История литературы — дама памятливая, она скопила бессчетные страницы, посвященные писательскому труду и опыту. Тут и серьезные изыскания, и случайные анекдоты — чего только не найдешь! Вот Гесиод высокопарно повествует, как музы учили его песням у подножия Геликона, а Руссо — взволнованно рассказывает, какая случайность сделала его писателем, ну и вообще: «Ходасевич однажды одолжил у Городецкого сто рублей, от Гумилёва ушла жена, Блок подрался с Нарбутом, а разнимал их Лившиц, у Андреева сгорела квартира, Мандельштам сшил себе новую шубу, а Мариенгоф, моясь в ванне, больно ударился головой о трубу, — много интересного можно рассказать о русской литературе начала ХХ века» — узнаем мы из анекдота, приписываемого Даниилу Хармсу. Мифология литературы, куда деться...

Но в стороне от всего этого мощного пласта остается едва ли не главное из того, что меня всегда интересовало. Читая «Алхимию слова» Яна Парандовского, я понял, что с точки зрения психологии творчества совсем не уделено внимание его, творчества, моменту зарождения.

Мы знаем, что Блок начал писать стихи в 5 лет, Пастернак — в 19, Мандельштам и Маяковский — в 15, Цветаева и Пушкин — в 6.

Но откуда что берется? Как пишется первое стихотворение? Почему вдруг обычного ребенка как бы подменяют? Откуда является эта его будущая страсть? С чего вдруг пробуждаются писательские намерения и проявляются способности складывать слова в метафорический строй? Ведь был же этому какой-то толчок! Так с чего начинается большое? Мое вот первое стихотворение мне пришло в бреду. Лет в 12 я заболел, высокая температура, и всю ночь по постели маршировали африканские звери: бравурные жирафы, бравые львы, бурые медведи… Я проснулся, записал этот бред, и с тех пор… Да, поэзия — это болезнь, и нечего тут стыдиться. 

И с точки зрения психологии творчества, и в русле банального обывательского любопытства очень хочется знать — как «это было» у других?

Поэтому я завел особую, нет — особенную папку: «История первого стихотворения», куда собираю свидетельства поэтов о том, как было написано их первое в жизни стихотворение и что явилось ему поводом.

Частью этих приобретений я хочу поделиться.

 

 

Олег Чухонцев

 

О своем первом стихотворении. Я был уже девятиклассником, известным на всю школу гимнастом, и надеялся на спортивную карьеру в недалеком будущем, когда в параллельном классе появился долговязый длинноволосый парень, похожий на долгоносика, неплохой баскетболист, который, оказывается, пишет еще и стихи. Мы прошли уже к тому времени пять мотивов в лирике Пушкина, «Бородино» и заучивали наизусть «Укажи мне такую обитель», но это была, выражаясь спортивным языком, обязательная программа, которую надо было сдать и забыть, а Эмиль — так звали того парня — сам, представляете, из своей головы, пишет стихи, и какие стихи:

 

Вот уж осень наступила,

Листья жёлтые летят…

 

Я был потрясен. В самом деле, уже наступила осень и летят желтые листья, все точно — не дай бог тормознуть на мокром асфальте, если за рулем велосипеда, — а я этого не замечал, а Эмиль — имя-то какое: Эмиль! — заметил и написал и про осень, и про листья, и все это, оказывается, настоящая поэзия!

И я как прозрел.

Несколько дней я бредил его стихами, он снился мне сам, длинноволосый, очкастый, с запрокинутой головой, и однажды, ближе к зиме, меня как током ударило: и я могу! И вот, придя со школьного предновогоднего вечера, тогда же, 31 декабря  1953 года, я написал на спор первое свое стихотворение. Но свое ли? Рифмы были скверные, ритм убогий, мысли никакой, но чувства, чувства — рука не успевала записывать, что-то о голубых глазах и полевых васильках, — о, я как бы ослеп заново, ничего не видел и не слышал, кроме гула и света внутри себя, и когда вскоре, зимой того же учебного года, к нам в город приехал известный московский поэт и нас, старшеклассников, строем привели в клуб фабрики «ХХ лет РККА» слушать его стихи, я следил за ним во все глаза и заметил даже над головой его нимб, а потом мне сказали, что поэт горбатый.

