Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №9, 2015
Читая казахских авторов
«Джубаб всю ночь ломился через апартаменты, поэтому зардар провел бессонную ночь…»
Аслан Жаксылыков
Вы понимаете, кто ломился и кто провел ночь? А это так важно? Из контекста ведь ясно: не спал — правитель. Или командующий. А пусть хоть сам император… ну и что? Если истрепанные старые слова растворяются в волнах прошлого, то пусть воссияет величественное слово кахан… А джубаб — слово истрепанное или величественное? То ли дерево, которое ломилось, то ли вихрь, который ломился сквозь дерево… Да не в этом же дело! А в том, что выяснит зардар, прочитав поданный ему манускрипт, который написал… какой-то «Малыш-утенок»… Кто?! Да не важно кто, а важно то, что там написано!
Читаю:
«Где наш дом?.. Ушедший то ли на Восток, то ли на Запад, через кукурузные, подсолнуховые, гречишные и пшеничные поля прямо к солнцу, восстающему над миром, словно огненная птица?..»
А что если повествователь — не мечтатель, смакующий легенды об огненной птице, а «кадровый офицер современных космических войск, штурман корабля, удерживающий в голове маршрут сквозь галактику, червячный проход и вакуумный двигатель…»
И дальше:
«Как будто я знаю, как какую кнопку нажимать… Но не пойму, где я, на какой планете и кто я»…
Так смысл в том, чтобы сцепить, сопрячь, соизмерить ситуацию мироздания, когда ему грозит новая «война эпох», и тысячелетнюю историю, когда «все, чем обычно занимается человек — это движения тлетворной иллюзии, прокладывающей норы и ходы в теле великой матери-Майи, жизни, не имеющей ни начала, ни конца…»
Дальше, дальше!
«Не успеет человек задумать дело, как оно уже осыпается тленом и прахом, ибо в начале любого замысла смерть заселяется личинкой в его ядре, поэтому скорбь по неизбежному концу — удел всех живущих…»
Ну, вот, скорбь… «Ужас перед неведомым». Лейтмотив новой казахской прозы, бесстрашно переданный доктором филологии Асланом Жаксылыковым (автором романов и повестей, а также научных трудов: монографий, учебных пособий и статей…) Возвращаюсь к главной мысли (роман называется «Возвращение»): неистребима у человечества жажда научного прогресса и неизбежна идущая от нее смертельная опасность для этого самого человечества…
Откуда у шестидесятилетних властителей дум такая фатальная готовность к неведомым бедам и как она сочетается с чувством пьянящей свободы, волей истории дарованной теперь независимым народам? Глобальные трагические мотивы сочетаются со скрупулезно точными приметами жизни тех поколений, что взращены мирной, послевоенной, послесталинской эпохой: подробности светятся сквозь озноб едва миновавшей «холодной войны». Алибек Байбол, тридцатилетний журналист, описывая покосившиеся дома, поясняет для забывчивых: в народе такие дома называются «хрущевками»…
Покосилась недавняя история — новая литература казахов всматривается в новые пейзажи…
«Где наш дом?..»
Лучше сказать: не «дом», а вокзальный двор, где, переждав поезда, мать убирает мусор, а сын, по привычке помогая ей, подметает тротуары. Заодно и приторговывает. Увидев это, вокзальный сторож объявляет, что здесь торговать запрещено и, не слушая объяснений, пинает ногой ведро с яблоками. Разбитое стекло, плач-звон ведра…
Какой-то прохожий добавляет в эту звукопись совет малолетке, который, защищая мать, пытался укусить сторожа за ногу:
— Ты же настоящий торгаш! Брось учебу и займись торговлей!
Очень современный совет.
Дома — не менее современный диалог:
— У меня папы нет?
Мать, привычно:
— Твой папа на работе. Он приедет через много лет, когда ты вырастешь большим джигитом.
— Вранье! У меня нет папы. Мы с тобой одни, да?
— Да-а, твой отец с нами не может жить, потому что мы развелись.
— Мам, а что такое развод?
Что такое развод, можно уже не объяснять юнцам, чьи родители отведали вкус любовной вседозволенности. Дом без отца — это нормально, это герой Байбола усваивает накрепко.
Несколько иной опыт адаптации молодежи в современную свободную реальность предъявляет нам сорокалетний спортивный журналист Есей Женисулы, главный редактор республиканского детско-юношеского журнала.
