Вставайте, граф, рассвет уже полощется — поздний и серый. Питерский день в ноябре — это ненадолго. Впору лечь и терпеливо ждать, чтоб пронеслось над тобой темное время. А там снова грести из последних сил к индивидуальному светлому будущему. Грести пятерней, распластавшись в лодке, не зная толком, куда тебя несет, выбросив за борт дающий осадку балласт. Даня на цыпочках вышел из комнаты, держа в обеих руках свое шмотье. Не умываясь, закрыл входную дверь с той стороны. На тупо кружащейся лестнице опустил ключи в почтовый ящик с фамилией. Во дворе-колодце поднял глаза к окну на четвертом этаже, ставшему было привычным. Там ветер трепал укрепленную изменой веревочную лестницу, однако ж до земли она не доставала.

За углом офис Билайн. Даня купил новую SIM-карту и растворился в насквозь продуваемом городе. Хочет быть счастливым, не хочет, чтоб наоборот. Да, ровно двенадцать, Зоя пришла около четырех. Пора ее будить — снова на работу, в кафе. Набрал номер и поскорей отключился, пока не ответила. Только что-то дрогнуло, должно быть, рука. А может, ошибка сети… словом, попал не туда. Не того разбудили, как в одном анекдоте… не ту… решительным образом. Оттого и произошел сбой, где — поди знай. В чем именно проявился глюк — об этом пойдет речь. Но вообще говоря, человек всего лишь номер. Номер, пришитый на тряпочке к бушлату, номер паспорта, где зашифровано то, что раньше было в пятом пункте, номер машины, переехавшей твою жизнь. Переменчивый сотовый номер. Недаром плакат на троллейбусной остановке гласит: знай каждый номер в лицо. Даже с прежним номером абонент может стать для тебя недоступен. Свобода от привязанностей обходится ежедневно в одиннадцать центов. Хмурое утро глядит, как Даня уходит по просеке проспекта. Уйдет далеко, и от него уйдут в прекрасное далеко. Эффект произошедшего был двусторонним — действие равно противодействию.

Уж сколько раз твердили миру — не надобно писать того, в чем не силен, но только все не впрок. И заплетается венок сюжетов, что сняты скрытой камерой — МОТОР!

Золотоволосая Зоя, подкидыш тороватых эллинских богов, проснулась на той же постели, куда восемь с натяжкой часов назад свалилась от усталости щуплая девочка-женщина, спрятав в подушку невзрачное лицо инородческого типа. Золотая Зоя открыла глаза бездонной адриатической лазури, повела ими по углам комнаты. Углами комната была не красна, ох, не красна! В эту самую минуту где-то светло и глубоко неба открылся клочок. Быстрым движением туч открывшееся небесное окно переместили, поместили над доходным домом, в котором установлена наша кинокамера. Низкое солнце встало на цыпочки и, посрамив науку астрономию, достало прямыми лучами асфальт внутреннего двора, взломанный ростками какой-то нетребовательной флоры. Грязные пятна раннего снега немного подтянулись, на них высветились окурки, пачки от сигарет с тусклой серебряной фольгой и пустые зажигалки. В общем, все возможное в таких обстоятельствах было сделано. Встреча посланницы состоялась.

Чьей посланницы? верно ли прочтен адрес отправителя? кто пришел? чудовище с лазурным мозгом и рыбьей чешуей на сердце? сирена, еще не открывшая рта? Ладно, не будем торопить событий, уж как-нибудь себя да проявит. Приподнялась, осыпала золотым руном плечи, разглядывает многочисленные снимки узкоглазой пацанки. Фотографии строят рожицы и вновь вытягивают физиономию, веки с монголоидными уголками смежаются от нежданного солнца. Губы, дрогнув быстрой улыбкой, опять как ни в чем не бывало складываются тонкой нитью. Коротко обрубленный нос, фыркнув, замирает промеж плоских щек. Незримо присутствующая в комнате девчонка радуется, как Сампо-лопаренок, временному избавленью от мрака Северной Пальмиры. В маленькой чернявой Зое-лопарке тоже жизнь, вымученная, бледная, неправильная, как росток, пробившийся сквозь асфальт, но и столь же упрямая. Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит.