Так я начал писать, писал поначалу запоем, и в первое же лето, ложась, бывало, с утра под грушу в нашем саду ивставая только вечером, я исписал длинными, беспомощными, вдохновенными стихами не одну тетрадь. Мне нравилось это занятие уже хотя бы тем, что, в отличие от гимнастики, можно было работать не по обязательной, а по вольной программе и не набивать синяков, долго не сходивших, а главное, эта вольная программа была не изнурительна, а приятна, и даже более того. О, знал бы я, что так бывает…

 

Чухонцев О.Г. Стихотворения. (Содерж.: Циклы: Свое дыханье; Взойти на холм: Переводы). М.: Худож. лит., 1989. — 302 с.

 

 

Ирина Ермакова

 

Сверкающий день. В окне громадный синий сугроб. Справа от окна горящая елочка. Слева — бабушка у этажерки (круглые железные очки, всегдашний белый кружевной воротничок на темном платье) листает, бормоча: не годится, не годится, толстенный том. Ищет стихотворение. Завтра, 31 декабря 1957 года, я буду его читать на утреннике в красном уголке клуба. Длится все это так долго-нудно, что я начинаю говорить стихами:

 

Наша ёлка, ты прекрасна,

Как огни твои горят,

Поздравляя всех ребят,

Ну, пускай они не гаснут.

Дай мне лапу, друг мой ёлка.

Ты не бойся, мне не колко

 

и так далее.

Бабушка захлопывает книгу, сдвигает очки на лоб: о, вот это мы и прочтем завтра. Давай запишем.

Никакого удивления мое стихоговорение не вызывает. В семье часто говорят «стихами» и звучат стихи. Особенно зимними вечерами, когда в бараке нашего строительного поселка под Барнаулом вырубают свет. Наизусть читаются Пушкин-Лермонтов-Некрасов… Бабушка любит Гумилёва и Верлена. Недавно я обнаружила, что Верлен и Лермонтов не только разные поэты, но и разные языки. Бабушка у нас многоязыка. В юности и она, и мама писали стихи. Да и сейчас, по смешному или праздничному случаю, взрослые рифмуют. Это нормально.

Читала ли я эту белиберду — не знаю. Самого утренника не помню. Помню, что появилась тетрадочка, спервадошкольная, потом несколько школьных. Бабушка приучила вести дневник — в него же и стихи записывались. Никакого важного места в сознании стихописание не занимало. Было это такое же обычное дело, как читать книжки и записывать впечатление о них. Всякие книжки. И рифмованные, и нерифмованные. В институте тоже была тетрадочка. Потом все это пропало-исчезло лет на двадцать.

И когда моя жизнь переломилась пополам, в том самом возрасте, когда в русской поэзии принято стреляться, — на меня посыпались стихи. Обрушились. В чудовищных количествах. С чудовищной же силой. И заполнили меня всю. И все они были первыми. И мне как пристрастному читателю со стажем было очевидно, что это именно стихи, а не «стихами», как в детстве. И с этим поздним внутренним взрывом что-то надо было делать.

Но это уже совсем иная история.

 

06.06.2016

 

 

Владимир Салимон

 

 Стихи я начал писать лет тринадцати-четырнадцати, услышав от отца и матери о поэтах начала века. О Бальмонте я услыхал раньше всех и страшно заинтересовался им, так как мама сказала, что мой дед был вылитым Константином Дмитриевичем. Деда я никогда не видел, лишь на редких фотографиях, и представить его в образе поэта было лестно. У нас дома, к счастью, имелась весьма обширная библиотека, поэтому вслед за Бальмонтом, что называется, потянулась ниточка.

 До того, целыми днями гоняя мяч, я вызывал у отца сожаление, близкое к разочарованию: — Для кого я покупал все эти книги?! — громко восклицал он. Теперь по вечерам он самозабвенно множил на пишущей машинке мои вирши.

 Моих родителей давно нет на свете, и это горько и больно.

 В те годы я не то чтобы полюбил книгу, скорее понял ей истинную цену. Вероятно поэтому меня нисколько не страшат расхожие ныне рассуждения о конце бумажной литературы. В электронике я разбираюсь слабо, между тем, знаю точно — книга останется неприкосновенна, так как по сути страшно далека от народа, она элитарна в лучшем смысле, тогда как интернет — детище общедоступное, как публичная девка, как квадрат Малевича по сравнению с портретами Рембранта.

