Муратханов Вадим Ахматханович — поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1974 году во Фрунзе (ныне Бишкек). В 1996 году окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского государственного университета. Автор семи книг. Обладатель специального приза премии «Московский счет» за книгу стихов и переводов «Узбекские слова» (М., 2013). С 2006 года живет в Московской области.

В романе «Под покровом небес» Пол Боулз объясняет, чем турист отличается от путешественника. Первый, едва распаковав чемоданы, уже думает о возвращении. Второй отправляется в путь, не имея конечной точки маршрута и уверенности, что вернется.

О турпоездках пишут посты в фейсбуке. О путешествиях — поэзию и прозу, или не пишут ничего. Путешествия меняют состав крови. Из них возвращаешься другим человеком, а значит, в каком-то смысле это всегда езда в один конец.

Поездка по Киргизии в мае 2018-го стала для меня именно путешествием. Не только потому, что побывал в невиданных прежде уголках республики, — изменились отношения между прошлым и настоящим в моем сознании. Одно проросло в другое, граница между частной судьбой и историей рода побледнела до неразличимости.

Компанию мне составил поэт Дмитрий Тонконогов, впервые оказавшийся в Средней Азии. Любопытно было наблюдать его реакцию на многие с детства знакомые мне вещи.

Каракол

Есть только один способ вернуться в Бишкек начала 90-х: проехать вдоль всего Иссык-Куля, от Рыбачьего (теперь Балыкчи) до восточной оконечности озера — и попасть в Каракол. Там до сих пор сохранилась настоящая киргизская провинция, без засилья разномастных особняков и дикого автотрафика. Здесь на тихих улочках уцелели колонки, из которых хлещет под напором вода с металлическим привкусом, скамейки, вбитые меж двух пирамидальных тополей у ворот одноэтажных саманных домиков, и бабушки, уютно сидящие на складных стульчиках в тени деревьев с жареными бобами, арахисом и семечками на продажу. И вместе с тем Каракол — это именно город, со своими парками, рынками, стадионом и зоопарком.

Билет в зоопарк — кстати, единственный в Киргизии — стоит всего лишь 60 сомов (что-то около 55 рублей). В вольерах обнаруживаешь зверей и птиц, в основном обитающих в окрестных горах и долинах: рысь, беркут, волки, яки… Японский макак, должно быть, ощущает здесь себя иностранцем. Зато крохотные волчата  свободно пролезают через разодранную внизу металлическую сеть, а потом так же легко возвращаются к обеспокоенно вылизывающей их матери. Две лошади Пржевальского — эндемики, подаренные Караколу одним из европейских  зоопарков, — пасутся вдали от зрителей, с достоинством сознавая свой статус вымирающего вида.

Таблички на многих вольерах отсутствуют, информация о животных тоже. Поэтому люди и звери здесь почти на равных — смотрят друг на друга и, не представленные, знают друг о друге примерно столько же, сколько видят.

По совету местных идем на рынок с целым рядом кафешек, где подают только ашлян-фу. В Киргизии все знают, что настоящее ашлян-фу готовят только в Караколе. На вывесках бишкекских заведений для привлечения посетителей нередко пишут: «Ашлян-фу по-каракольски». Наугад выбираем кафе, садимся за стол. Через пару минут нам приносят две небольшие тарелки с блюдом неимоверной остроты, состоящим из крахмальной лапши, перца и холодного бульона. Когда встаем из-за стола, есть хочется гораздо сильнее, чем до обеда. Впервые отведавший ашлян-фу Дима пожимает плечами: «Дунганская окрошка. Небогато, должно быть, жили дунгане, если сделали ее своим национальным блюдом».

Дунган в Караколе достаточно много. В XIX веке китайские мусульмане бежали от притеснений в долины Киргизии и компактно там оседали, образуя целые поселки. Любой кыргызстанец подтвердит, что нет в республике лучших земледельцев, чем дунгане. А об их пристрастии к острой пище рассказывают анекдоты («Мама, дай чеснок!» — «Ты им еще не объелся?» — «Ну, мама, пожалуйста!» — «Ладно, бери уже, сладкоежка».) Дунганская мечеть, возведенная в начале прошлого столетия китайскими инженерами в форме пагоды, — одна из главных достопримечательностей Каракола.