Его герой рвется из дома. И учится с охотой, мечтая после школы поступить в университет. Ему помогает чувство юмора: добавили в школьную программу английский, какая прелесть! Пишешь «собака», читаешь: «свинья»… А в хоккей? С готовностью! Нет клюшек? У соседа есть жерди для крепления юрты… Колхоз не обеднеет без десятка этих уыков… Как бишь их? Читаешь: «уыки», играешь — клюшки! Или еще пример переоформления реальности: школе спустили путевку в «Артек». Чтобы путевку заполучить, надо чтобы родители «представляли сословие рабочих, а не служащих». Проблему решили легко: в бумагах, направленных в ОблОНО, указали, что мать — уборщица в школе, а не учительница начальных классов. Этот бескорыстный ход придумал директор. Ученик поехал в «Артек»!
Однако не все так легко. Поступая в университет, не добрал баллов. Мать вспомнила, что какой-то их родственник занимает высокую должность в столице. Поехала, разыскала.
— Он сказал, что поможет тебе поступить в технический университет.
А мечталось — в гуманитарный. Стихи писать!
— Твой дядя сказал, что в техническом много хороших специальностей. Не хочешь?! Не поступай! Будешь в ауле овец пасти.
Не тут ли зарыта та самая собака, которую называют овцой? Можно вылизать скотный двор — а потом все-таки поступить в университет и писать стихи. А иначе — всю жизнь овец пасти…
Что-то перекашивается в основе привычного миропорядка. Ликвидируют колхоз — овец раздают по дворам (надо думать, с такими же слезами, как полвека назад, когда овец собирали со дворов). Результат? Новые собственники забыли, как овец кормить, — те начинают подыхать. Опомнились — завалили едой. Стали подыхать уже от перекорма! (Полудохлых сбывали китайцам — по бутылке за овцу — те знали, как спасать.)
А мы? Где грань между нашей любовью и гибелью от нашей любви?
Выпускница факультета журналистики КазГУ, лауреат литературных премий (в том числе международной премии «Алаш») Роза Муканова в этюде «Ангел с лицом дьявола» исследует грань между полнокровием любви в молодости и обреченностью любви в старости, о чем нашептывает героине кто-то, мелькающий ночью, едва за ней поспевая.
— Кто ты? — резко оборачивается девушка. — Кто это бродит здесь в такой поздний час?
«И отвечает ей страшный своей таинственностью голос:
— Я дух людей, когда-то живших на земле!»
Как тут не испытать ужас перед неведомым!
Шестнадатилетняя девушка находит ответ: надо почувствовать себя старухой.
Может быть, это тоже пропасть между реальностью и ее непостижимым смыслом? Та самая пустота, куда убегает дом? Проза замирает — не лучше ли это осознать в стихах? Танакоз Толкынкызы (еще одна выпускница университета, прошедшая практику во Франции) пишет об этой загадке: о жизни, летящей по склону в неизвестность, о толпе, которая помогает стерпеть эту жуть:
Я не лавина, что летит по склону,
и не росток зеленый у тропы.
Я — пустота лишь, что подобна клону.
Я — ноль, никто. Я только часть толпы…
Полжизни — пир. Вторая половина –
то труд, то бунт средь снега и дождя.
И дух мой — рухнул, как со скал лавина,
И всю судьбу перечеркнул шутя...
(Перевод Николая Переяслова)
И зеленый росток у тропы, и лавина со склона не только объясняют ужас перед неведомым, но и обещают преодолеть пустоту — надо только соединить воедино разлетающиеся «половины жизни» и угадать, что же на сей раз спасет: труд или бунт? Что соединит разлетающиеся края эпох?
Знаменитый писатель Абиш Кекильбаев соединяет эпохи в рассказе «Возвращение» (случайна ли перекличка заглавий: и у Жаксылыкова «Возвращение», и тут…)
Тут — возвращение чуть не в век позапрошлый: в царские времена. Из родной казахстанской степи героя высылают в Сибирь. Сквозь вой пурги — крики жандармов. Впрочем, люди в бараках тюремного острога к этому привыкли. «Молча слушают то, о чем кричат те, которым положено кричать по службе».
Возвращается в родные места отбывший срок сиделец и ищет пристанища в незнакомом маленьком ауле.
Выглянувшая из юрты женщина спрашивает: кто там.
«— Я путник, случайный гость, посланный богом…» (В ритме ответа возникает мелодия.)
«— Тогда спешивайтесь, переночуйте». (Мелодия подхвачена.)
Спешился. Устраивается. Можно осмотреться.
