Читая казахских авторов

«Джубаб всю ночь ломился через апартаменты, поэтому зардар провел бессонную ночь…»

Аслан Жаксылыков

Вы понимаете, кто ломился и кто провел ночь? А это так важно? Из контекста ведь ясно: не спал — правитель. Или командующий. А пусть хоть сам император… ну и что? Если истрепанные старые слова растворяются в волнах прошлого, то пусть воссияет величественное слово кахан… А джубаб — слово истрепанное или величественное? То ли дерево, которое ломилось, то ли вихрь, который ломился сквозь дерево… Да не в этом же дело! А в том, что выяснит зардар, прочитав поданный ему манускрипт, который написал… какой-то «Малыш-утенок»… Кто?! Да не важно кто, а важно то, что там написано!

Читаю:

«Где наш дом?.. Ушедший то ли на Восток, то ли на Запад, через кукурузные, подсолну­ховые, гречишные и пшеничные поля прямо к солнцу, вос­стающему над миром, словно огненная птица?..»

А что если повествователь — не мечтатель, смакующий легенды об огненной птице, а «кадровый офицер современных космических войск, штурман корабля, удерживающий в голове маршрут сквозь галактику, червячный проход и вакуумный двигатель…»

И дальше:

«Как будто я знаю, как какую кнопку нажимать… Но не пойму, где я, на какой планете и кто я»…

Так смысл в том, чтобы сцепить, сопрячь, соизмерить ситуацию мироздания, когда ему грозит новая «война эпох», и тысячелетнюю историю, когда «все, чем обычно занимается человек — это движения тлетворной иллюзии, прокладывающей норы и ходы в теле великой матери-Майи, жизни, не имеющей ни начала, ни конца…»

Дальше, дальше!

«Не успеет человек задумать дело, как оно уже осыпается тленом и прахом, ибо в начале любого замысла смерть заселяется личинкой в его ядре, поэтому скорбь по неизбежному концу — удел всех живущих…»

Ну, вот, скорбь… «Ужас перед неведомым». Лейтмотив новой казахской прозы, бесстрашно переданный доктором филологии Асланом Жаксылыковым (автором романов и повестей, а также научных трудов: монографий, учебных пособий и статей…) Возвращаюсь к главной мысли (роман называется «Возвращение»): неистребима у человечества жажда научного прогресса и неизбежна идущая от нее смертельная опасность для этого самого человечества…

Откуда у шестидесятилетних властителей дум такая фатальная готовность к неведомым бедам и как она сочетается с чувством пьянящей свободы, волей истории дарованной теперь независимым народам? Глобальные трагические мотивы сочетаются со скрупулезно точными приметами жизни тех поколений, что взращены мирной, послевоенной, послесталинской эпохой: подробности светятся сквозь озноб едва миновавшей «холодной войны». Алибек Байбол, тридцатилетний журналист, описывая покосившиеся дома, поясняет для забывчивых: в народе такие дома называются «хрущевками»…

Покосилась недавняя история — новая литература казахов всматривается в новые пейзажи…

«Где наш дом?..»

Лучше сказать: не «дом», а вокзальный двор, где, переждав поезда, мать убирает мусор, а сын, по привычке помогая ей, подметает тротуары. Заодно и приторговывает. Увидев это, вокзальный сторож объявляет, что здесь торговать запрещено и, не слушая объяснений, пинает ногой ведро с яблоками. Разбитое стекло, плач-звон ведра…

Какой-то прохожий добавляет в эту звукопись совет малолетке, который, защищая мать, пытался укусить сторожа за ногу:

— Ты же настоящий торгаш! Брось учебу и займись торговлей!

Очень современный совет.

Дома — не менее современный диалог:

— У меня папы нет?

Мать, привычно:

 — Твой папа на работе. Он приедет через много лет, когда ты вырастешь большим джигитом.

— Вранье! У меня нет папы. Мы с тобой одни, да?

— Да-а, твой отец с нами не может жить, потому что мы развелись.

— Мам, а что такое развод?

Что такое развод, можно уже не объяснять юнцам, чьи родители отведали вкус любовной вседозволенности. Дом без отца — это нормально, это герой Байбола усваивает накрепко.

Несколько иной опыт адаптации молодежи в современную свободную реальность предъявляет нам сорокалетний спортивный журналист Есей Женисулы, главный редактор республиканского детско-юношеского журнала.