Столица Прииссыккулья расположена километрах в семидесяти от знаменитого озера, в высоких предгорьях. Поэтому летом она свободна от лихорадки пляжного отдыха, а зимой становится местом встреч горнолыжников, причем не только из Киргизии.

Мы оказались в Караколе весной — в этакое межсезонье. И потому, наверное, особенно остро ощутили природу этого города: она заключается в предвкушении. Глядя на снежные возвышающиеся вдали вершины, вдыхая долетающую с них прохладу, ты грезишь Джергаланом, Алтын-Арашаном и Джеты-Огузом. В одних названиях уже заключены хвойные ароматы, сверкающие ледники, хрустальные водопады ущелий — еще далеких, но уже обещанных тебе неровной линией горизонта. Хозяин одного из гостевых домов, где мы останавливались в пути, назвал Кыргызстан «бесплатной дачей от Господа Бога». Точнее не скажешь.

Иныльчек

Въехать в ущелье — все равно что проникнуть внутрь картины. Снизу, из долины, рассматриваешь опушенный елями склон с изломанным контуром, как заключенный в рамку пейзаж. А спустя какой-нибудь час реликтовые деревья, вырастая до размера телевышки, обступают тебя с обеих сторон.

Выше Ак-Булака уже нет поселков, кошар и придорожных кафешек — только шум реки, ныряющей кое-где под снежное одеяло, пикирующие с деревьев иссиня-черные птицы и петляющая серпантином, припадающая то на левую, то на правую колею каменистая дорога.

Снег вначале сверкает вокруг на соседних склонах — красиво и безопасно. Потом робко подбирается к дороге — можешь вылезти наружу, сделать пару шагов в сторону и оставить след. Еще через несколько минут, осмелев, ложится под колеса, становится все уверенней и гуще. Это уже его территория, и мы, как начинающие фигуристы, соскальзываем к обочине, защищенные от пропасти только импровизированным снежным бордюром. Местами бордюр достигает человеческого роста, и в нем видны ниши от машин. Если два автомобиля встречаются на тропе, один из них на свой страх и риск таранит сугроб, чтобы дать дорогу другому.

Проложенную в прошлом веке трассу, похоже, не чинили лет тридцать. На некоторых отрезках грунт сменяется асфальтовым полотном, от которого горы, как зубастые лангольеры из кинговского романа, откусывают понемногу. Сердце обмирает, когда колесо на какой-нибудь метр разминется с висящей в воздухе ломаной кромкой.

На перевале Чон-Ашу из-за перепада давления бензин, не замечая крышки, начинает вытекать из припасенной на обратный путь канистры, шарик выскакивает из дезодоранта, а из наших стесненных страхом глоток внезапно вырывается Высоцкий, которого внизу мы не пели уже лет сто: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной…» Впрочем, не за этим ли рвался Дима в Иныльчек? Ведь для него чем страшнее, тем лучше.

Горы на юге Иссык-Кульской области — одно из немногих мест на земле, где сохранились снежные барсы. Водится здесь, как говорят местные, и другая живность: медведи, волки, лисы, архары, кабаны… Но нам попадаются только сурки. Толстые, размером с небольшую собаку, они то и дело перебегают дорогу — по одному, по двое, по трое — и потом, стоя на задних лапах, долго смотрят вслед проезжающим. Здешние жители рассказывают: убегая от волка и достигнув норы, сурок непременно обернется, чтоб посмотреть, далеко ли хищник, — тут-то ему и конец. Праздное любопытство в горах — недопустимая роскошь.

