Разрозненные мысли и случайные наблюдения иной раз странным образом предвосхищают грядущие отдаленные события. Почти за сто лет до прихода русских войск в Среднюю Азию довелось услышать русскому служилому человеку Филиппу Ефремову пересуды жителей Бухары: “Прежде снег выпадал здесь самый большой вершка в 2, а как с 1774 года у тех бухарцев стали быть христиане, то выпадал в поларшина, а иногда и больше, когда ж солнце взойдет, то весь растаивает; бывает же и холод; бухарцы судят из того, что, когда не было русских, не видали снегу и холоду, и примечают, что их города всеконечно будут в российском владении” (“Девятилетнее странствование” Филиппа Ефремова). Несколько позже среди жителей Ташкента оказался хорунжий Николай Потанин. В своих “Записках о Кокандском ханстве” (1829—1830 гг.) он отметил, что они не только любят музыку, увеселения и “пляска у них в большом употреблении”, но к тому же “ласковы и чрезвычайно женолюбивы”. И не одни Ефремов с Потаниным, а и многие другие, и на протяжении десятилетий отмечали эти удивительные склонности “сартского народа” (как называли тогда жителей городов, в основном узбеков и таджиков). Особо приметны они, когда История с грохотом переворачивает свои пожелтевшие страницы. И что, казалось бы, веселиться и любить, когда все кругом рушится? Ан нет. Много позже, и тоже в переломное время, глубокомысленным рефреном прозвучал в спектакле ташкент-ского театра “Ильхом” на первый взгляд банальный вопрос: “А как там наши греки?” — “Да все так же — танцуют и поют”. Режиссер Марк Вайль, много поразмышлявший на сцене и в жизни о жизнелюбии и радости бытия ташкентцев и “туркестанцев”, протянул всем понятную “ниточку”: древние греки — современные узбеки, разделенные тысячелетиями, разделяют одно мироощущение. Это, конечно, хотя и весьма лестное, но все же явное упрощение. Пропаганда легкомыслия и беззаботности. Ведь есть и другая часть национального сознания — прямая противоположность первой; вместе они и образуют своеобразную “бинарную оппозицию”: обреченное спокойствие, погружение в состояние бездействия, всетерпение уповающих на Всевышнего и — деятельная и неизбывная страсть к поиску развлечений и наслаждений. На этой исходной, теперь уже архаичной форме оппозиции-двойственности впоследствии выросло множество ее ситуативных проявлений. Замечательный пример двойственности, не разрушающей целостности сознания, а, наоборот, соединяющей и примиряющей противонаправленные устремления. Двойственности, которую европеизированное сознание, воспитанное на диалектике противоречий, привычно именует (при этом широко используя) лицемерием, двуличием или, в современной политической терминологии — “двойными стандартами”. Но работает ли “схема”? Ведь и Марк Вайль, творивший панегирик просвещенному исламу и воспевавший неистребимое жизнелюбие местных сибаритов, пал от рук молодых религиозных фанатиков, жестоко убивших режиссера в подъезде его дома в любимом им Ташкенте. Нет, не работает, и нет закономерности. Во всяком случае, не работает как универсальное правило. Двойственное сознание проявляет себя по-разному. В зависимости от ситуации. Оно, как и многое другое в теперешней нашей жизни, ситуативно. Легко приспосабливается к ситуации, мимикрирует. Может привести к противостоянию или, наоборот, — к компромиссу и сотрудничеству. Оно устойчиво присутствует — в позитивном или негативном смысле — в жизни среднеазиатов. Попытка объяснить и разобраться с этим феноменом наталкивается на очень сложную проблему. Она состоит в том, что позитивное и негативное взаимосвязаны, во многом условны, одно перетекает в другое. И то, что позитивно в одних обстоятельствах или одном историческом времени, в других превращается в свою противоположность. У нас в сравнении с другими народами картина будет все же несколько иной. В большей степени, чем где бы то ни было (а это все же феномен общечеловеческий), двойственность с ее гибкостью, способностью к приспособлению, конформизмом, что ли, — это механизм выживания, своего рода “палочка-выручалочка” на жизненном пути. Возможно, что это и есть один из знаков евразийства. Он позволяет без особых проблем “ассимилировать” все, что представляется ценным, а точнее — практически полезным, выгодным и… приятно-комфортным для образа жизни, из опыта европейско-христианской и азиатско-мусульманской цивилизаций, из других различных сообществ, традиций и конфессий. Сравнительно безболезненно переносить смену политических систем и форм правлений. Аллах дал — Аллах взял. И так на протяжении столетий. Вот сейчас на “повестке дня” в Центральной Азии вопрос — как интегрироваться в новый глобализованный мир, как приспособить к своим нуждам технические и культурные достижения Запада, овладеть ими, не поступившись при этом собственными самобытными национальными культурными ценностями. Легко осваивается все, что связано с бытовой стороной жизни. Появился даже соответствующий компонент в массовом сознании: “евроремонт”, “евродом”, “европол”, “еврообои”, “евростандарт” и множество аналогичных сочетаний, характеризующих новый уровень комфортной жизни, новое эстетическое понимание среды обитания человека. Все эти “бренды” так и мелькают на придорожных транспарантах, вывесках магазинов, в газетных объявлениях. Они уже охватили и “низовую часть” общества. Смотришь иной раз, стоит на стихийно возникшей “бирже труда” какой-нибудь загорелый парнишка откуда-нибудь