Его герой рвется из дома. И учится с охотой, мечтая после школы поступить в университет. Ему помогает чувство юмора: добавили в школьную программу английский, какая прелесть! Пишешь «собака», читаешь: «свинья»… А в хоккей? С готовностью! Нет клюшек? У соседа есть жерди для крепления юрты… Колхоз не обеднеет без десятка этих уыков… Как бишь их? Читаешь: «уыки», играешь — клюшки! Или еще пример переоформления реальности: школе спустили путевку в «Артек». Чтобы путевку заполучить, надо чтобы родители «представляли сословие рабочих, а не служащих». Проблему решили легко: в бумагах, направленных в ОблОНО, указали, что мать — уборщица в школе, а не учительница начальных классов. Этот бескорыстный ход придумал директор. Ученик поехал в «Артек»!

Однако не все так легко. Поступая в университет, не добрал баллов. Мать вспомнила, что какой-то их родственник занимает высокую должность в столице. Поехала, разыскала.

— Он сказал, что поможет тебе поступить в технический университет.

А мечталось — в гуманитарный. Стихи писать!

— Твой дядя сказал, что в техническом много хороших специальностей. Не хочешь?! Не поступай! Будешь в ауле овец пасти.

Не тут ли зарыта та самая собака, которую называют овцой? Можно вылизать скотный двор — а потом все-таки поступить в университет и писать стихи. А иначе — всю жизнь овец пасти…

Что-то перекашивается в основе привычного миропорядка. Ликвидируют колхоз — овец раздают по дворам (надо думать, с такими же слезами, как полвека назад, когда овец собирали со дворов). Результат? Новые собственники забыли, как овец кормить, — те начинают подыхать. Опомнились — завалили едой. Стали подыхать уже от перекорма! (Полудохлых сбывали китайцам — по бутылке за овцу — те знали, как спасать.)

А мы? Где грань между нашей любовью и гибелью от нашей любви?

Выпускница факультета журналистики КазГУ, лауреат литературных премий (в том числе международной премии «Алаш») Роза Муканова в этюде «Ангел с лицом дьявола» исследует грань между полнокровием любви в молодости и обреченностью любви в старости, о чем нашептывает героине кто-то, мелькающий ночью, едва за ней поспевая.

— Кто ты? — резко оборачивается девушка. — Кто это бродит здесь в такой поздний час?

«И отвечает ей страшный своей таинственностью голос:

— Я дух людей, когда-то живших на земле!»

Как тут не испытать ужас перед неведомым!

Шестнадатилетняя девушка находит ответ: надо почувствовать себя старухой.

Может быть, это тоже пропасть между реальностью и ее непостижимым смыслом? Та самая пустота, куда убегает дом? Проза замирает — не лучше ли это осознать в стихах? Танакоз Толкынкызы (еще одна выпускница университета, прошедшая практику во Франции) пишет об этой загадке: о жизни, летящей по склону в неизвестность, о толпе, которая помогает стерпеть эту жуть:

 

Я не лавина, что летит по склону, 
и не росток зеленый у тропы. 
Я — пустота лишь, что подобна клону. 
Я — ноль, никто. Я только часть толпы…

Полжизни — пир. Вторая половина –
то труд, то бунт средь снега и дождя. 
И дух мой — рухнул, как со скал лавина, 
И всю судьбу перечеркнул шутя...

                     (Перевод Николая Переяслова)

 

И зеленый росток у тропы, и лавина со склона не только объясняют ужас перед неведомым, но и обещают преодолеть пустоту — надо только соединить воедино разлетающиеся «половины жизни» и угадать, что же на сей раз спасет: труд или бунт? Что соединит разлетающиеся края эпох?

Знаменитый писатель Абиш Кекильбаев соединяет эпохи в рассказе «Возвращение» (случайна ли перекличка заглавий: и у Жаксылыкова «Возвращение», и тут…)

Тут — возвращение чуть не в век позапрошлый: в царские времена. Из родной казахстанской степи героя высылают в Сибирь. Сквозь вой пурги — крики жандармов. Впрочем, люди в бараках тюремного острога к этому привыкли. «Молча слушают то, о чем кричат те, которым положено кричать по службе».

Возвращается в родные места отбывший срок сиделец и ищет пристанища в незнакомом маленьком ауле.

Выглянувшая из юрты женщина спрашивает: кто там.

«— Я путник, случайный гость, посланный богом…» (В ритме ответа возникает мелодия.)

«— Тогда спешивайтесь, переночуйте». (Мелодия подхвачена.)

Спешился. Устраивается. Можно осмотреться.

