* * *

Я закрываю глаза и вижу землю — желтые пески Каракумской пустыни под палящим среднеазиатским солнцем. Одногорбый верблюд, верный спутник моих вымышленных скитаний, задумчиво прожевывает колючку. Остро хочется пить. Впрочем, здесь всегда хочется пить. Воды в бурдюке не осталось, карта утеряна, что делать дальше, куда идти — непонятно. В стороне, по одному из высоких барханов, величественно проплывает доисторический варан. Кажется, что через мгновенье также естественно в синем, без облаков небе может появиться и птеродактиль. Застыв на секунду, словно бы прислушиваясь к чему-то, варан уползает прочь.

* * *

В последнее время стало принято изучать и обсуждать миллениалов — людей, родившихся и выросших на стыке не только эпох, но и тысячелетий. Считается, что их привычки и стиль жизни сильно отличаются от привычек представителей всякого другого поколения.

Я хорошо помню встречу Нового — двухтысячного — года, миллениума. Двенадцатилетний, я наблюдаю за яркими огнями танцпола одного из ресторанов в центре Ашхабада, еще стесняясь проявить себя. По телевидению и в школе уже довольно давно говорят о том, что это совершенно особенное, небывалое событие, и когда ди-джей, немного приглушив музыку, начинает обратный отсчет, меня непроизвольно пробирает дрожь. «Пять! Четыре!» Что-то ведь должно измениться?! «Три! Два!» Сердце бьется с утроенной энергией. «С Новым годом! С миллениумом!» Я озираюсь вокруг — галдящая веселая толпа кажется в точности такой, как была, и сейчас это не шутка, не только в прошлом веке, но и тысячелетии.

Говорят, миллениалам, в отличие от всех предыдущих поколений, не нужна ни какая бы то ни была частная собственность, ни в этой связи, постоянное место жительства. Отсутствие границ, помноженное на чаще всего сносное знание хотя бы одного иностранного языка, не только открывает перед ними едва ли доступные прежде горизонты, а чаще стирает их вовсе.

Важен ли при таких обстоятельствах разговор о Родине? Это слово, за которое некогда боролись и погибали, за прошедшие десятилетия как будто бы потеряло в весе, произносящий его с придыханием выглядит пошло, а писаться оно стало и вовсе со строчной буквы.

«Родина там, где я сейчас». «Родина там, где мне хорошо». «Родина там, — и это звучит хоть немного лучше, — где любимый человек». Продолжая этот ряд, можно и вовсе впасть в крайности: «любимый человек и есть Родина».

Насколько важна эта самоидентификация относительно отдельно взятого места?! Ты — новый человек в новой реальности — всюду одновременно свой и чужой.

Всё остальное — как будто бы не столь значительный, постоянно меняющийся динамический мир — всего лишь фон внутренних и внешних трансформаций.

* * *

У меня несколько Родин. Или ни одной.

Родившийся на исходе советской власти в Туркменистане, я жил себе свою счастливую детскую жизнь, едва ли не каждый год меняя школы и перебирая спортивные секции.

Летние поездки на историческую родину — в Чеченскую Республику — казались необычайным приключением, ведь когда одноклассники разъезжались по близлежащим селам и кишлакам, я с родителями отправлялся в тревожный мир — на живописный полуостров между буйными водами Терека и Сунжи. Путь туда естественным образом лежал через Москву — еще одно яркое приключение, — город, который затем волею судеб станет моим родным домом.

Но тогда до этого было сравнительно далеко — чаще всего мы гостили в коммунальной квартире родственников в кирпичной пятиэтажке в Хлебозаводском проезде — между станциями метро «Каширская» и «Нагатинская», реже — в съемной двушке дяди на улице Зорге. С тех пор в семейном архиве остались не только фотографии, но и видеохроника, снятая еще на кассетную видеокамеру.

Как минимум раз год — в основном в зимнюю московскую пору, когда ночи практически поглощают дни, я люблю их пересматривать. Бесконечно далекое прошлое кажется ныне чем-то отжившим, не совсем реальным. Я по большому счету не узнаю более ни людей, мельтешащих на экране, ни событий, ни, в конце концов, самого себя. Девичий, еще не сформировавшийся голос, вечно разбитые колени под не менее вечными шортами, приподнятый вихор челки — то, что в простонародье называется «корова облизала». Совсем еще молодые родители, совсем дети мы с сестрой — ныне матерью троих детей; ожидаемо другие эмоции, другие разговоры. И хотя за густой пеленой прошлого вроде как еще можно разглядеть настоящее, туман этот с годами только сгущается, окончательно отделяя мир детства и отрочества — вызывающе пустого и оттого наверное беззаботно-счастливого — от дней сегодняшних.

* * *

Иметь возможность быть всюду своим — значит быть, одновременно с этим, всюду чужим. Это бесконечный цикл, где на всякое «за» найдется свое «против». Чаши весов, если и дернутся под новым грузиком аргументов, тут же застынут на середине, под тяжестью чьих-нибудь слов или взглядов.