из Сурхандарьи (юг Узбекистана), а на груди — табличка с надписью на русском — “Евроремонт”, и поражаешься причудам “глобализации”. Еще легче постигают среднеазиаты открывшиеся возможности немыслимых в советское время развлечений. Новое время открыло состоятельным представителям разных, в том числе и мусульманских народов (впрочем, в этой сфере давно уже нет никакой разницы между народами) новые, неизвестные ранее возможности разнообразить жизненные удовольствия. Масштабы и пространства изменились радикально. Слетал на недельку ли, на пару-тройку дней в Лондон — и тебе приятно, и держателям энтертеймента. Для них — будь ты хоть сам черт с рогами, лишь бы при деньгах. Откуда, что — какая разница? А вот если ты азиат и не толстосум, то и не рыпайся. Это же и дураку понятно, что ты — потенциальный террорист или скрытый возжелатель поживиться на даровых харчах “европейского экономического чуда”: подработать там незаконно, горшки ли их помыть или улицы подмести и тем самым нанести урон экономике страны. Не спит классовое сознание “старых демократий”, демонстрируя свои собственные европейские “двойные стандарты”. Экономическая необходимость, материально-экономические интересы — у нас это что-то вроде компьютерной оболочки. На этом примере мы видим, как в условиях глобализации проявляет себя двойственность, как она превращается в свою противоположность. За этой “оболочкой” скрывается что-то такое, что не только не исчезает, но и с трудом поддается изменениям и даже крепнет. Это — “наши священные национальные традиции и ценности”. Хочу сразу предупредить, что я не против традиций. Наоборот: я категорически за их сохранение и всемерное развитие, так как считаю, что в них один из самых — и теперь, видимо, единственных — эффективных факторов и способов сохранения гуманистических начал в культуре в условиях обвального нашествия несанкционированных “ценностей” и тотальной дегуманизации всех сторон жизни. Вопрос заключается в другом: о каких традициях и ценностях мы будем говорить. Парадокс: чем дальше углубляется интеграция в мировое экономическое пространство, тем больше укрепляется фактор национальной интеграции по самым различным параметрам. Получается, что идет двусторонняя интеграция — по своим старым признакам-ценностям, родоплеменным, клановым и иным, и — интеграция в мировое экономическое и культурное пространство. Причем те, кто уже вроде бы сполна интегрировался (недвижимость и счета в западных банках, пристроенные там же детки и их бизнес и т.п.), начинают почему-то остро чувствовать потребность в “малой” интеграции у себя на родине. Толкуют о патриотизме, национальной гордости, национальных ценностях и уходящих в неведомую (шумерскую) глубь корнях… Казахский философ и поэт Ауэзхан Кодар как-то заметил: для них что Отан, что НАТО (поясним: Отан, дающее в обратном чтении “НАТО”, — это название правящей политической партии, что означает “родина”; на узбекском будет “ватан”). Хотя современная “компрадорская буржуазия” Центральной Азии уже давно пребывает в тесном содружестве со своими “братьями по классу” на Западе и в США, свои народы она хотела бы держать в рамках исключительно национального сознания, в национальных границах. Местные элиты интегрируются внутри страны, подтягивая вокруг себя своих близких и дальних родственников и образуя что-то вроде “противоракетного щита” по периметру. А ну как все гуртом навалятся на кого-нибудь или на какую-нибудь проблему — мало не покажется. Понятно, что в Казахстане различия по трем жузам (большой, средний и малый) — это уже серьезный фактор (политический, экономический и иной), работающий в разных областях и на разных уровнях. Например, в формировании руководящего кадрового корпуса. А главное — он уже глубоко “сидит” в сознании человека, будь то интеллектуала или же обывателя. И продолжает укрепляться, притом что страна, как известно, в регионе самая интегрированная в мировое экономическое пространство. В Кыргызстане, хотя жузов нет, но есть свои богатые традиции (чего стоит “Север-Юг”, но об этом уже много сказано). Помнится, во время очередной тамошней бучи промелькнула забавная, но весьма характерная для нынешних времен информация. Когда в центре учинили препятствия какому-то (не суть важно) депутату из Иссык-Куля, его многочисленные сторонники, назвавшие себя “народом Иссык-Куля”, в отместку перекрыли автотрассу в сторону озера. Можно представить, как побегут все эти родственники со всех сторон для получения должностей и “теплых местечек”, как только тот или иной их “глава” получит доступ к большой должности. И бегут, и бежали, и будут еще до-о-олго бежать. Это традиция, очень давняя. Справедливости ради скажем, что она в разной степени существует по всей бывшей советской Центральной Азии. Ну как не помочь своему родственнику, хоть чуток? Это же почти “савоб” (богоугодное дело), зачтется на том свете. А вот если бы наоборот — то было бы очень странно. “Новый” удивительный феномен формируется и в Узбекистане — объединение принципа махалля (общественного объединения) и кланово-родового принципа. Тот или иной богатый “глава рода” скупает участки земли либо уже готовые дома и начинает заселять туда подряд всех своих близких и дальних родственников. Образуется однородный квартал (махалля), состоящий только из родственников, из своих надежных людей. Интересно, что похожая практика была отмечена арабскими историками еще аж в IX веке (например, у ал-Йа'куби в “Книге стран”), когда выходцы из одного города или местности (хорезмийцы, бухарцы, мервцы, балхцы и т.