Кыргызстанец Вадим, который помогал нам с оформлением пропусков (Иныльчек находится в приграничной зоне, откуда рукой подать до Китая), обмолвился, что дорога из Каракола в Иныльчек занимает у него обычно два с половиной часа. Мы добираемся до этого заброшенного поселка вдвое дольше. На блок-посту, за пару десятков километров до цели, уже понимаем, что не успеем обратно в Каракол засветло. Вежливый пограничник с автоматом на плече объясняет, у кого можно переночевать в поселке.

Прежде чем углубиться в жилую часть Иныльчека, отправляемся на поиски горячего источника, о котором много слышали накануне. Ванночку, сложенную из нескольких бетонных плит, находим не сразу. Источник бьет из расщелины в скале. Найдя дорогу между плит, горячая радоновая влага образует небольшое озерцо, не смешивающееся с ледяной водой шумящего рядом Сары-Джаза. В этом году мы первые приезжие на источнике. Возможно, и последние: летом река разливается, и два водоема сливаются в один, а ванночка скрывается под бурным потоком.

У Ашу и Анары — хозяев дома, где останавливаемся на ночлег, — тепло  и уютно. Печь топят кизяком, и недостатка в топливе, по-видимому, нет. Другие энергоносители — газ, уголь, дрова — слишком дороги и недоступны. Но электричество есть. Глядя на заваливающиеся вдоль дороги в Иныльчек деревянные столбы, трудно поверить, что провода все же дотягиваются до этого затерянного мира.

Хозяин с гордостью показывает установленную год назад на крыше спутниковую антенну. Голоса российских телеведущих диковинным узором вплетаются в киргизскую речь домашних.

На стене висит сертификат, подтверждающий участие хозяйки в программе UNDP по защите снежного барса. «Каким же образом вы его защищаете?» — интересуемся мы. Анара пожимает плечами. Вряд ли она в силах оказать барсу какую-то деятельную помощь, но, во всяком случае, уж точно на него не охотится. На столике в прихожей сохнут кожаные фигурки — изделия народного промысла, которым занимается Анара в рамках какой-то другой гуманитарной программы.

Впрочем, кормятся иныльчекцы все-таки больше скотоводством: раз в полгода грузят в кузов лошадь, корову, козу или овцу — и везут продавать в Каракол через не всегда проходимый перевал. Сами, однако, мясо едят не всегда: за обедом и ужином нас угощали салатами и традиционным киргизским паровым рулетом оромо, аппетитным, но почти вегетарианским в исполнении хозяйки. Возможно, май здесь — не время для закалывания скота.

В поселке две улицы, сельсовет и школа. 70 жителей, 15 детей. Учителей, однако, не хватает. Узнав, что моя жена учительница, Ашу предлагает: «Переезжайте к нам. У нас хорошо: свежий воздух, природа. И деньги не нужны».

Натуральное хозяйство процветало в Иныльчеке не всегда. В конце 80-х, еще при Союзе, здесь начали добывать олово, свинец, уран. Чтобы обслуживать выдолбленные в окрестных горах шахты, требовались специалисты, и рядом с поселком развернулось строительство. Несколько нежилых многоэтажек и недостроенная школа до сих пор режут глаз на фоне девственного, марсианского пейзажа. В 1991-м один дом даже успели заселить, но полгода спустя Союз рухнул, а вслед за ним и финансирование. Только-только начавшие обживаться на новом месте строители и горняки поползли отсюда обратно, бросая шахты и технику. А поселок, стоявший здесь и до них, остался жить дальше, как разлученный с приемными родителями беспризорник.

В последнее время интерес к Иныльчеку питает соседний Китай. Присматривается к шахтам, примеривается к рельефу, наводит мосты… В Бишкеке мне приходилось видеть построенные китайцами дороги — они поражают качеством. «Для себя ведь строят — стараются», — объясняют нам земляки. И сетуют на быстро растущий внешний долг Китаю.

