Виктор Куллэ. Стойкость и  Свет: Избранные стихотворения 1977—2017. —  М.: Б.С.Г.-Пресс, 2017.

Заглавие книги избранных стихотворений Виктора Куллэ «Стойкость и Свет» содержит в себе опорные для поэта философско-этические категории и определяет его максималистские нравственно-эстетические установки. Декларируя побег от «бабла» и «ментального зомбоящика» в хрестоматийную «башню», в горацианское уединение, Куллэ тем не менее не отгораживается от жизни, но крайне заинтересованно и энергозатратно наблюдает за ней. Он пытается остаться по-пушкински «твёрд, спокоен и угрюм», но при этом буквально кожей реагирует на весь диапазон происходящего — от злободневных политических событий до ведомых только поэту сдвигов в ноосфере.

Стоицизм Куллэ, как и его учителя и многолетнего собеседника Иосифа Бродского (влияние старшего товарища ощутимо в книге, но ощутима и энергия его преодоления), растет из ощущения человеком своей смертности, которую автор в предисловии к книге однозначно определяет как «источник искусства».

Стихи в книге располагаются в обратном хронологическом порядке: от самых свежих к самым ранним. Автор таким образом как бы разматывает клубок своей жизни, запечатленной в стихах, опрокидывается назад, заново переживая дорогие, светлые и печальные, восторженные и болезненные мгновения своего земного бытия, зафиксированные и воплощенные в стихотворениях.

Куллэ не боится дидактизма (например, пытается осовременить жанр басни), открытой публицистичности. Временами, мне кажется, это бесстрашие идет во вред книге: стихи на злобу дня, хоть и выражающие горячее, болезненное, акцентированно личностное негодование поэта, иногда кажутся избыточными, как бы разжижающими единый цельный корпус книги. Хотя в таких стихах нередко просверкивает любопытная игра со штампами массового сознания, они все же представляются фоном, помехами, «белым шумом» для стихов, условно говоря, «метафизических», в которых талант поэта явлен в полной мере.

Думается, что стихи должны выражать те «мессаджи», которые могут быть выражены только стихами и никак иначе. Но в самом начале книги читаем:

Россия, которую мы потеряли,

когда словом Господа пренебрегли,

поддавшись манипулятивной морали…

Россия, которую мы обрели

под натиском ненависти слепой,

в итоге — похоже — осталась собой.

Подобную (признаемся, не сильно новую) мысль вполне можно высказать в статье или в фб-посте. Тем более, что фб-активность Куллэ известна, читать его фейсбук всегда интересно, но концентрация «стихотворной публицистики», «витийства» именно в стихах последних лет говорит о том, что соблазн переносить размышления в соцсетях в поэзию им преодолен не до конца.

Такой необязательностью для книги избранного отличаются и стихи на «случай» (поездки на литературные фестивали и т.д.). Зато стихи, посвященные памяти ушедших друзей-поэтов, напротив, одни из лучших в книге, а цикл памяти Дениса Новикова (как и стихи памяти отца — на разрыв аорты) вообще можно счесть ее композиционно-смысловым центром. Сердцевину же книги составляет то, что, по старинке, можно определить как философскую лирику. Здесь Куллэ интересен и убедителен. Здесь его афористичность и формульность, бывающая тяжеловатой, чугунно-предписательной, становится емкой и упругой.

Важной особенностью поэтики Куллэ является изящество рифм, которые при всей своей оригинальности практически никогда не «выпирают» из стихотворения, звучат органично: «Эллизий — иллюзий», «пошлостью — полностью» «3D — трындеть» и т.д. То же относится и к неологизмам вроде «лжизнь». Вообще языковая игра у Куллэпрактически никогда не вступает в противоречие с подчеркнутой и благородной классичностью, апеллирующей к античным и возрожденческим образцам. Неслучайно он  не одно десятилетие занимается (и весьма небезуспешно) переводами европейской поэзии.

Россию Куллэ, следуя лермонтовско-блоковским заветам, любит болезненной любовью, любовью «вопреки»: «в богом проклятой стране смешно — не верить в Бога», именно «горестное» слово «Бог» здесь заменяет «горячее» слово «свобода». Здесь «всё горше умирают, всё мучительней живут», царствует «неизбывное воровство». Всё это понимая, поэттем не менее не устаёт «с потусторонней верностью собаки / оплакивать российский беспредел» и призывать «оставаться людьми в мире ликующей нелюди».