д.) образовывали в Багдаде свои отдельные кварталы, не смешиваясь с другими. Понятно, что в ту далекую эпоху это было вызвано реалиями времени — необходимостью противостоять “напастям жизни”, оказывая взаимную поддержку и помощь. Даже большевики не смогли выкорчевать это мышление, хотя и применяли суровые меры, не в пример нынешним. Сколько голов посносили, чистки партийного и госаппарата проводили, чуть ли не массовые репрессии учинили, а все зря, бесполезно. Свидетельств много по каждому периоду истории. Вот, в 1929 году посетил известный журналист Михаил Кольцов Сырдарьинскую область и с удивлением поведал советской общественности (среди прочих “чудес”) о том, как местный бай “приглашает к себе закусить весь партийный актив, и актив является и смирненько ест из баевых рук”. Большевики думали, что легко искоренят отдельные “негативные” народные традиции, сохранив некоторые другие, “прогрессивные”, а традиции как стояли, так и стоят. Одно время, в самом начале периода независимости, повадились было повсеместно писать, что, мол, большевики и советская власть ослабили, исказили, притеснили (чуть ли не совсем уничтожили) наши древние богатые и самобытные национальные традиции, испортили наш народ. Ан нет, все на месте, напрасно беспокоились, господа-товарищи писатели. И даже еще больше окрепли наши традиции, в соответствии с духом и вызовами времени. В последние два десятилетия за дело по всей территории постсоветской Центральной Азии взялись многочисленные европейские и американские международные гуманитарные организации. Их стратегическая задача состоит в оживлении “творчества масс” и его переводе на новые рельсы развития, свободные от старых советских подходов и консервативных традиций (не дают покоя успехи большевиков-реформаторов). Используя новейшие технологии по развитию человеческого ресурса — всевозможные перманентные тренинги, обучающие семинары, менеджмент и т.п., — многое они, конечно, изменили к лучшему. Прежде всего, в стиле работы и повышении профессионализма, что, как все понимают, должно стать главным критерием развития. Но, увы, не в сознании среднеазиатского человека. Оно удачно приспособилось, мимикрировав, мастерски освоив современную лексику и понятия и проявив в очередной раз свою неистребимую гибкость и двойственность. Взять хотя бы такой частный пример. Объявят конкурс в газетах на замещение должности, а вопрос-то уже давно решен. Позвонит один “большой начальник” другому, родственнику, и скажет: тут у меня “невара” (внучка) подросла, такая умная, три языка знает (в смысле — английский, русский и национальный), компьютер знает, в шахматы и большой теннис играет… Ну, хорошо, скажет другой, пусть несет резюме, там посмотрим. И посмотрит. (Может, и преувеличиваю немного, схематизирую, но кто же человека “с улицы” возьмет-то ?!) Нужно понимать, что доходные места — прерогатива элит. А для народа (как говорят в самом народе) есть три главные и обязательные “привилегии”: законы, налоги и (упаси Аллах) войны. Похоже, капитализм у нас “не торопится” размывать все эти перегородки, как обещали его теоретики. Наоборот, своеобразно укрепляет и развивает их. Вывод по повестке дня можно сформулировать словами из советской армейской, грубоватой по тем временам песенки: “Чей ты, откудава? А ну, иди отсюдава”. То есть, если ты не наш (не нашего “призыва”), то иди отсюдава к своим. И не примазывайся. Но остается больной и не решенный вопрос: элита ведь — выходцы из народа, от плоти и крови его. Тем более бывшая советская, новая еще только подрастает. У многих в графе “соц. происхождение” записи были однообразные: “из рабочих”, “из крестьян”, “из служащих”. Как же она успевает так быстро “портиться”? А может, она — не из рабочих и не из крестьян вовсе? Или же и это — тот самый удивительный и неистребимый феномен двойственного сознания, адаптированный к новой ситуации? Вернемся, однако, к исходному вопросу о двойственности. Для некоторых народов и стран двойственность — это бремя “испорченного” сознания. Это раздвоение, и оно трагично и губительно, расшатывает сами устои существования народа и государства. Иные именно в этом видят корень зла. Уже почти два века наблюдают многие русские интеллектуалы у себя на родине: мечется сознание между двумя полюсами — рационалистическим техногенным Западом и созерцательно-неспешной Азией, — порождая временами шедевры интеллектуального умствования. То одно возьмет верх, то другое. А нет бы совместить их в одном так, чтобы — раз и навсегда, без колебаний и метаний. Чтобы сформировалась двойственность непротиворечивого содержания. Бродит идея Евразии по пространству бывшего СССР, как в свое время “призрак коммунизма” по Европе. Свою модель Евразии (по-турецки — Авразия) развивает и Турция. Но и там все тоже разломано на две части. Известный современный исламский ученый Узбекистана и Центральной Азии шейх Мухаммад Садык Мухаммад Юсуф опубликовал недавно свою новую книгу в переводе на русский — “Васатыйя — путь жизни”. Васатыйя — принцип умеренности в исламе, и книга адресована мусульманам. Но она, как кажется, может быть полезна и смятенному сознанию современного человека, независимо от вероисповедания, принадлежности к атеистическому мировоззрению или страны обитания. В особенности же — потенциально евразийскому человеку, чтобы помочь остановиться, одуматься и вступить на “умеренный путь”. Тема эта — излюбленная на мусульманском Востоке в трудах по “практической философии” на арабском и персидском языках. И в большом пространстве мусульманского мира народы всегда повторяли поговорку на арабском языке: “Хайрул умури авсатуха” — “Лучшее в делах — это середина”. Истоки формирования двойственности уходят в глубь веков. Узбеки — наследники чагатайской культуры, представленной в уникальной исторической цивилизации Тимуридов, впервые в исламском мире синтезировавшей в таком объеме и на таком уровне тюркские и ирано-таджикские элементы на протяжении почти целого столетия (XV в.). Другие известные исторические примеры не идут в сравнение с этой цивилизацией. Все последующее развитие ситуации в Средней Азии — это постепенное угасание данного “двойственного феномена” и избавление от этого синтеза. Его окончательный распад мы наблюдаем только сейчас — с образованием новых реальных независимых государств Узбекистана и Таджикистана. (Хотя, впрочем, никто не может предсказать, куда повернет “матушка История” в будущем, если будет отпущено время существовать роду человеческому. Может, еще и сольются эти два разъединенные историей и политикой народа в один.) И если таджики (также законные наследники цивилизации Тимуридов, а следовательно, и ее чагатайской составляющей) в силу разных причин дистанцировались от этого наследия, от тюркского элемента, и устремились в иранский мир, то об узбеках этого сказать нельзя. В культурном плане узбеки не устремились к Турции, хотя Турция продолжила развитие чагатайской культуры и сама ассимилировала ее наследие. Узбеки, на современном этапе акцентируя внимание на своем собственном, тюркском (или больше — древнетюркском или даже пратюркском) субстрате, продолжают и сохранять чагатайское наследие, и наращивать усилия по усвоению иранского культурного базиса. Что выражается, например, в огромной переводческой работе с персидско-таджикского на узбекский. Узбеки уже сами по себе двухсоставная нация, где соединились два противоположных компонента — тюркский и иран-ский (индоевропейский). Таким образом, их двойственность идет от самого их этногенеза. Они толерантны, трудолюбивы, миролюбивы, не фанатичны и не агрессивны в своей вере, достаточно уступчивы, достаточно прагматичны, гибки и предприимчивы в житейских и бытовых ситуациях. С оптимистическим взглядом на жизнь и здоровым, как было сказано, устремлением к ее радостям. Гибкость, предприимчивость, трудолюбие — основа успешности в делах — могут быть и причиной раздражения, иронии со стороны соседних народов, и причиной позитивной зависти и уважения. Интеллектуалы — представители других народов всегда понимали чрезвычайную ценность этой черты в характере сартов-узбеков и нередко призывали своих сограждан следовать в этом их примеру. Двойственная природа сознания узбекского народа глубоко отражена в культурных феноменах, но истоки их происхождения не всегда осознаются. Это и значительный массив персидской лексики в языке, которая в сравнении с другими соседними тюркскими народами почти не подверглась ассимиляции (искажению в соответствии с собственными национальными фонетическими правилами). Это и присущая художественному мышлению категория парности, симметрии, двойственности форм. Конечно, это особенность не одних узбеков, и она не охватывает нацию в целом. То же мы видим и у других тюркских народов — у таджиков, иранцев, других народов мусульманского Востока. У нас существует, например, архитектурная традиция “кош” (буквально: сдвоенный, двойной, парный), когда напротив друг друга строятся два идентичных или сходных по замыслу архитектурных объекта, образующих единый “двойной ансамбль”. Их замечательные примеры средневекового времени можно наблюдать в Бухаре. Но тем же можно объяснить и совсем недавнее неожиданное появление в современной застройке-реконструкции Ташкента вторых курантов, образующих точную копию-реплику к зданию, выстроенному в 1947 году в честь победы в Великой Отечественной войне. Не раз доводилось слышать, как во время исполнения узбекской традиционной музыки каким-либо хорошим певцом воодушевленная аудитория начинала кричать после окончания первого исполнения: “джуфт, джуфт болсин!” — “Пару, пару давай!” Позже к тюрко-иранской двойственности добавился еще и третий компонент — русско-советский. Среднеазиатский человек, не знавший до прихода русских европейской культуры, хотя и не был предрасположен к освоению и совмещению разных культурных влияний в форме неожиданной интервенции, но в силу присущей ему двойственности сознания легко улавливал их практическую полезность, выгодность. Благодаря взаимодействию с Россией и с русским (российским) типом сознания двойственность расширялась и усиливалась, обогащалась новым содержанием. Получив новый импульс, оживились обе составляющие парадигмы “двойственного сознания”. Были здесь и свои особые “формы контактов”, значение которых до сих пор не осознано в должной мере. В научном плане, по-видимому, и говорить о них как-то не принято (нет таких научных категорий и понятий), и вроде как не совсем серьезно. Но потому и интересно попытаться прояснить некоторые стороны этого “феномена” — ведь его влияние (в скрытом виде) на разные стороны жизни, общественные отношения, политические перипетии и национальное сознание ощущается и в