Анна Аркатова. Стеклянное пальто. — М.: Воймега, 2017.

Название нового сборника стихов Анны Аркатовой «Стеклянное пальто» на первый взгляд представляется странным или даже неудачным, потому что читатель не знает, чего ожидать. Что это, какая-то фантастическая вещь, причудливая метафора, герметичный символ? Однако после прочтения становится ясно, что на самом деле это —удивительно точная формула присутствия лирического «я» в мире, объединяющая различные по тематике, интонации и масштабу тексты.

Стеклянное пальто прозрачно, так что сквозь него можно увидеть человека если не нагим, то более близким, домашним, каким он —  она! — постеснялся бы показаться. Более того, оказывается, что нельзя прикоснуться к его сокровенному бытию иначе, чем через быт: «все твое глубоко личное воплотится в простых вещах», например, когда стоишь перед зеркалом, смотришь сериал или наматываешь шарф от боли в спине. Верно и обратное — обыкновенные предметы, слова и жесты становятся уникальными именно потому, что вовлекаются в это переживание. Повседневность (выбор одежды, готовка, уборка, развлечения, флирт) не противопоставляется экзистенциальному измерению и не отрицается как пустая и неважная, напротив, поэтическое откровение происходит только в ряду насущных дел, мимоходом: «ужас глянет» между бегущих титров, равнодушная галактика вдруг предстанет перед тобой при взгляде на знакомого мужчину, а мысль о Боге придет в голову вслед за мыслью о курице, которую надо бы разморозить. Физическое и метафизическое, трагическое и смешное, стихи и пустяки равноправны, потому что человеческое сердце «знает свою работу» и «пока кружишь от этого к тому // весь мир в него зайдет // по одному». Эта эклектичная коллекция любовных признаний, философских сентенций и постмодернистских опытов воспринимается как целое только благодаря голосу лирической героини, настаивающей на своем «женском» видении и одновременно безжалостно высмеивающей его. Такое сознательное ограничение собственного кругозора позволяет яснее ощутить несостоятельность поэтических претензий сказать нечто важное и невозможность от этих попыток отказаться. Поверхностное и есть глубинное, а притворное — самое настоящее. Не случайно в нескольких стихотворениях готовые образы и сценарии поведения, заимствованные из кино, становятся наиболее адекватным выражением неисчерпаемости и неуловимости жизни.

Такая поэтика не только восходит к критическому сентиментализму Сергея Гандлевского, но и логически развивает его. Стихотворение, написанное на юбилей Гандлевского, имеет подзаголовок «в помощь молодым авторам», как бы разоблачая его ироничную искренность как прием. Вместе с тем именно это разоблачение: перечисление «запретных» тем и описание «старого лирика», который, нарушая табу собственного письма, подходит к окну, чтобы «облако видеть, и звезды, и, блять, луну» — дает возможность увидеть литературные клише как неизбежную и неотменяемую реальность, каждый раз застигающую врасплох.

Открывающее книгу «Наш отель в Лиссабоне мы выбирали в центре…» задает камертон. Тотальная ирония и самоирония, заполняющие весь текст и вдруг выталкивающие за его пределы: «…серый увидеть край // Океана и остолбенеть — кретинка! // Завтра ж музыкой станет всё — и трамвай, трамвай!». Ахматовский «сор» прямо попадает в стихи, они все состоят или даже должны состоять из него, потому что иначе не зазвучит та музыка, которая только и может «всю систему держать в напряженьи», придавая целостность художественному высказыванию.

Заключительный же текст, «Интимная элегия на отход ко сну», обнажает другое лирическое переживание, визуальным выражением которого является стеклянное пальто. Одетый в такое пальто беззащитен и не может укрыться от холода, как женщина не может избежать старения. На протяжении сборника эта тема возникает как повод для прямой насмешки, отстраненной констатации или сентенции, вроде «тоже мне подарок старость — // никому не миновать», но в элегии осмысляется как концентрированный опыт собственной несовершенности и конечности: «пока ты тут, твой ужас будет крут». Осознание неумолимого хода времени заставляет переживать мир как нетождественный самому себе, поэтому  в поисках безопасного — пусть и недоступ-ного — пространства, в котором все «весело и просто», лирическая героиня закономерно обращается к воспоминаниям детства.  В ностальгической перспективе школьная рутина, на самом деле неотличимая от наступившей после неё, предстает как соразмерная человеку среда, которая позволяет приручить время: настоящее — сейчас,  будущее — впереди, а счастье — возможно. Случайные артефакты, которые раньше были будничным нейтральным фоном, как фигурки льва и собачки на столе в кабинете отца, голос Вознесенского из магнитофона или правила правописания «жи-ши», ретроспективно превращаются в источник «смысла которого  // как всегда через край». Разрыв с прошлым — момент озарения, понимания «жизни как она есть», которое тут же подлежит отмене: «укрепись не в вере, но в сомненьях», как сказано в стихотворении «Украинский романс».

Многие тексты приобретают форму таких самодискредитирующих наставлений, которые не разделяют иерархически субъекта речи и читателя на поучающего и поучаемого, а, наоборот, уравнивают их. Лирическая героиня Аркатовой строга и одновременно снисходительна к себе, к окружающей действительности, к читателю, потому что «жизнь преимущественно гуманна», а нам, если заимствовать метафору из стихотворения «Скрабл», всем без изъятия суждено потерпеть поражение в попытках сложить слово «эвкалипт» из случайных букв, выпавших в очередной игре.