Чигрин Евгений Михайлович. Родился в 1961 г. Автор книги стихов «Погонщик» (М., 2012). Стихи переведены на арабский, английский, испанский и др. языки.
Лауреат премии Сахалинского фонда культуры (1992), премии Константина Симонова (2011) и др. Живет в Красногорске.

* * *
…Мама кормила просто и вкусно:
Местная рыба, ещё картошка.
(Облако плыло. Было не грустно.)  
В рот попадала каждая крошка.
Телик меха растягивал Геной
И пешеходы мчались по лужам…
И ни с какою музой-каменой
Я не общался… Скорее дружбам
Я доверялся! Бывало — дрался
На пустыре с дураком таким же,
Плакал-ругался, нервно смеялся,
Облако плыло всё выше, выше…
Точно кораблик облако плыло,
Что ему, белому, наш посёлок?
Всё это было? Конечно было…
Вечер сплетался в привычный морок.
Вот и сегодня облако это
Тихо плывёт над могилой мамы.
Мама кормила… К вечеру света
Как-то не густо от старой лампы.

* * *
Проснёшься: сколько Бога тут —
Церквушка, небеса
И мой зачуханный уют,
И эти голоса
Поющих ангелов и птиц…
И что ещё? Июль,
Лежащий до любых границ
В цвету: янтарь, лазурь.
Проснёшься: сколько тут Творца —
В листве и воробье
И жить захочешь до конца,
И что-то о судьбе
Проговоришь, так тихо, что,
Лишь ангелы поймут,
Да солнце (жёлтое шитво),
Что расплескалось тут.
И, может статься, души тех,
Которые ушли,
Оставив нам в наследство смех
И грусть всея земли.
Проснёшься: Знаменский собор,
Как родины цветок,
Который каменным расцвёл
И смотрит на восток.
И золотится всё вокруг…
В листве и воробье —
Творец… И в каждой букве звук,
И музыка везде.

Подмосковное

Занесено апрелем Подмосковье:
Сыпучий снег четвёртый день подряд.
Как холодов остатних послесловье —  
Размах. Раскат.
Нахабино, Опалиха и вкупе
Всё Чернево забелено и как!                                                                            
На Яндексе и в сводке на Ютубе
Такой же швах.

Я тут хожу засыпанный стихами,
Обмолвился — снегами и ещё
Ловлю безмолвье, да шепчусь с ветрами
В какой-то счёт
Грядущего, которое за рощей?
В ту сторону, где Ангелово… Где?
Смотрю как свет, слабеющий и тощий
Еще везде,

Но будто обмирает в цепких дланях,
Валящейся на крыши полумглы,
И больше пустоты в моих карманах —
Пусты миры,
Где быть могли б созвездия, где Бога   
Так много-много, что не угадать…
Прописан  запах снега и хот-дога
И благодать

Жилья и лавок, лучшего собора
Успения, который визави
Сего стишка и автора, что скоро
Озябнет и
Зайдёт в подъезд, где граффити на стенах,
Салют тебе, сполна берущий ДЭЗ!
…Я тут брожу в химерах и в каменах
Снегам вразрез.

Снегам вразрез, в пальто из Поднебесной,   
Да в сицилийской кепке набекрень —
Себе кажусь какой-то птицей местной…
Повсюду темь,
В которой — вот, затеплилась над Горкой,
Над Красной запоздалая звезда,    
Подобно Той, которую так долго
Ждут завсегда.

Проснешься в пять

Проснёшься в пять, и пялишься как бы? 
Не разумея собственного мира,
В квадрате окон снеговой крупы
По самое нельзя! Растормошила

На письменность какая муза? Ты
С какого бодуна её приметил?
Бывал побит неробкой за труды,
За вспышки мозга! Оборзевший ветер

Вдруг присмирел и слышится едва…
Проснёшься в пять и — Господи, как хило,
Не стопроцентно выглядят слова,
Смеётся архаическая лира.

Проснёшься в пять и слушаешь себя,
Внимаешь ветру, тонущему в сумме   
Зимы, что так пленительно груба   
И выглядишь — по Дельвигу — угрюмей…

Проснёшься в пять — за окнами Эреб,
С какого бодуна? Эреб где надо!
Какой за мной гадесовый адепт
Приставлен преисподней для догляда?

Проснёшься в пять — пуржится Третий Рим,
Внимаешь ветру, тонущему в сумме                
Зимы, в которой дворник Никодим
Метёт метель в обыденном раздумье.

Проснёшься в пять — куда бежать, кенты?
Да и друзей давным-давно в помине…
Барон бы рифму выдохнул: «кранты»?
Нахмурился и — сжёг стишок в камине?