наши дни в каждом из новых независимых государств. И к тому же таким способом мы еще и отвлечемся от назойливой политизации темы, которая так и лезет в сознание пишущего о современной проблематике. Ищите белую женщину Люблю Мамаджан, уважаю, Через тебя, Мамаджан, в Чимкент уезжаю. Как полагают, не очень хорошая песенка. Но с нее начинался для кого-то свой ХХ век. С неведомыми ранее, диковинными возможностями развлечений и “объектов почитания”. Знак и символ наступающей новой эпохи — эпохи соприкосновения отдаленного и разделенного — и неотступно расширяющейся свободы выбора. Пелась она, а чаще звучала с граммофонной пластинки, в ресторанах, публичных домах и других злачных заведениях “новых городов” русского Туркестана. Так называемая “русско-туземная” песенка, двуязычная. О белой русской женщине и ее местном поклоннике. Можно сказать, почти городской фольклор. Образ белой русской женщины еще задолго до появления песенки покорял воображение и новое географическое пространство. Раньше всех и всего остального. Белая русская женщина — исключение на фоне европейской исключительности. Ничего общего с “комплексом белой женщины” — высокомерной, чопорной и недоступной. Речь не идет, конечно, о тех, что завозились в Туркестан из стран Европы для работы в местных “веселых домах” (а ведь было и такое, а не наоборот, как теперь!). И совсем не то, что в песенке-сказке фольклорного обличья у соседа-афганца — “Ман ва он сафид” (“Я и та белая”). Ее манеры, жесты, поведение, ее наряды, ее голос — все это вызывало восторженное отношение, близкое к обожествлению у просвещенных мужчин Туркестанского края — поэтов, сановников, коммерсантов. Тех, кто имел возможность воочию наблюдать и созерцать, воспевать и вдохновляться. А может, и обладать. Ахмад Дониш, Фуркат, Хамза… И это лишь те, чьи имена вошли в школьные учебники — в узбекские и таджикские. К ним можно добавить ряд имен известных просветителей-джадидов, выдающихся поэтов и писателей предреволюционной поры, которые были женаты на русских. Общение с русской женщиной вносило облагораживающее начало в воспитание среднеазиатских мужчин, помогая им легче и глубже усваивать европейские культурные ценности. К ней, просвещенной, умной и доброй русской женщине, называя ее своей сестрой, обращала свои мольбы, у нее искала понимания и сострадания ферганская поэтесса и философ Анбар Отын (1870–1915). Ее сочинение “Философия черных” подразумевает существование “философии белых” (“белая” и “черная” женщины — сестры). Уже скоро эти две линии должны будут пересечься, чтобы покол незыблемые вековые устои “двойственного сознания” применительно к противоположному полу. Но не будем создавать мифы. Были случаи, когда, не дрогнув, поднималась рука и на “белую женщину” во имя “второй” составляющей парадигмы. Из опубликованного можно припомнить известное произведение советского писателя-историка Яна. А пока “мужская страсть” расширяет свое пространство. И не только среди просвещенных и богатых. Но даже у тех, кто не симпатизировал русским и был настроен антиимперски. Один из них — бухарский сановник Мирза Салимбек, противник русского присутствия, а затем — враг большевиков. Менее известен, чем Ахмад Даниш и его вирши в адрес певицы Патти. Он умиляется и льет слезы восхищения, вспоминая одну из русских девушек — “луноликую, фееподобную, с красивыми манерами”. “От ее красоты озарены девять тарелок. Она была в совершенстве красивой. Очаровательному ее младшему брату было лет четырнадцать-пятнадцать. Сама она, фееподобная, была семнадцати лет. В доме [Назарова] мы жили десять дней. За это время его луноликая дочь ни на минуту не переставала ухаживать за нами. Каждый раз она по нашему вкусу приносила различные обеды и сладкие фрукты и до полуночи, находясь при нас, напевала ласковые песни и проявляла обязательность. Все мы, очарованные той розоликой и стройной [девушкой], десять дней не сочли даже за десять часов” (Мирза Салимбек. “История Салими”). Образ русской красавицы не отпускал Салимбека до самого возвращения из Петербурга в Бухару: “Поезд двинулся, но я до самого приезда в Казанскую область не смог удержать себя от слез. И это все из-за расставания с луноподобной красавицей”. И может, совсем не случайно уже позже приглашает Салимбек русский цирк на свадьбу своих сыновей в Кермине под Бухарой, где присутствовал сам эмир: “Каждый вечер русские показывали цирк, где красивые девушки, луноликие христианки устраивали групповые танцы и пели песни”. Отвлекаясь, заметим, что плакать и тем самым выражать свои чувства, живое эмоциональное отношение к жизни, как свидетельствуют Салимбек и другие восточные авторы конца XIX — начала XX века, было принято среди среднеазиатских мужчин по разным поводам — отрубая ли головы и проливая кровь, наблюдая ли появление своих седин, слушая поэзию и музыку или расставаясь ненадолго с друзьями… Чего совсем не скажешь о нынешнем времени — так радикально изменились нравы людей за сто с небольшим лет! Производя реально или мысленно, в зависимости от страны обитания и ситуации, контрольный выстрел в голову своего поверженного противника (или каким-либо другим способом ставя точку), нынешний “исполнитель” и даже сам “держатель капиталов” в лучшем случае только мрачно выругается. Но и на “противоположной стороне” страсти накалялись не меньше. “Конкурентки” белой женщины — озорные девушки казахских кочевий и прекрасные сартянки в