Кумыки, преимущественно населяющие наше родовое село Брагуны, — национальное меньшинство в Чечне. Само собой, наша семья была национальным меньшинством и в постепенно сжимавшемся, так что сложно дышать, пространстве Туркменистана. Стоит ли в этом контексте говорить о Москве? Начало двухтысячных — регулярные террористические акты, следы которых не менее регулярно вели в Чечню. Кроме прочего, тогда еще на улицах встречался ныне вымерший вид молодежной субкультуры — скинхеды, с переменным успехом пытавшиеся «зачистить» улицы города от кавказцев и азиатов.

Первого сентября, по пути к моему первому учебному дню в Москве, папа, заметно нервничая, инструктировал меня:

— Не бойся никого… Если кто-то что-то скажет, сразу бей.

Я поправлял на себе белую рубашку и успокаивал то ли его, то ли себя самого:

— Ничего такого не будет… Но если что — ударю конечно.

Впервые оказавшись в Нью-Йорке в 2010-м, я, сам потрясенный этим обстоятельством, на мгновенье «перекрасился». На одном из углов ровно нарезанного пирога кварталов Манхеттена стоял, окруженный слушателями, массивный афроамериканец в удивительных латах. Держа в руках Библию, он объяснял собравшимся, что белые — неполноценны.

— Да, — отвечал он на возражение человека из толпы, — я все понимаю, и у меня есть такие друзья, но что поделать…

Город иммигрантов, за годы своего существования вобравший в себя всякого, кто был этого достоин и кто к этому по-настоящему стремился, мог позволить себе такие шалости. Земля не разверзлась, небоскребы не пошатнулись, и даже на небе, в которые упираются острые пики билдингов, не выступили капли крови.

* * *

Считается, что настоящей Родиной может стать место смерти — последнее пристанище для тела, когда приходит пора для духа воспарить и раствориться в бесконечности Вселенной.

Я не раз бывал на брагунском кладбище — огороженном поле на окраине села. Засушливая, словно кожа старца, земля испещрена дырами — ходами змей. Как-то, будучи подростком, я подобрал по-видимому скинутую незадолго до этого змеиную шкурку — лоснящуюся и переливающуюся еще маслянистой чешуей под лучами южного солнца.

Среди кажущегося бескрайним кладбища, с его возвышающимися над землей холмиками и могильными плитами с арабской вязью на бортах, есть и ряд Хасавовых.

Эти несколько десятков квадратных метров земли в родовом селе, где покоится прах родственников и предков, — по сути и есть одна из точек опоры, где рано или поздно должны сойтись все пути. Круг замкнется, а закольцованный сюжет заставит заиграть новыми гранями события едва ли не всякой повести.

Впрочем, это совсем не обязательно. В исламе принято хоронить до заката солнца — в землях, где человек в первый и в последний раз повстречался со смертью.

* * *

Недавно я вернулся из очередной поездки в Сирию. Гражданская война, продолжающаяся вот уже шестой год, унесла жизни, только по официальным данным, более полумиллиона человек.

Земля, где когда-то, согласно легенде, Каин убил Авеля, и сегодня не успевает просыхать от человеческой крови. Приверженцы радикального ислама, приезжающие в страну со всего мира, нередко находят здесь последний приют. Погибли там и молодые брагунцы, в каком-то смысле обретя в чужой земле подлинную родину.

Разрушенные города, обстреливаемые дороги, атаки смертников — все это в повседневном меню жизни современной Сирии.

— Ты ведь уже играл однажды? В 2012-м? — спрашивает меня российский офицер на авиабазе «Хмеймим» под Латакией.

— Ну да… — отвечаю я сдержанно.

— Решил снова проверить судьбу?

— Сирия — особая для меня территория…

* * *

В московском парке имени Горького по весне многолюдно. На Пушкинской набережной, прямо у кромки реки, танцуют парочки. Я стою в расслабленной позе, облокотившись на гранитный парапет и цепляюсь взглядом то за одного любопытного персонажа, то за другого.

Под легкой лестницей стеклянного Андреевского пешеходного моста еще одна компания под ритмичную музыку занимается капоэйро — эффектной смесью единоборств и танцев. Должно быть, это бразильцы.

Мой племянник говорит, что проголодался. Мы движемся дальше, выбирая подходящую точку фаст-фуда.

В чистом голубом небе, деловито озираясь, пролетает белая чайка.

Стараюсь сфокусироваться на моменте. К неудовольствию племянника вновь останавливаюсь, но на этот раз закрываю глаза, пытаясь в буквальном смысле вглядеться в себя.

На фоне темноты выступает мир. Он вертится в диком калейдоскопе — в разноцветных бутылочных стеклышках пролетают Азия и Кавказ, Ближний Восток и США, а вслед за знакомыми маршрутами я вижу и еще неизведанные земли.

Я здесь и сейчас — в любимом парке любимого города. И это, пожалуй, самое главное.