Рассказ

Владимир Лидский (Михайлов Владимир Леонидович) родился в 1957 году в Москве. Поэт, прозаик, драматург, историк кино. Автор романов, стихов, нескольких киноведческих книг. Публиковался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Новый журнал» и др.  Член Союза кинематографистов Кыргызской Республики. Живет в Бишкеке. Последняя публикация в «ДН» — повесть «Эскимосо-чукчанская война» (2017, № 10).

… не помню, почему вышло так, что мама повела меня в кино в будний день после работы, — может, на выходных шел другой фильм, а может, суббота с воскресеньем были заняты иными планами, — так или иначе мы встретились у кинотеатра, купили билеты и зашли в фойе, где клубилась уже значительная толпа, состоящая в основной своей массе из подростков, потому что фильм назывался — для тех, кто понимает, — «Неуловимые мстители», и это был, как теперь говорят, хит сезона… итак, мы зашли в фойе, стали неподалеку от буфета, и я по своему обыкновению принялся разглядывать сограждан, — это было мое любимое занятие, а на маму почти не обращал внимания, ведь я ее и так вижу каждый день, — в те годы я смотрел на нее безоценочно, вовсе не анализируя ее как личность, — ни облик ее, ни внутренний мир меня никак не увлекали, потому что я воспринимал ее инстинктивно, а между тем, следовало оценить хотя бы внешность родного человека: она выглядела уже зрелой дамой, работала в НИИ, и ей необходимо было соответствовать, хотя и непросто было делать это на девяносторублевую зарплату, — денег хватало лишь на месяц обычной, вовсе не примечательной ничем жизни: обновки мы себе редко позволяли, и покупка новых ботинок для меня становилась памятным событием — до тех пор, пока они не снашивались и не появлялась необходимость снова покупать другие; я сейчас думаю, как трудно все-таки было выживать: мама носила старое пальто, которое она недавно перелицевала, — сегодня и понятия такого нет, — пальто она перелицевала, и оно замечательно смотрелось, — солидное такое драповое пальто женщины в летах, а в руках мама держала глянцевую сумочку, доставшуюся ей по наследству от ее мамы, носившей эту сумочку еще в конце тридцатых; вообще же бабушка ничего не смогла дать своей несчастной дочери, — даже родительской любви, — потому как четверть века мыкалась на Колыме и, вернувшись на материк в конце пятидесятых, застала дочку уже взрослой… она так хотела любить ее и обожать, а дочка выросла; бабушка думала хоть какую-то память оставить по себе, — выходив по кабинетам компенсацию за расстрелянного деда, она купила небольшой настенный коврик да тоненькое колечко из недорогого золота, — коврика, конечно, давно нет, а колечко по сию пору я храню — в память о бабушке и маме, которая носила его до самой своей смерти; стоит ли сказать, что эта жизнь с кусочком золотишка за душой была достойной бедностью, и я это понимал: если мама хотела дать мне двадцать копеек — на мороженое, я не брал, горячо убеждая ее в том, что вовсе не хочу мороженого, к чему это баловство? но другим разом, получив аванс, мама вела меня в магазин «Овощи-фрукты» и спрашивала, что предпочтительнее мне купить: яблок или, может, слив? — я стеснялся и говорил: мама, ничего не нужно! ведь я знал, что яблоки стоят пятьдесят копеек, а картошка — десять и, выходит, вместо килограмма яблок можно купить пять кило картошки… мы стояли с мамой в фойе кинотеатра около буфета и наблюдали небольшую очередь к прилавку; за стеклянной витриной лежали присыпанные арахисом румяные коржики и слоечки с повидлом, рядом ждали своего часа мои любимые песочные пирожные и влажные эклеры с коричневыми спинками, а на отдельном торжественном подносе красовались аппетитные бутерброды с сыром, колбасой, семгой и — о боги! — с рубиновой икрой, сияющей изнутри маленькими лампочками! ты обедал? — участливо спросила мама, — да! — ответил я, но мама, словно не поверив, взяла меня за руку, и мы вместе стали в очередь… вокруг за столиками на высоких ножках кушали свои бутерброды будущие зрители, и я привычно разглядывал их лица: вот знакомый мальчик, попивающий «Дюшес», вот девочка из соседнего двора, которая давно уж привлекала меня своим независимым видом и симпатичными косичками, а рядом с ней — ее огромный папа, плотоядно поедающий бутерброды скопченой колбасой; наша очередь быстро подошла, и мама, победно глянув на буфетчицу, попросила подать ей… бутербродик с семгой! она так и сказала — бутербродик с семгой! и бутылочку «Дюшеса»! — у меня забилось сердце — этот бутерброд стоил семьдесят копеек, а красную рыбу я прежде пробовал лишь раз, когда мы были в гостях у одной маминой подруги, муж которой имел какую-то должность в «Елисеевском»… и вот на картонной тарелке с гофрированным ободком нам уважительно подали наш заказ, а на открытую тут же бутылку лимонада нахлобучили бумажные стаканчики, — мы торжественно отошли от прилавка и отправились искать свободный столик; мама налила в стаканчики «Дюшес» и сказала, кивнув на бутерброд: давай! — я глянул на него и поразился его незнакомой красоте: на тонком кусочке мягкой булки, оттененной золотистою корочкою и слегка смазанной блестящим маслом, лежала длинная пластинка красной рыбы — свежайшая, как бы дышащая и просвечивающая насквозь нежными прожилками, поблескивающая влагой розового сока и источающая такой дивный аромат, какой возможен, видимо, только в ресторане, — драгоценный бутерброд благоухал дальним морем, приправленным пряностями, зеленым яблоком и соляными копями… я благоговейно взял его обеими руками, поднес ко рту и, прикрыв глаза, осторожно надкусил … мама умильно и даже приторно смотрела на меня… поставив на мрамор столика бумажные стаканчики, она налила лимонад, открыла свою глянцевую сумку, доставшуюся ей, как уже было сказано, от бабушки, и вынула оттуда небольшой бумажный сверток… в этот миг я уже откусывал второй кусочек и тянул одновременно руку, чтобы взять бумажный стакан с весело пускающим пузырьки «Дюшесом»; мама развернула сверток и достала оттуда… ломоть черного хлеба, может быть, оставшийся у нее с обеда; я глянул ей в лицо и… поперхнулся, а она задумчиво откусила краешек и стала медленно жевать… тут я почувствовал, как слезы стали у меня в глазах и… есть я больше не мог, — этот злосчастный бутерброд с семгой, завернутый в бумажку, перекочевал потом в глянцевую сумку и весь фильм отчаянно пах на ближайшие ряды… а сейчас, снова вспоминая, как мама достала из фамильной сумочки свой сиротский хлеб, я подхожу к окну, — чтобы дети не могли видеть моих слез, — и смотрю с десятого этажа на заснеженный город, где так холодно, так холодно: над трамвайными путями виснет пасмурное небо, и черные фигурки пешеходов быстро двигаются к остановке, а мертвые деревья стоят по сторонам улиц, словно обугленные, и легкий парок вырывается из открываемых время от времени дверей торговых павильонов… бездомная собака слоняется по ряду торговок, промышляющих семечками и вязанными пуховыми носками… я слышу сквозь стекло дальний дребезг подходящего трамвая и говорю сам себе: ну, ну… будет, старик… взбодрись, — поворачиваюсь и сквозь слезы улыбаюсь своим детям…