городах. Будущий известный в Туркестане капельмейстер, российский подданный, немец Август Эйхгорн, направляясь в 1870 году через степи в Ташкент, впервые знакомится с “красивой киргизкой” (казахов тогда называли киргизами). Ее открытость, доступность и свобода в общении поражают воображение музыканта. “Отправляемся в путь-дорогу. Наш экипаж впереди, она позади, покрикивая: “Айда! Пошел!” Вот так девчонка! (вероятно, уже женщина). Молодая, веселая, удалая, глаза блестят, белоснежные зубы, при этом лукава и любезна. Если бы эта девушка была образованной! Но и в такую, как она есть, я мог бы влюбиться. Как фантастично, как красочно она одета. Длинный, ниспадающий, оригинально повязанный тюрбан. Как плутовски и одновременно смело она выкрикивает свое: “Па-шо-л!” Это “пашол” воспринимается моим слухом как какая-то знаменитая ария, спетая Патти! Нет — еще красивее!” (“Дневник военного капельмейстера Августа Эйхгорна”). Но через полстраницы романтический пыл сменяет пробудившийся “первый и главный инстинкт” белого человека (разумеется, не только белого, но открыт он и тотально взлелеян в культуре “белым человеком”). “Эта девушка-молния охотно проехала бы с нами еще один перегон, но киргизы взяли нас под подозрение, будто мы… И, что греха таить, их подозрение было обоснованно, ибо в темноте… у нас были самые естественные намерения в отношении нее. И, Бог мой, 1–3 рубля — и девушка прыгала бы от счастья!” Сартянка — совсем иная, закрытая и таинственная. Но не менее привлекательная и желанная. И чем больше она закрыта и недоступна, тем притягательнее и сильнее желание увидеть и познать ее. Об этом находим немало признаний в воспоминаниях и путевых записках. (Позже о сартянках, которые любят душой, слагали стихи многие русские поэты и художники). Попытки добиться желаемого чаще всего оставались безуспешными. Тут кавалерийским наскоком не возьмешь. Вскоре, однако, легально и нелегально, стали появляться, как тогда говаривали, “веселые дома”. Они возникали в крупных городах как часть доходного бизнеса. И вовлекались туда не только русские и европейские женщины, но и представительницы азиатских народов. Хотя и сдерживающие факторы были еще очень сильны. Обострилась протестная направленность официального и народного ислама, его полемический пафос. Мужская половина правоверных мусульман как могла противостояла падению нравов и развращению собственной молодежи. Протестные петиции, составленные авторитетными мусульманами, с требованием закрыть или не открывать публичные дома (а также кабаки, различные питейные заведения и т.п.), не такая уж редкость в те годы. Открыто, в лицо высказывал старик-туркмен путешествующему Н. Д. Логофету свое недовольство поведением русских и порчей нравов мусульман: “Много веселья, много вина, водки и пива пьют, в карты играют. К вольным девушкам ходят и молодые, и старики. Все, что имеют, туда отвозят и там оставляют, а дома ничего нет. Наши раисы бессильны смотреть за мусульманами в русском городе, но и в туземном Чарджуе они также не смотрят, и там правоверные стали напитки пить. А наших женщин тоже много в веселых домах живут” (Д. Н. Логофет. “В забытой стране. Путевые очерки по Средней Азии”). По рукам ходили обличительные тексты в стихотворной форме на таджикском и узбекском языках, бичевавшие падение нравов. В одной только Самаркандской области, по некоторым подсчетам, насчитывалось более 25 публичных домов. Но не так-то просто было остановить это “увлечение”, если даже сам великий князь Николай Константинович Романов (к слову сказать, “трактуемый” ныне некоторыми историками исключительно как прогрессивный деятель, благодетель и “знаток Востока”) промышлял этим прибыльным бизнесом, открыв публичные дома в новой части дореволюционного Ташкента. Впрочем, пополняя таким и другими способами свой капитал, тот же великий князь приобретал самые разнообразные художественные ценности, еще при жизни завещая свою богатейшую коллекцию предметов искусства родному Ташкенту. (Она и составила основу Государственного музея искусств Узбекистана.) Отвлекаясь, скажем: понятны попытки некоторых современных историков и писателей идеализировать светское общество русского Туркестана (чаще с прицелом противопоставить его невежеству и варварству большевиков и Советов, погубивших “процветающую страну” !). Так хочется видеть там исключительно высокий полет мысли и благородство, жертвенность, покровительство наукам и искусствам — что, несомненно, тоже имело место. Но было и другое, о чем как-то стало не принято говорить. Однако поговаривают уже, что, мол, и М. Е. Салтыков-то-Щедрин был совсем не прав, и вообще его образ “господ ташкентцев” не имеет отношения к Ташкенту — так, дескать, просто нашел подходящую ко времени метафору. Торопятся сильно. Тот же А. Эйхгорн, активный участник великосветской жизни почти сразу же после завоевания Ташкента, откровенно сообщает многое такое о нравах в обществе, что начинаешь понимать сатирический пафос Салтыкова-Щедрина. Бизнес бизнесом, а чувства людские — это совсем другое. Это не только романтическое средство защиты от официального чванства и пошлости, карьеристских устремлений и интриг. Случалось немало тайных встреч по обоюдному искреннему влечению между “киргизками”, сартянками и “белыми мужчинами”. Страсти кипели. И даже приобретали порой трагический оттенок. Материалов и сюжетов, если поискать, вполне наберется на многие увлекательные