«Со стороны кухонной утвари он увидел байбише в высоком, остроконечном жаулыке. Она повернулась к старому потертому кебеже с давно потускневшим узором, и стала копошиться в нем…»

Все понимаете? А мелодию слышите? Путник замирает: эта мелодия слышалась ему по дороге… Ладит домбру… Наладил:

«…Мелодия вышла плавной. Спокойно начатая, постепенно усиливалась в размеренном, ровном темпе. Успокаивающая мелодия, похожая на колыбельную, которую поет бабушка шаловливому внуку, укладывая спать. Ласкает слух, берет за душу. Словно вышел путник в дорогу в прекрасный, ясный день, когда вокруг все цветет. Любуясь красивой природой, красивой мелодией, быстро скачет по степи, радуясь доброму коню под собой. Видит вокруг только благостную красоту и наслаждается этим…»

Перевод Анатолия Кима я охарактеризовал бы как умиротворяющий. Мелодия, проникая в души, соединяет воедино распавшиеся времена и судьбы. Гасит ужас перед грядущим…

«И в косяке лошадей, прошедших длинным строем на водопой, и в овцах, пасущихся на склоне врассыпную, и в одиноко стоящем в стороне от отары чабане — во всей этой картине степи есть до сих пор не замеченная гармония, особое течение жизни. И равнина лежит величаво. Волнообразно колышутся, радуя глаз, верхушки трав, которых еще не касались зубы животных…»

Наконец проступает сквозь дым очага реальность.

«Он воткнул камчу за деревянную решетку кереге, разулся у порога и прошел к тору…»

«Камчу», как и «домбру», русскому читателю можно не объяснять. А кереге? а тору? Да контекст же работает! Мы мелодию слушаем. И понимаем, что происходит. Не только в закоулках аула, но в душах. В душах тогдашних. И в душах сегодняшних.

Мне легче передать это душевное состояние через стихи.

 

Жизнь проходит и пройдет, 
Как и прежде проходила. 
Это только перелет 
Между «не было» и «было». 
Это лишь короткий миг –
Меж любовью и утратой, 
Миг стремительный, пернатый, 
Как вечерней сойки крик...

 

Поразительные эти строки принадлежат Надежде Черновой.

О ней — подробнее. Потому что откликаются во мне мотивы ее лирики. Это же мое, неизлечимое! Родившаяся и выросшая в Казахстане, Надежда хранит в своих русских стихах «ковыльный свет» предков-казаков, помня, что «казак» и «казах» означают одно: вольность! Казачья «половинка» моей русской души салютует Надежде.

И не только казачья.

 

И Куликова поля стон —
кровавый отблеск Божьей кары.
Дерутся с русскими татары — 
мои родные с двух сторон.
Гремят и палица, и щит, 
и Русь ордынцев атакует — 
и русский дух во мне ликует, 
и кровь татарская кипит…

 

Татарские гены моего недавно родившегося правнука кипят и ликуют в резонанс.

«Конечно, край света. Россия, а все же Восток!»

Евразийский дух соединяет края. Края моей души всматриваются друг в друга. Грядущее загадочно глядит через огонь новых разрывов.

«Там две войны. Пылающий Кавказ. Разруха. Стыд. Пропавшая держава. Река Времен течет по трубам ржавым и в каждом доме настигает нас. Орала переплавили в мечи, а речь родную в мусор превратили. Везде — ничьи, везде теперь — ничьи. Храм — на крови. Жилища — на могиле».

Цитирую Надежду потому, что ее лирике откликается эпика современного Казахстана. Кавказ пылает — и это обжигает нас всех. Об Украине молчу… не вынести… Не уходит боль от потерь и ужас от ожидания потерь — тот загадочный «образ человеческого бытия», который встает перед нами сегодня, в итоге и в контексте тысячелетнего опыта.

Так и обозначает тему своего сочинения Дидар Амантай (учившийся в том самом политехническом институте, от которого отшатнулся к овцам герой Есея Женисулы, и успешно окончивший университет, о котором герой Есея грезил, отшатываясь уже и от овец).

Дидар упирается (если можно упереться в разверзшуюся «пустоту») — чует ту самую безопорность человеческого существования, которая подстерегает нас во Вселенной.

Возвращаемся к философским безднам.

«Человек по сути своей является противоположностью Вселенной... Человек заброшен в бытие, он никем не защищен, за него никто не отвечает... Мы временно появились во Вселенной и не знаем, куда движемся. Мы не ведаем, что впереди… Нас ждет великая тайна. Нас настигает разочарование после каждой, казалось бы, значительной победы».

Еще?

«Самое страшное в том, что мы затеряны во Вселенной, хотя, возможно, не одиноки. Нам кажется, что Бог оставил нас, веру мы потеряли, сами очень слабы. Мы изначально одиноки. Мы рождаемся на свет в одиночестве, в одиночестве же прощаемся с жизнью».