 Однако социальная незащищенность и бесприютность у Куллэ предстает как частный случай экзистенциальнойопрокинутости в мир и покинутости в нем, которую поэт констатирует без частотного в таких случаях пустого нытья, но сухо и жёстко, стоически. Всё время стремясь захлопнуть за собой дверь, уйти в «чистое искусство», он неизменно оставляет щелочку, понимая, что и ветра заоконного хаоса — питательны для стихов. Сюжет замены жизни поэзией свершается, но свершается не до конца, и это «почти» очень значимо.

Куллэ убежден, что «пустоту не заполнишь вещами — только словом», которым «прирастает душа» в попытке «войти в состав словесности» через «сам себя превозмогший язык»; речью, что «освобождает уста», реально аннигилирует саму человеческую смертность («стишок … это тело перерастёт») и позволяет «посильно воспротивиться» «пустоте блескучей», несмотря на то что «привычка читать слова заедает живую жизнь». Куллэ, в отличие от многих современных стихотворцев, бегущих пафоса, как огня, — не боится его, мотивируя это четко и однозначно: «то, что мы называем пафосом, было древним грекам — страданьем». Эта вера в слово в его пиковом, вершинном звучании, жертвенная готовность служить ему составляет лейтмотив и смысловой позвоночник книги. Отсюда и страх «утратить правильную речь / и в  косном неглиже / нечеловечьим мясом лечь / на ледяную жесть». Ибо только «отучившись от мертвого глагола», можно самоосуществиться. Однако с годами этот страх ослабевает, «неумение писать становится насущнее», а знакомая всем поэтам боязнь чистого листа — «скушнее, чем проделки детворы».

Лучшие стихи в книге, по существу  своему — модернистские, отличаются тонкой метафорикой, бережной, как кистью по шёлку, прорисовкой реальности, молитвенным мерцанием между онтологией и социаль-ностью, сочетанием стиховой изощренности с жесткой прямотой лирического высказывания. Книга полна строчками-заветами («помнить о музыке стоит всегда» и т.д.), и надо отдать должное тому, что поэт, говоря так, не поучает, но выдыхает. Это его способ речевого дыхания. Если это и формульность, то формульность — именно дыхательная, а не головная. Это честно. Как честны и рассыпанные по стихам горькие самоаттестации: «детской дури во мне многовато — я и сам понимаю давно», «я и сам чудаковат, / да подёнщиной зачухан / и болею от цитат».

Значимую часть книги составляет любовная лирика, парадоксальным образом своей густой телесностью отрицающая физиологический аспект любви («трение слизистых оболочек») во имя духовного и, кажется, получившая импульс от «Первых свиданий» Арсения Тарковского. Зачастую этот мотив выражен иронически и тем еще более убедителен, ведь в любви у Куллэ дух перерастает тело, так же как и в поэзии:

Так и так литератору голому

принцип Индры превыше всего.

Тяжко трахать на трезвую голову

человеческое существо.

 К финалу книги (то есть ближе к началу творческого пути) стихи становятся всё ровней, обретают спокойное эпическое дыхание. Поэт справляется со страхом. Совершенно логичным выглядит решение завершить избранное переводами шекспировских сонетов с прилагающейся к ним и вполне убедительно аргументированной концепцией обратного порядка сонетов и женского (а не мужского, как принято считать) пола их адресата. Мастерство Куллэ-переводчика видится, в частности, в том, что, сохраняя верность оригиналу, он сквозь него транслирует важные для себя и не раз проговоренные в собственных стихах смыслы, мотивы и образы. Переводы, таким образом, еще больше оцельняюткнигу, замыкают её как художественную целостность.

На форзаце книги Виктор Куллэ характеризуется как «совершенный поэт» (Г.Айги), «поэт, которому хватает дыхания на развитие, а не на повтор» (А.Битов), а его стихи — как «протуберанцы воображения» (Г.Гачев), бездонные в смысловом отношении (Е.Рейн), «продолжение великой книги  жизни и литературы» (В.Уфлянд). При всей кажущейся высокопарности таких поименований мне они представляются во многом справедливыми.

«Твой единственный оплот — свободная душа» — этой высокой и проверенной на себе истиной (вызывающей в памяти блоковскую «тайную свободу») осенена книга избранных стихотворений Виктора Куллэ. Книга, безусловно, достойная прочтения.