романы и полнометражные фильмы. Старый русский полковник поведал Д. Н. Логофету, как неудержимо владело ими, молодыми тогда солдатами, желание встреч с местными женщинами и как, прельстившись близостью с загадочной девушкой-сартянкой, он вдруг с ужасом обнаружил, что она больна проказой, и всю жизнь потом прожил в страхе, не женился, чтобы не проявилась болезнь в его потомстве. Народы сами творят свою историю — народную, находя “точки соприкосновения”. Они — то сходятся и забывают старые обиды, то расходятся и припоминают друг другу всякое плохое, а потом опять сближаются... И в этом кружении всегда сохраняется влечение к противоположному полу другого этноса-народа, оно никогда не исчезает до конца. Даже в эпохи противостояния и крушения государств и империй. Хотят ли того или не хотят “вожди народов” и их “высокообразованные” идеологи, носители “сокровенного знания” или разного уровня религиозные иерархи. Народная история — все еще не предмет историографии. Хотя и есть блестящие исключения. Интеллектуалы помалкивают. Похоже, что нет внятных методик. Не так-то просто “выстроить историю” — соотнести событийный неуправляемый и многомерный поток жизни с обстоятельствами краткосрочного бытия “венценосных особ”, “сильных мира сего”. “Он начертал так”, “этот повелел эдак”… А народ продолжает вытворять свое, будь-то в благоприятных или неблагоприятных условиях, при “попустительстве властей” или при их “пристальном внимании”. Большевики решительно разрушили все иерархические перегородки, вековые препятствия и предрассудки — этнонациональные, сословные, конфессиональные, родовые, клановые и иные — и сомкнули народы в их желании перемешаться. На несколько десятилетий смешанные браки волной накатили на территорию Средней Азии и Казахстана. Говорят, что особенно поощрялись они среди начинающих карьеру партийных работников и общественных деятелей разных уровней (от районного до самого высокого) из числа местных национальностей. И действительно, в истории нашего региона было немало различного рода и уровня деятелей, женатых на русских женщинах или имевших верных помощниц из их числа. Смешение дальних кровей и рас (а здесь кроме русских участвовали другие славянские народы, европей-ские евреи, татары, иные народы и этносы) привело (вместе с другими причинами) к взрыву интеллектуального и энергетического состояния среднеазиатского общества. В этом нашло себя одно из проявлений евразийского комплекса — славяно-тюркский и, шире, славяно-тюрко-иранский или христианско-мусульманско-иудей-ский мир (парадоксально объединенный на атеистической платформе) пришел в движение, раскрепостился, образуя сложный синтез. “Большевистское евразийство”, хотя и на короткий срок, но дало свои удивительные плоды, позволившие осуществить гигантский гуманитарный, технический и модернизационный прорыв. И прежде всего в самом сознании. В результате этого смешения народов выросли тысячи высокообразованных и прогрессивно мыслящих деятелей культуры, науки, техники, свободных от средневекового ханжества и невежества. С советским образом жизни связано усиление толерантности и интернационалистских черт. Советы, будучи атеистической идеологией, подвергшейся в последние десятилетия обвинениям в безнравственности и бездуховности, не позволяли переступать порог нравственности. Публичные дома были сразу же ликвидированы, пропаганда секса, порнографии и т.п. — категорически запрещена и уголовно наказуема. Интересно провести параллели с некоторыми странами мусульманского Востока того же периода, где все это открыто и весьма широко практиковалось как часть прибыльного бизнеса. В этом контексте разве не удивительно узнавать теперь “задним числом” об отдельных замечательных примерах приспособления нашей местной элиты к советскому режиму, даже в самые суровые годы идеологического диктата. С гордостью сообщают некоторые из них (дожившие до новых времен) или их внуки и правнуки в разных воспоминаниях, как им удалось перехитрить режим, пойдя на вынужденный (но временный!) компромисс и сотрудничество с ним. Как они, не веря в идею, а тайно соблюдая все обычаи и традиции, достигали многого и на официальной карьерной стезе. И в этом тоже одно из проявлений удивительной “двойственности сознания”, способного обеспечить выживание в любых самых трудных и невероятных жизненных испытаниях. Особую роль в формировании евразийского комплекса в Центральной Азии сыграли женщины-татарки и в целом этот талантливый и деятельный народ-просветитель. Русский обыватель, чего греха таить, в массе своей боится ислама. И никто серьезно не работал в этом направлении, чтобы просветить его и объяснить, что ислам — религия миролюбивая и терпимая к любой нации и человеку. А мусульмане, в свою очередь, побаиваются православия и русских как носителей этой веры. Удивительное исключение — татары, которые как бы идут (уже, пожалуй, два столетия) между двух конфессий и “берут” с обеих сторон. В этом их особая жизненная гибкость и устойчивость, а также и своя особая культурная миссия в Центральной Азии. Феномен этого, можно сказать, центральноазиатского народа (а проникали они сюда и оседали уже в Средневековье) заслуживает глубокого осмысления. Не побоюсь даже сказать об их серьезном вкладе в культурный этногенез ряда центрально-азиатских народов последних двух столетий. Их исламская доктрина и вероисповедание отличаются трезвым здравомыслием, естественным