* * *
Я давно на себя не похож, я давно на себя
Не похож, — говорю, слышу голос настырного ветра, 
Что взъерошил листву, и в негромкие трубы трубя,
Притащил на хвосте, как ворона, холодное лето.
Я давно на себя, я давно на себя, я давно…
Вот заела пластинка!.. И полночь виниловым цветом
Обросла хорошо, вот такое случилось кино…
Я меняюсь, старею, я вижу: проснувшийся летом,

Постучался в окно мотылёк, в постороннюю жизнь…                
Может — это посланье под лампой настольной сумею
Переделать в стихи? Может, ангел кому-то: проснись, —
Говорит-говорит… И как будто бы ветер аллею,
Как младенца, качает, и бродят беспечные сны…
Беззаботное лето к светилу прижалось щекою,
От которого много в виниловой тьме белизны
И любые стихи обрастают Его тишиною…

Это Ангелово — рядом

Скажешь «Ангелово» — ангел
Возникает по привычке,
Как внимательно он смотрит,
Прямо в душу или нет?
Вечер пишет тёмным светом
Буквы, музыку, кавычки…
Над церквушкой старой-старой
Вечер вписывает след.

Скажешь «Ангелово» — ангел
Возникает? Умирает?
Возникает — улетает…
Строчку вышепнул — пропал.
Жизнь за этой тварью Бога
Не пчелиным мёдом тает —
Это действие с повтором,
Старый-старый ритуал.

Пишешь «Ангелово»… Вечер.
Лампа малого накала
Теплит жизнь и тянет лямку
Жизни крохотной такой.
Вечер в старые сюжеты
Смотрит просто и устало —
Тьма стоит в Ершалаиме,
В Третьем Риме, под Москвой.

Это Ангелово — рядом,
Захолустье, угол Бога,
В словаре не откопаешь,
В Википедии — строка.
Запустение и чудо…
Жизнь от музыки до вздоха,
Жизнь, которая сегодня
До небес — наверняка.

* * *
Наконец-то тепло, свет прозрачнее крылышек, тех,
О которых Творец знает больше, чем наши иконы.
Двор залит детворой: заливает ребяческий смех,
Облака-облака, как солдатики, сбились в колонны.
Наконец-то светлей, чем вчера, где пейзаж застывал,
Что типичней в России, белеющей больше, чем надо…
Поднимается солнце, не солнце, а — нежный коралл,
И лучами скамья на какое-то время распята.
Наконец-то тепло, полюбить бы… Кого мне любить?
Кроме этой отчизны, которой поэты до фени.
Как рентгеном себя на последнюю жизнь просветить,
Замечая впопад: хорошеют цветами сирени.
Наконец-то теплей… Почему же в груди холодней,
Чем в библейском аду? — холоднее, ещё холоднее…
Кто-то смотрит в глаза, кто-то главный из царства теней?
И темнеет окрест. Всё темнее, темнее, темнее…
Помогай мне, Творец, я ослаб в захолустье Твоём,
Никого не люблю, кроме этой тревожной отчизны.
Опалившей меня крепким холодом, будто огнём…
Кто-то смотрит в лицо пробирающей крохотной жизни.

* * *
…Не в первый раз — огромная зима, в которой холод с Колыму размером.
Вся местность — ступор, снежная чума, губерния, в которой я гомером,
Конечно, с буквы маленькой! Не зря поставил восклицательный… Светило —
Товарный знак? Вокруг сплошная мгла. Большого Пса мерцающая сила.
Вглядись, гомер, меж дальних сопок, тут, в ладонях Смерти тянется могильник,
Да ветры шизанутое несут… И всё-таки: сознания светильник,
Да полный мир, сложившийся во мне, сугубыми виденьями текущий,
Нестёртый мир, насыщенный вполне, по капельке сбегающий в грядущий.
…Не в первый раз — огромная зима, звезда на скотч приляпана халтурно,
Над старым портом в изворотах тьма, как будто после демонского штурма.
Закончить чем? Я успокоюсь тут?.. Хлебну вина и выйду в сновиденье,
Чтоб видеть — рай по облакам везут… Какое, нахрен, чудное мгновенье!

