взял на себя ответственность. То же отсутствие раскаяния наблюдал и Роберт Джей Лифтон, опрашивавший врачей, работавших в немецких концлагерях. Мало кто из убийц вымолвил слово сочувствия своим жертвам. Чувство презрения к ним помогало считать их существами низшего сорта и тем самым освобождало убийц от сострадания.

Начисто ли были лишены эмпатии убийцы? Совсем не обязательно. Они могли испытывать любовь к семье, дружеские чувства по отношению к товарищам, как и большинство людей. В девяноста пяти случаях из ста это не садисты и не психопаты в медицинском смысле, а люди с ординарной психикой. Вопреки расхожим представлениям, большинство из них спокойно спят по ночам. Ментальная компартментализация помогает им в этом, складируя в дальний отсек сознания память о прошлом, столь неудобном в настоящее время. Та же самая ментальная компартментализация помогала им и в прошлом принимать участие в массовых убийствах. Франс Штангль, бывший комендант Треблинки, будучи в заключении, говорил своей собеседнице: «Вот что я должен объяснить вам: единственным способом, которым я мог выжить, была компартментализация моего мышления». Штангль говорил, что ему необходимо было превратиться в двух человек, чтобы выжить.

Абрам де Сваан рисует коллективный портрет убийц не как садистов, злодеев без сердца и души, а как обыкновенных людей всего-навсего с повышенным уровнем послушания, пониженным чувством моральной ответственности и отсутствием эмпатии к лицам за пределами их ближайшего круга. Так и хочется воскликнуть: и это все?! Побольше того-то, поменьше сего-то — а в целом, как ты да я, да мы с тобой? Не может быть, чтобы все было так просто и обыденно!

III

Трудно представить, что мы живем уже в двадцать первом веке, когда уроки века двадцатого остались не усвоенными ни толпой, ни интеллектуальной элитой, преподносящей этой толпе уроки. Находясь в Америке, я невольно провожу параллели между настроениями американских «высоколобых» и российской интеллектуальной элитой начала двадцатого века. Как некогда российская интеллигенция сочувствовала революционерам и марксистам, так нынешние Голливуд и американская профессура сочувствуют самым «отмороженным» демагогам типа «Black Lives Matter», «Antifa» (что должно означать «антифашисты», но на самом деле хулиганствующие персонажи этого движения сами больше всего смахивают на фашистов). Современная американская элита заигрывает с социалистическими идеями (как гордо заявила мне одна либеральная библиотекарша: «Я думаю, что я социалистка»). Очень по-русски: на государство возлагаются все возрастающие надежды как на кормильца и распределителя благ. В России некогда умилялись косовороткам и лаптям. Нынешняя западная тусовка стремится к опрощению через татуировки, китчеобразную моду и другие подручные средства. Парадоксальный, но объяснимый факт: богатая элита всячески разжигает низменно-уравнительные инстинкты через враждебность к наиболее обеспеченным американцам, ненависть к президенту и, сознательное или нет, неуважение к самому институту президентства (как тут не вспомнить извечно-презрительное отношение русской интеллигенции к институту монархии?). Словом, ничего никем не усвоено и не понято. Но это Америка. Она через социализм не прошла. Видимо, ей позволительно натыкаться на чужие грабли.

А как же Россия? Россия ступила на привычный путь идеализации прошлого, и уже с тоской и умилением многие вспоминают годы социализма. Бесплатное образование. Бесплатная медицина. Как было хорошо в Черноморске с яхтами и дворцами, но без олигархов! Пионерлагерь «Артек». Любимые советские кинофильмы. И далее в том же духе. Как будто не в этой стране погибли от рук своих же сограждан десятки миллионов людей. В отличие от гитлеровской Германии, в СССР машина уничтожения мирных граждан работала не двенадцать, а десятки лет, причем уничтожались прямым способом или через насильственное переселение в нечеловеческие условия целые слои населения как по социальному, так и по национальному признаку. А Китай? Людских ресурсов там было побольше, и масштабы убийств во времена маоизма и культурной революции были еще шире. Не случайно Советский Союз и Китай позаботились о том, чтобы массовые убийства по классовому и политическому признаку не подпали под определение геноцида в том виде, в каком этот термин был принят ООН в 1948 г.