«Со стороны кухонной утвари он увидел байбише в высоком, остроконечном жаулыке. Она повернулась к старому потертому кебеже с давно потускневшим узором, и стала копошиться в нем…»
Все понимаете? А мелодию слышите? Путник замирает: эта мелодия слышалась ему по дороге… Ладит домбру… Наладил:
«…Мелодия вышла плавной. Спокойно начатая, постепенно усиливалась в размеренном, ровном темпе. Успокаивающая мелодия, похожая на колыбельную, которую поет бабушка шаловливому внуку, укладывая спать. Ласкает слух, берет за душу. Словно вышел путник в дорогу в прекрасный, ясный день, когда вокруг все цветет. Любуясь красивой природой, красивой мелодией, быстро скачет по степи, радуясь доброму коню под собой. Видит вокруг только благостную красоту и наслаждается этим…»
Перевод Анатолия Кима я охарактеризовал бы как умиротворяющий. Мелодия, проникая в души, соединяет воедино распавшиеся времена и судьбы. Гасит ужас перед грядущим…
«И в косяке лошадей, прошедших длинным строем на водопой, и в овцах, пасущихся на склоне врассыпную, и в одиноко стоящем в стороне от отары чабане — во всей этой картине степи есть до сих пор не замеченная гармония, особое течение жизни. И равнина лежит величаво. Волнообразно колышутся, радуя глаз, верхушки трав, которых еще не касались зубы животных…»
Наконец проступает сквозь дым очага реальность.
«Он воткнул камчу за деревянную решетку кереге, разулся у порога и прошел к тору…»
«Камчу», как и «домбру», русскому читателю можно не объяснять. А кереге? а тору? Да контекст же работает! Мы мелодию слушаем. И понимаем, что происходит. Не только в закоулках аула, но в душах. В душах тогдашних. И в душах сегодняшних.
Мне легче передать это душевное состояние через стихи.
Жизнь проходит и пройдет,
Как и прежде проходила.
Это только перелет
Между «не было» и «было».
Это лишь короткий миг –
Меж любовью и утратой,
Миг стремительный, пернатый,
Как вечерней сойки крик...
Поразительные эти строки принадлежат Надежде Черновой.
О ней — подробнее. Потому что откликаются во мне мотивы ее лирики. Это же мое, неизлечимое! Родившаяся и выросшая в Казахстане, Надежда хранит в своих русских стихах «ковыльный свет» предков-казаков, помня, что «казак» и «казах» означают одно: вольность! Казачья «половинка» моей русской души салютует Надежде.
И не только казачья.
И Куликова поля стон —
кровавый отблеск Божьей кары.
Дерутся с русскими татары —
мои родные с двух сторон.
Гремят и палица, и щит,
и Русь ордынцев атакует —
и русский дух во мне ликует,
и кровь татарская кипит…
Татарские гены моего недавно родившегося правнука кипят и ликуют в резонанс.
«Конечно, край света. Россия, а все же Восток!»
Евразийский дух соединяет края. Края моей души всматриваются друг в друга. Грядущее загадочно глядит через огонь новых разрывов.
«Там две войны. Пылающий Кавказ. Разруха. Стыд. Пропавшая держава. Река Времен течет по трубам ржавым и в каждом доме настигает нас. Орала переплавили в мечи, а речь родную в мусор превратили. Везде — ничьи, везде теперь — ничьи. Храм — на крови. Жилища — на могиле».
Цитирую Надежду потому, что ее лирике откликается эпика современного Казахстана. Кавказ пылает — и это обжигает нас всех. Об Украине молчу… не вынести… Не уходит боль от потерь и ужас от ожидания потерь — тот загадочный «образ человеческого бытия», который встает перед нами сегодня, в итоге и в контексте тысячелетнего опыта.
Так и обозначает тему своего сочинения Дидар Амантай (учившийся в том самом политехническом институте, от которого отшатнулся к овцам герой Есея Женисулы, и успешно окончивший университет, о котором герой Есея грезил, отшатываясь уже и от овец).
Дидар упирается (если можно упереться в разверзшуюся «пустоту») — чует ту самую безопорность человеческого существования, которая подстерегает нас во Вселенной.
Возвращаемся к философским безднам.
«Человек по сути своей является противоположностью Вселенной... Человек заброшен в бытие, он никем не защищен, за него никто не отвечает... Мы временно появились во Вселенной и не знаем, куда движемся. Мы не ведаем, что впереди… Нас ждет великая тайна. Нас настигает разочарование после каждой, казалось бы, значительной победы».
Еще?
«Самое страшное в том, что мы затеряны во Вселенной, хотя, возможно, не одиноки. Нам кажется, что Бог оставил нас, веру мы потеряли, сами очень слабы. Мы изначально одиноки. Мы рождаемся на свет в одиночестве, в одиночестве же прощаемся с жизнью».