 

 

Алексей Алёхин

 

Первое в жизни «стихотворение» я не написал, а выпалил в четырехлетнем возрасте зимой с 1953-го на 1954-й год на Тверском бульваре, катаясь с ледяной горки от корней «пушкинского» (что, видимо, и предопределило весь мой последующий творческий путь — там теперь висит табличка, правда, про Пушкина, а не про меня) дуба к дорожке. В те годы по бульвару гуляли с детьми частные «группы», каждая из которых была приписана к своей скамейке — нашей была как раз та, что перед дубом. Нынче всякий раз, проходя мимо, я дивлюсь этой едва пологости — нам-то она казалась высоченной, и мы лихо съезжали с нее на задницах. Так вот, разогнавшись и летя со свистом вниз, я заорал кому-то из своих одногруппников, загородивших путь: «С дороги, куриные ноги!» Впоследствии — и через год, и через два — я поражался, сколь широко разошлось мое крылатое слово в народе. И только годам к десяти догадался, что и рифма, и куриный «образ» лежат настолько на поверхности, что я всего-то-навсего изобрел свой детский велосипедик. Трехколесный.

А первое настоящее стихотворение я написал уже в пять лет, но еще по четырехлетним, того лета, впечатлениям: мы с родителями съездили в Крым. И вспоминая его, я сочинил, кажется, осенью, не то два, не то три катрена, из коих до сих пор храню в памяти две незабываемые строчки:

 

Вода в водопаде шумит и шумит,

Орёл над горою парит и парит...

 

Орел там и правда был, и гора, и какой-то водопадик: мы с отцом лазали в сторону Ай-Петри.

Нетрудно заметить, что «поэтику» я позаимствовал у Пушкина-Лермонтова. Но повод к сочинению был мой собственный, настоящий, и примерно тот же, что остался по сию пору: впечатление красоты и величия мира.

 

 

Ганна Шавченко

 

Учился в моей школе годом старше парень по имени Саша Иванов. Глаза голубые, с хитринкой, загнутые вверх ресницы, сияющая улыбка, умопомрачительные ямочки на щеках. Фигурка футбольная — сильная спина, попа как яблоко и сексуальная кривизна ног. Термоядерный мальчик. От его неотразимости пострадали процентов семьдесят старшеклассниц. Зацепило и меня. Было мне в то время шестнадцать, я переживала первое взрослое чувство, с удивлением наблюдая, как сиял воздух в школьном коридоре, если вдруг на перемене я встречалась глазами с этим мальчиком. А Саша был не из простаков. Осознав свою популярность, не спешил определиться с выбором. Он с надменной легкостью заводил интрижки, провожал с дискотеки то одну, то другую, никому ничего не обещал и всегда оставался в центре внимания. Девочки ему нравились мажорные, хорошо одетые, у которых папы при должностях и при деньгах.

О своем чувстве я рассказала лучшей подруге Лене, а она тут же раззвонила на всю школу. В субботу на дискотеке Иванов пригласил меня на медляк, а после вызвался провожать. Когда мы шли по вечернему поселку, я боялась дышать, казалось, сделай я резкий вздох — прекрасное видение рассеется. В подъезде мы целовались, как сумасшедшие, он крепко сжимал меня и страстно впивался в губы. По ступенькам я шла, пошатываясь, как хмельная, а ночью в постели предавалась смелым мечтам — я видела себя девушкой Иванова.

В школе на одной из перемен я увидела Сашу и рванула к нему, но он посмотрел сквозь меня, прошел мимо и минут десять у меня на глазах заигрывал с одной из популярных старшеклассниц. Мир перевернулся. Я ходила в школу полуживая, а по вечерам писала о своих страданиях в блокноте. Тогда и завертелись в голове первые строки о трагичности бытия. Вскоре я слегла с простудой и не появлялась в школе недели полторы. По выздоровлении пошла на школьную дискотеку, и каково же было мое удивление, когда изменник снова пригласил меня на танец и вызвался провести до дома после танцев.

Я шла рядом с ним по ночной улице и чувствовала себя гипсовой, боялась не то сказать, не так повернуть голову. Когда подошли к дому, он заглянул с нежностью в глаза и спросил:

— Ну что, Шевченко, влюбилась в меня, да?