Даже если макросоциальные эксперименты заканчиваются и приходит конец эпохам социализма или фашизма, на межгрупповом и микросоциальном уровнях знакомые парадигмы человеческих взаимоотношений могут многократно воспроизводиться, повторяясь в разных культурах и исторически-временных отрезках. Осмысление исторических уроков необходимо как прививка от эпидемий. Чума, проказа, холера, казалось бы, и побеждены человечеством, и в то же время готовы вспыхнуть снова при благоприятных условиях. Возможны ли «прививки» против социальных, общественных зол?

И да, и нет. Казалось бы, разумное западное общество, стараясь обезопасить себя от угрозы возрождения расизма и фашизма, всячески пропагандирует идеи толерантности и мультикультурности. Однако при всем внешнем благородстве намерений все происходит по пословице «Заставь дурака Богу молиться — он себе лоб расшибет». Так и в данном случае. В угоду одним западным ценностям попираются другие, не менее существенные и коренные для западной цивилизации: свобода слова, женские права и пр. Западные феминистки услужливо глядят в другую сторону, когда в их же странах практикуется шариат с его подчиненным положением женщины. В то же время они готовы заклевать любого западного деятеля, посмевшего усомниться, что женщины в каких-то своих способностях не равны мужчинам. В анклавах, где господствует левая идеология, так же опасно высказывать непопулярные взгляды для тех, кто их исповедует, как и для людей, исповедующих иную конфессию, высказываться в среде религиозных фанатиков и экстремистов. Беру на себя смелость утверждать, что западное общество не гарантировано от самого плохого сценария в будущем, несмотря на все усилия и антинацистскую пропаганду властей. Что уж взять с России, где в который уж раз идет забеливание кровавых пятен истории?

Бессмысленно возлагать все надежды на просветительство сверху. Осмысление исторических уроков и воспитание личной моральной ответственности возможны только на индивидуально-групповом уровне. Семьдесят лет страну назойливо воспитывали марксистской доктриной, утверждавшей, вопреки Толстому, примат исторических преобразований над моральным совершенствованием индивидуума. Не пришло ли время вернуться к азам, которые проповедовали еще философы античности, ставившие во главу угла моральную ответственность отдельной личности?

___________________

1 Здесь и далее протоколы цитируются по книге: Йохен фон Ланг. Протоколы Эйхмана. Записи допросов в Израиле. — М.: Текст; Лехаим, 2007.

2 Abram de Swaan. The Killing Compartments. The Mentality of Mass Murder. Yale University Press: New Haven & London, 2015.

3 Компартментализация (compartmentalization) [от англ. compartment — отделение; перегородка] — 1) ограничение процесса (продукта) определенной областью клетки или органа; напр., наличие внутри клетки отдельно расположенных структур, выполняющих свои определенные функции; 2) в эмбриологии — образование у эмбриона отдельной территории (компартмента), состоящей из определенного типа клеток; по мере развития организма этот компартмент разделяется далее на новые компартменты до тех пор, пока не сформируется весь организм.

4 Два расистских (в первую очередь антиеврейских) законодательных акта: Закон о гражданине Рейха и Закон об охране германской крови и германской чести, провозглашенные по инициативе Гитлера 15.09.1935 г. на съезде Национал-социалистической партии в Нюрнберге и единогласно принятые сессией рейхстага.

5 Цитата, взятая из африканской газеты «Kangura», приведена французским историком Жан-Пьером Шретьеном в книге «Rwanda» («Руанда»).

6 Abram de Swaan. The Killing Compartments. P. 126. Здесь и далее — перевод автора статьи.