Уже тридцать лет Россия все больше выпускает Киргизию из братских объятий, но свято место пусто не бывает. С каждым годом на улицах городов все меньше русских и все больше китайцев. Конечно, для коренного россиянина киргизы и китайцы — на одно смуглое лицо. Но киргизам северный сосед родней и привычней южного. Наверное, неслучайно здесь то и дело натыкаешься на памятники Ленину, давно исчезнувшие в других среднеазиатских республиках.

После присоединения к России киргизы обрели письменность. После распада Союза — государственность. И сейчас им есть что терять.

Сосновка

Киргизский хребет отлично виден из Бишкека — во всех подробностях и изломах заснеженных, сверкающих на солнце вершин. В детстве, когда времени хватало на всё, я любил разглядывать его трехцветную вертикаль: белизна ледников сменяется темными скалами, а ближе к подножию — альпийская зелень холмов. Любил разглядывать и мечтать о том, как когда-нибудь окажусь на той стороне, за хребтом.

И вот теперь, сорок лет спустя, мечта сбывается: я приближаюсь к Киргизскому хребту с другой стороны. После поездки в Иныльчек мы возвращаемся в Бишкек с юга, через Нарынскую область — Кочкорку, Чаек и Суусамыр. Шумит вдоль дороги укутанный в древесную зелень Кёкёмерен. Смельчаки в резиновой лодке сплавляются по нему в пенном ореоле, поочередно скрываясь в воде, и их спутница, выйдя из джипа, раскладывает над речкой треногу, чтобы запечатлеть подвиг. Тени облаков пасутся на пятнистых, красно-желто-зеленых склонах Суусамыр-Тоо, бесшумно скользят по траве. Ни в ущелье Кегеты, ни в предгорьях Каракола, ни в отрезанной от мира приграничной долине Иныльчека не встречал я подобной красоты. Мечты в последнее время сбываются с пугающей скоростью — словно замыкается некий круг, и замыслы застывают, каменеют в неотменимой полноте воплощения.

В Суусамыре заканчивается первородно-киргизский мир. В нем непреодолимые потоки овец текут по руслу дороги, во всю его ширину. Горная речка раз десять перебегает нам путь, как заботливая овчарка. Бензин продают в бидонах и ведрах, будто молоко, а местная водка в магазинах ненамного дороже бензина.

Русская речь звучит здесь как иностранная. Переселенцы с севера в позапрошлом веке не освоили толком этот девственный мир — их волны докатились лишь до юга Чуйской долины. Бывший форпост доживающего свой век в постсоветской Киргизии русского мира — село Сосновка. Оно первое встречает путешественника, скатившегося на равнину с Киргизского хребта.

Беленые стены саманных домов. Окна со ставнями и резными наличниками. Широкие, не тронутые асфальтом улицы с вросшими в грунт булыжниками. Тополя и карагачи в два-три обхвата — здесь их не рубят на растопку так отчаянно, как вокруг Иссык-Куля. Обычная русская по рождению деревня, каких много в Чуйской долине. Правда, русских осталось здесь сто человек, на шесть тысяч киргизов. Десять из них мы застали на вечерней службе в храме Димитрия Солунского. По праздникам в приходе по-прежнему бывает людно — но больше благодаря родным и знакомым сосновцев, которые приезжают в гости из соседнего относительно крупного города Кара-Балта.

В этом отдаленном селе мне вдруг вспомнился Лондон: двухэтажные патриархальные особняки Истхэма с эркерами, черепичными крышами, вековыми лужайками... И играющие на порогах этих домов смуглые бенгальские дети. Белых англичан мы за время пребывания в Истхэме видели в большом количестве только однажды — это была богатая и длинная похоронная процессия, ехавшая в сторону старинного кладбища.

Настоятель сосновского храма — отец Александр Мезенцев — служит в селе с 1993 года. Он показывает место, где прежде стоял храм. Теперь там воскресная школа, построенная прихожанами. А в помещении, где проходят службы, в советское время размещалась пожарная часть. В 1925-м священников с окрестных сел репрессировали, сосновский храм закрыли и снесли. «Никаких архивов и снимков не сохранилось», — сетует отец Александр. Когда он приехал в Сосновку, то застал живым столетнего старожила, который помнил что-то из прошлой жизни. Но теперь самой пожилой прихожанке — восемьдесят семь. В селе она с 1968 года. И здесь наступает мой черед приложить свою часть уцелевшей мозаики.