— Ленка тебе, что ли, сказала?

— Какая разница.

— Ну влюбилась, а что?

— Правда, что ли?

— Правда.

— А я не верю.

— Почему это?

— Не верю и все. Ты докажи.

— Как?

— А ты что, не знаешь, как девушки доказывают парням свою любовь?

— Не знаю…

И он объяснил, как.

В ту пору мой интимный опыт ограничивался объятиями и поцелуями, и расширять его ради каких-то доказательств, несмотря на огонь страсти, я не собиралась.

— Иди в жопу, Иванов, — ответила я ему и несчастная ушла домой.

Я понимала, что это конец. Всю ночь незримая рука проворачивала меня через мясорубку, из меня лились слезы и строки. Тогда я и записала свое первое стихотворение, начинающееся словами «я хочу улететь далеко в небеса».

А через год я заработала денег на каникулах, купила у челноков крутые джинсы и турецкую кофточку. Увидев такую красоту, Саша Иванов не устоял и предложил «встречаться» (так у нас назывались отношения, когда влюбленные парень и девушка ходят по поселку, взявшись за руки). А я ему отказала, потому что уже была влюблена в другого парня. Его тоже звали Сашей.

 

 

Александр Орлов

 

Мне никогда не забыть тот год, это был год непомерного счастья и наступившего впоследствии многолетнего опустошения. Я заканчивал одиннадцатый класс, мне было неполных семнадцать лет, и казалось, что нет никого счастливее меня. Я был безумно влюблен в одноклассницу, мечтал об историческом факультете МГУ имени М.В.Ломоносова, был капитаном сборной школы по футболу, начинал осознавать, что один мой прадед расстрелян по особому решению тройки, а второй — застрелился во время ареста. Я публично отказался учить «апрельские тезисы» Ленина и возненавидел сталинский период, справедливо получил от любимого преподавателя истории Ирины Борисовны Кацнельсон два в третьей четверти. Той весной я был спокоен к радушному цитированию Есенина мамой, к папиному пожизненному увлечению Бернсом, не разделял его радости по поводу появившегося сборника Хармса. Во время Великого поста я услышал стихотворение «Крест» Николая Гумилёва, прослушав романс Александра Малинина. Я мгновенно запомнил эти строки. Мысленно я читал их с утра, в школе, играя в футбол, волейбол, бадминтон, на прогулке с девушкой, в компании с одноклассниками, перед сном. После государственного экзамена по истории, сданного на отлично специальной комиссии, я разговаривал с папой  по телефону, а утром умер мой отчим. В день похорон отца моей сестры последний из гостей дядя Валера (актер театра и кино Валерий Баринов) на прощание крепко обнял меня. Я закрыл дверь. Раздался мамин крик… Трагически умер мой родной отец. Морги отказывались в выходные брать умерших, и бездыханный папа пробыл это время в квартире бабушки и дедушки. Его похороны пришлись на девятый день со дня кончины отчима, вот в этот день 11 июня 1992 года я написал свое первое стихотворение, я не помню его полностью, прошло почти четверть века, но там были такие строки:

 

В конце появятся нелепые улыбки,

Смешенье тёплых и холодных фраз...

Но, Господи, какие это пытки —

Терпеть вокруг себя сейчас всех вас!

И, глядя на рожденье балагана,

Я роль свою сыграю до конца.

Вам не понять мальчишки-хулигана —

Он потерял себя, а не отца.

 

 

Вера Зубарева

 

Стихи у меня слагались с раннего, очень раннего детства, когда граница между стихами и не-стихами еще размыта и весь мир — сплошные созвучия. Скажешь слово, а оно начинает разрастаться, ветвиться, отпочковываться. Ловишь его ртом, а оно выскальзывает, как рыбка, и уже совсем другое. Звуки кругом — в небе, на земле, за стеной. Ощущение, что ты погружен в радужный шар, и звучания колобродят вовне и в тебе.

Самые первые рифмованные строчки появились, когда мне было три года. Я этого, естественно, не помню. Отец записал их за мной и сохранил в своем дневнике. 

 

Убежал лисёнок в лес

И на дерево залез.