И еще:

«Люди хотят установить контакт с Небом, но прямого ответа не получают. Небо отвечает молчанием (или, согласно Писанию, откровением, благословением либо проклятием, а их толкование не может быть однозначным). Мы не знаем, какую истину хранит в себе Вселенная. Наши попытки проникнуть внутрь Вселенной порой заканчивались горьким отчаянием…»

Отчаяние, если оно осознается, может стать путем к прозрению. Но надо дойти до дна отчаяния. Где-то тут и таится (для меня) глубинная точка мучительных раздумий наших казахских собратьев о нашей общей судьбе.

Я процитирую повесть, которую написал Толен Абдик, семидесятилетний корифей казахской прозы, озаглавивший свое сочинение «Разума пылающая война». Перевод Анатолия Кима я на сей раз не называю умиротворяющим — не та мелодия, и не тот вариант войны.

Но к делу.

«Одному лишь Богу известно…» (тут я, нераскаянный атеист, должен признаться, что Всевышнему в этой роли абсолютно доверяю. — Л.А.) — так вот, «одному лишь Богу известно, — пишет Толен Абдик, — каким будет конец человечества. И когда он настанет. И по какой причине произойдет. Может быть, действительно повторится история с Ноем — будет всемирный потоп. А возможно, ничего такого не повторится. Что-нибудь другое нагрянет — и жизнь начнется сызнова от ничтожных бактерий. И вновь понадобятся миллиарды лет, чтобы появился человек с его высоким разумом...»

Миллиарды лет? Это оставим Всевышнему. Нам-то теперь как быть?

«…И все же, — продолжает Толен Абдик, — если этому миру суждено погибнуть и он доживает свои последние дни — о, как хотелось бы уйти из него в огне космической катастрофы или унесенным великой горой водяного вала, но сохранив в душе своей хоть остатки того высокого человеческого достоинства и уважение к самому себе. А не быть стертым с лица Земли как ненужный, мерзкий биологический слизняк, изживший себя изнутри, опустошенный, истлевший от смрадных миазмов собственных грехов...»

Мое мироощущение настолько перекликается с этой концепцией, что я рискну подхватить… не столько даже мысль о конце человечества, сколько о том, как нам добраться до этого конца.

Смрадные миазмы грехов неотвратимы? Допустим. Где причина? Драмы неизбежны. Почему? Я отвечаю так: периодические междоусобия и кровавые разборки возникают не от глупости или жадности исторических персонажей, дорвавшихся до власти, а от того, что их к этому толкают народы, одержимые агрессией, а агрессия эта — в природе человеческой, в характере человечества, яростно борющегося за место под солнцем. Именно эта природа фатально определяет трагические эпизоды истории.

Конечно, многое в истории зависит и от тех, кто в тот или иной момент успевает вскочить на ее «скакуна». Какой-нибудь недотравленный ефрейтор или недоучившийся отпрыск пьяницы-сапожника. От них очень многое зависит, но они за свои дела расплачиваются жизнью. А если не жизнью, то посмертной славой. Не в них причина происходящего; причина, как я сказал, — в природе человека.

И что же, этой природе нельзя противостоять?

Можно — опираясь на ту же природу, ибо природе человека свойственны и сочувствие, и сострадание, и самопожертвование… Противостоять природе зла приходится — опираясь на природу добра… а уйти от этого диалога рая с адом невозможно. Его развороты неотвратимы. И неведомы.

Значит, надо быть готовыми к любому развороту судьбы. И за свою судьбу — расплачиваться. А если не столько ты выбираешь ее, сколько она выбирает тебя: волею народа, тебя породившего, культуры, твой дух собравшей, социального круга, из которого тебе не выбраться, — за свою судьбу все равно расплачиваться — тебе. Как? Неведомо. Неотвратимо.

С формой более или менее ясно: энергия, таящаяся или взрывающаяся в людях, обретает ту или иную форму: религиозную, социальную, этническую, политическую… И это так же неустранимо, как природа, определяющая содержание этих форм.

Но неужели эту человеческую природу нельзя улучшить? Мы же в это верили…

Да, верили. Все мое поколение верило, что человека можно улучшить. В нашем варианте это называлось: построить коммунизм. Или — на первой стадии — социализм.

Драма моего поколения, ставшая горьким итогом и моей судьбы, — утрата этой веры.

«Человека нельзя улучшить, его можно только на время умиротворить», — сказал Фазиль Искандер. К этой формулировке мне нечего добавить. Абхаз, ставший знаменитым русским прозаиком, хорошо прочувствовал миф о счастливом человечестве. Были ведь попытки… из Ветхого человека создать Нового… Попытки победоносно сияют в истории духа, а природа берет и берет свое…

Русская мысль бьется над этой проблемой, как и мысль собратьев-казахов.

…И не это ли мучило и неуемного зардара, когда не давал ему заснуть ломившийся в его дом неукротимый джубаб?