Южная дорога для возвращения в Бишкек была выбрана неслучайно: мой прадед Климентий Самсонович Кондратюк служил в Сосновке настоятелем до и после революции, и я давно, с самого детства, мечтал побывать в этом селе. В семье священника было восемь детей — помимо моей бабушки еще четыре дочери и три сына. Жили небогато. Бабушка вспоминала, как просили у матери поесть: «Мама, ты дай, мы съедим, будем знать, что больше нету, и просить перестанем».

О событиях 25-го года я знал по рассказам старших. Подробности дорисовывало воображение.

…Когда всех священников собрали и заперли в сарае, прадед встал на колени в углу на черном земляном полу и стал молиться: «…От уз и заточения свободи, и от всякого злаго обстояния избави, яко един Человеколюбец…»

Свет узкими полосками пробивался сквозь бревенчатую стену. Встревоженные голоса братьев сначала вторгались между словами молитвы, но потом отошли в тень, отступили, умолкли. Один раз скрипнула дверь, впустив сноп света, и снова надолго захлопнулась, но отец Климентий, погруженный в молитву, ничего не слышал.

Поднявшись с колен, он отряхнул полу рясы от приставшего сена и обернулся. Сарай был пуст, дверь приоткрыта. «А что, сынок, всех отпустили? — спросил он хромого красноармейца, засыпавшего корм лошади. — Мне-то теперь куда?» Тот, сдвинув набок фуражку, озадаченно уставился на священника. «Иди домой, отец. Чего мне теперь с тобой делать…»

Расстрельная команда, выполнив приказ, успела разъехаться. Незамеченный прадед возвращался домой, шепча благодарственную молитву.

Повторно арестовали отца Климентия пять лет спустя. Он был осужден с формулировкой «за скопление мелкой монеты». Отсидел дважды. Потом служил в Лениногорске. Северо-Восточный Казахстан напоминает Киргизию климатом, природой и бытом. Может быть, прадед чувствовал себя там почти как дома. Насколько это возможно, если ты священник в Стране Советов.

Бабушка не раз вспоминала, как девчонкой, сидя на дереве, заметила идущего по улице отца и шутки ради выстрелила в его сторону из рогатки. Камешек угодил моему прадеду аккурат в затылок, и он упал без сознания. «Папочка, — кричала маленькая бабушка, тряся отца, — прости, я не хотела!» Очнувшись, Климентий Самсонович, конечно же, простил дочь.

Простил он ее и годы спустя, когда бабушка вышла замуж за успешного советского инженера Ивана Коломейца и, по сути, перестала видеться с родителями.

«Видите вон те рощи в горах? — показывает рукой отец Александр, провожая нас к машине. — Их посадили первые поселенцы. Рябиновая, яблоневая, еловая… Причем еловая — видите? — треугольником, в форме ели. Здесь земля — камень. На полметра вглубь — уже лопата в твердое ударяет. А они и сажали, и строили… Если у нас сейчас что-то получается и складывается, то это они, предки, нам помогают своими молитвами. Вот и сейчас, небось, на нас смотрят и радуются».

Перевожу взгляд с горного склона на синее небо в косматых кучевых облаках.

«Если бы я жил в Сосновке, — наверное, тоже в конце концов начал бы в церковь ходить, — размышляет Дима, выруливая на трассу. — А чем тут еще заниматься?»

До Бишкека, где нас ждет прощальный ужин в доме моего дяди, еще  80 километров — по пыльной ремонтирующейся дороге, через киргизские села с ласковыми названиями: Полтавка, Беловодское, Садовое, Александровка… Все течет. Империи сменяют друг друга. Не меняются только горы.

2018