 

Откуда взялась эта фантазия, для меня было загадкой. Никто мне подобных сказок не рассказывал, ни в одной детской книге такого сюжета не было. И только уже здесь, в Штатах, проглядывая в очередной раз семейный альбом, вдруг обнаружила героя моих стихов. Этот самый лисенок все это время сидел на крыше лесной  избушки — декорации, построенной в портовом клубе, где раздавали новогодние подарки детям работников одесского порта. На переднем плане — мама и я на руках у папы. 

—  Вот ты какой! А я думала, ты плод моего воображения, — сказала я ему удивленно.

— Вот и ошиблась, — ответил лисенок. 

Я устыдилась.

— Прости, ладно?

— Да что там! Кто старое помянет…

— Ну вот и славно! Ты ведь у меня самый главный…

Он кивнул.  

Да, действительно, на лисенке сомкнулись или, точнее, благодаря ему не разомкнулись наши объятия с отцом. В тот, последний день папиной жизни, когда мы гуляли втроем (я, Вадим и папа в коляске) по аллее и смотрели на белок, деловито снующих под елками, я прочитала ему первую строчку про лисенка, и он, который всё помнил уже какой-то иной памятью, вдруг продекламировал окончание этого стихотворения и рассмеялся. Это был знак победы сил сотворения над силами разрушения. Образ победил распад, и на вопрос, помнил ли меня отец во время болезни, я всегда отвечаю: «До последней минуты».

Наверное, и после этого шедевра я что-то лепетала, но записей больше нет. А в пять лет я сама взяла ручку в руки, потому что мне надоело просить моих безотказных соседей, чтобы они записывали за мной какие-то пьесы, которые я даже править не могла. Это был период отхода от стихов, который длился до восьми лет. В восемь лет я уже совершенно сознательно и самостоятельно написала стихи, которыми открывается моя большая общая тетрадь в кожаном переплете, подаренная папой, написавшем такое напутствие на внутренней обложке:

 

 

Верочке

 

Бесцельно времени не трать –

Нет в мире боле дорогого.

Я подарил тебе тетрадь

Не для занятия пустого.

Пусть море Чёрное шумит,

Пусть старый дуб листвой колышет.

Узнай, о чем он говорит,

Услышь, чего никто не слышит.

 

Я держала в руках эту роскошь, листала чистые страницы, вглядываясь в каждую, словно хотела прочесть свои будущие стихи. А спустя какое-то время написала то первое стихотворение: 

 

Чайка белокрылая, ты куда летишь

И когда ж ты, милая, к нам-то прилетишь?

Иль когда весною песню мы споём,

Ты помашешь, милая, издали крылом?

Или в бурю страшную крикну я тебе:

— Чайка белокрылая, милая, ты где?

Но в ответ легонько набредёт волна

И покроет место, где сидела я…

 

Кем была для меня та чайка? Не знаю. Может, душой моря, а может, моей собственной душой. Еще не было представления о поэзии, но было ощущение быстротечности, моментальности собственного пребывания в мире и присутствия безбрежности.

 

 

Владимир Костров

 

Я родился и вырос в деревне Власиха, это на костромской земле, там я услышал и позже записал первое стихотворение, мне было года три-четыре или чуть больше. Это была домашняя молитва моей бабушки, спустя много лет я даже в поэме ее привел. Помню, как прочитал ее в Иркутске на большом вечере, а после него ко мне выстроилась целая очередь, просили переписать. Так вот, чтобы я ночью не пугался, бабушка мне читала перед сном: «Ангел мой, хранитель мой, храни мою душу день и ночь, в крепкий сон. Враг сатана, отступись от меня. Есть у меня три креста, три листа, трипечатная грамота. Возьму ключи незнаемы, запру свой дом, со скотом-животом, со всем добром…» Дальше она продолжается другой молитвой: «Вкруг нашего  двора — каменная гора, железный тын затынен. От востока до запада святым духом заперто…» Через несколько лет в 4-м классе мы писали сочинение на тему «Как я провел лето». Я взял и написал стихотворение. «Пойдемте, пойдемте! — ребята зовут./ И мы побежали купаться на пруд,/ Рубашки снимая. И тут же, с ходу,/ Мы бросились в тихую прудную воду./ И сразу над прудом взрыв брызг поднялся,/ Как будто бы в пруд тот кит пробрался…» Учитель литературы прочитал и сказал, что ему эти стихи нравятся.