и органичным синтезом собственно азиатских и европейских ценностей, способностью уравновешивать и предотвращать всяческие мистические крайности и “ортодоксальные” шараханья. Русский человек и “двойственность сознания” Понять русского человека в регионе Центральной Азии — это большая тема, ждущая в будущем отдельных глубоких исследований и художественных обобщений. Мы же коснемся очень коротко только одного аспекта — соотношения “русской ментальности” с традицией “двойственного сознания”. В этом контексте легче и проще можно понять русских, например, в Узбекистане “от обратного”. Приведем лишь пару небольших примеров для пояснения. Если узбеки имеют, так сказать, тройную защиту — семья, родственные (клановые) структуры и махалля, то у русских она, как правило, сводится только к одному — семье. Стоит, однако, отметить такой позитивный факт, как усиление в период независимости тенденции интеграции русских (русскоязычных) и в структуру махалля. В то же время семьи — ненадежные, легко возникают и также легко распадаются в нынешних условиях рыночных отношений и чувств. (Конечно, не только у русских, и это знак времени.) Никакого вам предварительного отбора по ценностям и правилам традиционной семьи. Никакой предварительной “разведки”, как это обычно бывает у узбеков: может, в семье имеются (или имелись) алкоголики, наркоманы, тунеядцы, осужденные — тогда ищите невесту в другом месте. А тут — увидели, полюбили и соединились, по типу “Орфей полюбил Эвридику” или — “с милым рай и в шалаше”. Крепкие семьи если и есть, то это такие, в основе которых современный совместный бизнес или производство по типу “крестьянских хозяйств”. Слабое звено у русских в Центральной Азии — торговля, а ведь она составляет главное звено в “восточной народной экономике”. В целом и общем не умеет русский человек торговать и торговаться. Легко уступает, махнув рукой. От обратного если смотреть — то мало чему в этом смысле он научился у узбеков и таджиков. Там торговля — это радость сердца, отдохновение души, праздник на всю жизнь. Это пространство для молодецкой удали и удачи. Спросишь иной раз на базаре: а почему сегодня дороже? Отвечает: это не я, это Куйлюк-ата установил. В том смысле, что я, мол, этот продукт купил сегодня рано утром на Куйлюк-базаре по такой-то цене, вот потому и моя цена соответственно поднялась на нашем базаре. Русских, занимающихся таким бизнесом, никогда не встречал в Узбекистане, ни в советское время, ни в период независимости. А ведь это-то и есть капитализм, или лучше сказать — народный капитализм. Или народная рыночная экономика, как теперь предпочитают говорить. И сколько ее самых различных форм существует у нас — не пересчитать! Очевидное отсутствие у русских “двойственного сознания” было нередко причиной недопонимания местной специфики “экономических отношений”, возникавших противоречий и противостояний в прошлом. Неоднократно доводилось слышать типичное для русского (а если шире — советского) сознания неприятие “коммерческих операций” местного населения и их торговой деятельности. В условиях государственной социалистической экономики все это воспринималось (и справедливо!) как спекуляция и спекулятивная нажива. В то же время отсутствие “двойственного сознания” — также и причина притягательности образа русского человека для местных жителей, например, в Узбекистане. Русский человек — это “не белый человек”. В общем и целом он лишен “комплекса белого человека”. В Центральной Азии у него не было и нет снобизма и высокомерия. Свойственная русским простота, открытость, и особенно прямота, порой прямолинейность, которые отсутствуют в структуре “двойственного сознания”, да и вообще в “восточной психологии”, заполняли собой ту лакуну в культурном поле среднеазиатских народов, в которой время от времени ощущалась острая потребность. На этом базировалось и отсюда возникало уважительное отношение к русским как к носителям идей справедливости, честного и открытого образа жизни. Много раз доводилось слышать и в Узбекистане, и в Таджикистане от разных людей старшего и среднего поколения о той прямоте русских, которая теперь стала дефицитом в отношениях между людьми. И сейчас нередко приходится слышать сожаления по поводу отсутствия и недостатка русских людей среди руководителей в структурах новых независимых государств, так как именно они, по мнению населения, способны говорить, пусть даже и в грубой форме, правду в глаза. Очевидно, что дефицит этих качеств с учетом продолжающегося (теперь уже замедленного) отъезда русских и русскоязычных и концентрации моноэтничности будет ощущаться еще острее. По-видимому, эти две составляющие — “двойственность сознания” и прямолинейность и открытость — и являют собой две наиболее важные культурные парадигмы, на которых может строиться будущее общего евразийского пространства. Они являются надежным психологическим обеспечением и для успешного продвижения в мировое экономическое пространство, и для самосохранения этого самостоятельного, самобытного явления. Они дополняют и поддерживают друг друга и создают ощущение близости и родственности народов, населяющих эту геополитическую территорию. Не этим ли чувством задолго до нас вдохновлялся поэт В. Хлебников, попытавшийся в “максималистской форме” скрепить это уникальное единение: Ах, мусульмане те же русские, И русским может быть ислам. Милы глаза немного узкие, Как чуть открытый ставень рам.