И еще:
«Люди хотят установить контакт с Небом, но прямого ответа не получают. Небо отвечает молчанием (или, согласно Писанию, откровением, благословением либо проклятием, а их толкование не может быть однозначным). Мы не знаем, какую истину хранит в себе Вселенная. Наши попытки проникнуть внутрь Вселенной порой заканчивались горьким отчаянием…»
Отчаяние, если оно осознается, может стать путем к прозрению. Но надо дойти до дна отчаяния. Где-то тут и таится (для меня) глубинная точка мучительных раздумий наших казахских собратьев о нашей общей судьбе.
Я процитирую повесть, которую написал Толен Абдик, семидесятилетний корифей казахской прозы, озаглавивший свое сочинение «Разума пылающая война». Перевод Анатолия Кима я на сей раз не называю умиротворяющим — не та мелодия, и не тот вариант войны.
Но к делу.
«Одному лишь Богу известно…» (тут я, нераскаянный атеист, должен признаться, что Всевышнему в этой роли абсолютно доверяю. — Л.А.) — так вот, «одному лишь Богу известно, — пишет Толен Абдик, — каким будет конец человечества. И когда он настанет. И по какой причине произойдет. Может быть, действительно повторится история с Ноем — будет всемирный потоп. А возможно, ничего такого не повторится. Что-нибудь другое нагрянет — и жизнь начнется сызнова от ничтожных бактерий. И вновь понадобятся миллиарды лет, чтобы появился человек с его высоким разумом...»
Миллиарды лет? Это оставим Всевышнему. Нам-то теперь как быть?
«…И все же, — продолжает Толен Абдик, — если этому миру суждено погибнуть и он доживает свои последние дни — о, как хотелось бы уйти из него в огне космической катастрофы или унесенным великой горой водяного вала, но сохранив в душе своей хоть остатки того высокого человеческого достоинства и уважение к самому себе. А не быть стертым с лица Земли как ненужный, мерзкий биологический слизняк, изживший себя изнутри, опустошенный, истлевший от смрадных миазмов собственных грехов...»
Мое мироощущение настолько перекликается с этой концепцией, что я рискну подхватить… не столько даже мысль о конце человечества, сколько о том, как нам добраться до этого конца.
Смрадные миазмы грехов неотвратимы? Допустим. Где причина? Драмы неизбежны. Почему? Я отвечаю так: периодические междоусобия и кровавые разборки возникают не от глупости или жадности исторических персонажей, дорвавшихся до власти, а от того, что их к этому толкают народы, одержимые агрессией, а агрессия эта — в природе человеческой, в характере человечества, яростно борющегося за место под солнцем. Именно эта природа фатально определяет трагические эпизоды истории.
Конечно, многое в истории зависит и от тех, кто в тот или иной момент успевает вскочить на ее «скакуна». Какой-нибудь недотравленный ефрейтор или недоучившийся отпрыск пьяницы-сапожника. От них очень многое зависит, но они за свои дела расплачиваются жизнью. А если не жизнью, то посмертной славой. Не в них причина происходящего; причина, как я сказал, — в природе человека.
И что же, этой природе нельзя противостоять?
Можно — опираясь на ту же природу, ибо природе человека свойственны и сочувствие, и сострадание, и самопожертвование… Противостоять природе зла приходится — опираясь на природу добра… а уйти от этого диалога рая с адом невозможно. Его развороты неотвратимы. И неведомы.
Значит, надо быть готовыми к любому развороту судьбы. И за свою судьбу — расплачиваться. А если не столько ты выбираешь ее, сколько она выбирает тебя: волею народа, тебя породившего, культуры, твой дух собравшей, социального круга, из которого тебе не выбраться, — за свою судьбу все равно расплачиваться — тебе. Как? Неведомо. Неотвратимо.
С формой более или менее ясно: энергия, таящаяся или взрывающаяся в людях, обретает ту или иную форму: религиозную, социальную, этническую, политическую… И это так же неустранимо, как природа, определяющая содержание этих форм.
Но неужели эту человеческую природу нельзя улучшить? Мы же в это верили…
Да, верили. Все мое поколение верило, что человека можно улучшить. В нашем варианте это называлось: построить коммунизм. Или — на первой стадии — социализм.
Драма моего поколения, ставшая горьким итогом и моей судьбы, — утрата этой веры.
«Человека нельзя улучшить, его можно только на время умиротворить», — сказал Фазиль Искандер. К этой формулировке мне нечего добавить. Абхаз, ставший знаменитым русским прозаиком, хорошо прочувствовал миф о счастливом человечестве. Были ведь попытки… из Ветхого человека создать Нового… Попытки победоносно сияют в истории духа, а природа берет и берет свое…
Русская мысль бьется над этой проблемой, как и мысль собратьев-казахов.
…И не это ли мучило и неуемного зардара, когда не давал ему заснуть ломившийся в его дом неукротимый джубаб?