  Праздник, который всегда с тобой

В этом городе, цвета испуганной мыши, с ми русскими из Барселоны,
Я глушу кальвадос, я тут, кажется, лишний: слишком праздничен город, его автохтоны.
Пахнет яблоком это крестьянское пойло, запиваю водичкой и воздухом этим…
Что мне шепчет незримая, верная Мойра? Не врубаюсь, поскольку не числюсь поэтом.
Машет крыльями в небо — и машет, и машет — кумачовая мельница, муза Лотрека,
Фантастический опыт вращения нажит сновидения ради, холста ли, успеха?
В этом месте, где праздник шуршит по-французски, подымите мне веки,
я видеть желаю,
Как включаются выше весёлые люстры (я стихи золотые тихонько читаю),
Как молчат в объятьях таланта, и сентябрь зажигает свои зажигалки,
И фонарик зелёный от негоцианта накрывает лучом кальвадосные чарки.
В сером городе, где расписался Утрилло и неловкий Сутин всё вышёптывал что-то,
Что-то было… что было? Ну всё-таки было? Мостовая и та — говорливая нота…
В жирном крае парижской испуганной мыши, я цежу кальвадос, обнимаю каштаны,
Никчемушный, ненужный? Конечно — излишний, накативший полбанки,
и нежный, и пьяный,
И бубнящий простое под занавес рифмы, не дошедший до точки, но знающий — близко… 
Это праздник, Эрнест? Это старые мифы. За углом по-французски мяукает киска…

Восточная Фландрия: Гент
Иероним Босх: несение креста

В городе Генте, равно в киноленте, равно     
В сильном кино, от иллюзий, конечно, не деться,
В мороке башен мне башню срывает кино
Местного плана и хочется спрятаться в детство
То ли от силы, от бдения тутошних муз,
То ли от Босха — смятенного ангела Бога.
С мастером встреча — впритык — невещественный груз,
В городе Генте высокого-низкого много…
В городе Генте пергаментный ангел в окне,
Может быть выше и, может быть, ангел небесный.
В старом музее Спаситель безропотен… Вне —
Рынок цветочный и день, очевидно, чудесный.
Всё очевидно! И Божьему сыну никто,
Кроме святой Вероники, конечно, не в помощь…
Ветер кусает моё рядовое пальто,
Смирных каналов проворный и грустный знакомыш.
Всё очевидно. И Божьему Сыну никто…
Иероним! — этот город из камешков счастья,  
С коим сейчас ощущаю скорей не родство,                  
Но — наважденье, которому хочется сдаться.      
Да облакам, что затронул Святой Николай1,
Я — побратим в архаическом месте Европы.
Слышу кругом на своём языке мастера
Всё говорят, чтобы ангелы слышали, чтобы…
Вдоль цеховых обиталищ плывёт катерок,
Обок спешит разноцветная барка к причалу,
Флюгер-дракон на готическом шпиле продрог,
В колере неба скрывает дозорную харю.
Всё откровенно и призрачно вкупе. Зане
Замок фламандских вельмож выпускает химеры,
Что собираются в братство вечернее… Мне
Видится: призрак сошёл с монастырской капеллы.
Всё очевидно! XV век на плече
Божьего Сына, кругом ощетинились монстры:
В старом музее видения в этом ключе,
Этим затёрты вчерашние мысли и контры,
Наскоро смыты… Как в люльке качается мгла
В тёртой Европе, в намоленном городе Генте.
…Квасят фламандцы не меньше, чем наши. Пора
Выпить и нам за каким-нибудь столиком в центре.


    Поезд в Амстердам

                                   Боялся умереть не в родине моей!
Константин Батюшков

Не в родине сробел —                    
Схватило так…
От снадобья белел,                                                              
Как мел. Чердак
Варил паршиво и
Глумилась смерть,
Смыкалися слои
Её… Комедь
Не в родине… Хана —
Совсем? Почти.
Тут в феврале весна —  
Зима в груди…
Шёл поезд в Амстердам,
Где шмаль и секс
По всяким берегам —
Таков контекст.                                     
Не Shocking Blue поют —
Потомки их,
Да кружева плетут —
Старинный бзик.
Да рыбы что?.. Забыл.
Детали не
Важны сейчас. Схватил
Мотор. Зане
Вчера-позавчера
Так пилось, что,
Казалось, жизнь игра —
По сто! По сто!
Пейзаж голландский плыл
В большом окне,
За EURO взятый кир
Стихал во мне.
…Я родину люблю
Сильнее во…
Я мчусь по февралю,
В душе мертво…                     
Но — Батюшкова стиш —
Во мне, во мне,
Сказал костлявой — кыш!
Подмог? Вполне…                  

Ирга

…Подарю тебе веточку — это ирга,
Что едва не замёрзла в такую
Разжиревшую зиму, большие снега
Скрыли местность глухую.

Подарю тебе веточку — эта игра
Так серьёзна, как быстрое счастье,
От которого в сердце как будто игла
Пробирающей страсти.      

1 Церковь Святого Николая.