А почему Зоя с греческим профилем не удивляется? фотографии гримасничают, а ей хоть бы хны. Быть может, она вообще никогда не видела фотографий? видела живой, движущийся мир, когда он еще только складывался из хаоса? кто ее поймет. Тут позвонили на мобильный, и золоторунная Зоя довольно толково ответила какому-то Егору, что только продрала глаза, а про ночной скандал не помнит, хоть убей. Забей, Егор. Добрая девушка… не держит зла. Уже немного спокойней, а то красота — большая сила.

Одеваться эллинка Зоя не спешила, и хорошо, что не спешила. В шкафу было полнейшее месиво из тряпок, а она лучше всего смотрелась без одежды. Ну и глюки были, не без этого. На пеплосе цвета морской воды — сердечко с надписью “I love you”. По городскому телефону дважды звонили без толку — вроде бы Зое, да не той. Но солнце уж спряталось, и в позднее утро — астрономический полдень — действительность представлялась мутной. Мутные друзья чернавки Зои сами собой отвалили, без лишних разговоров. Взамен быстро утомившегося солнца во двор пришел шарманщик с Ленфильма, сыграл веселенькое. Обезьянка неведомо как попала на куцую веревочную лестницу и приклеила снаружи к стеклу еще одно сердечко, которое любило красотку Зою. Комната понемногу преобразилась. На туалетном столике появились корзинки, доверху набитые дорогой косметикой, и пустая побольше — для сбора сердец. Она идет и сердца собирает… отдайте сердце — любое сердце. Однако время тянулось, начало смеркаться, выдохся и шарманщик, обезьянка перестала маячить в окне детской своей мордашкой. Тогда прилетел сильный южный ветер, разорвал начисто тучи, распахнул рывком рамы, в комнате запахло морем. 
В Турции началось внезапное наводнение, и турки основательно подмокли. На Кипре в этот день крестьянам из прибрежного селенья запросто явилась Афродита, что не больно-то понравилось местному священнику. Так буйствовали силы природы, а блистательная Зоя все не спешила покинуть постель, смятую еще ее непритязательной тезкой. Соседки неопределенного возраста в стоптанных тапочках — нищие наследницы петербургских цирцей серебряного 
века — почувствовали смутное беспокойство. Переминались в коридоре, заглядывали в замочную скважину, но постучать боялись. Какая-то жизнь там, за дверью, чувствовалась, только уж больно необузданная, даже в своей лености. Привыкшие к суровому самоотречению женщины шумно вздыхали — до глубины отравленных смогом и куревом легких — а занавески на окне разлетались аж до середины комнаты от вздохов влюбленного Посейдона. Йодистый воздух, продавливаясь в любую щель, гулял по натруженным-настуженным ногам жительниц квартиры, вдруг облюбованной стихиями.

Вы не ошиблись — начало смеркаться. Часа три прошло с начала нашего повествования, немногим более того. Даня было исчез с экрана, теперь опять появился — не в спальне сирены, нет. Идет мимо Летнего сада, ежится. Оголтелый юго-западный ветер перелетает через решетку, единственно ради которой стоило приплыть к этим берегам. Ворота заперты, и не зажжен фонарь, но в ранней мгле неясное движение. Он пригляделся — статуи танцуют, то флейта слышится, то будто тамбурин. А Даня идет передать от имени фирмы проект реставрации особняка его новой владелице. Галантная формальность — все завизировано, все уплачено человеком, купившим дом в подарок даме. Дама еще не встала. Встает, должно быть, к ночи — женщина, что получает такие подарки. Нет, вышла-таки в халате с цаплями, маленькая, скуластая, со жгуче-черной челкой. Гейша. “Доброе утро, Зоя Алексанна”, — сказал Даня не своим от подобострастия голосом, хотя с таким же успехом мог бы сказать и “добрый вечер” в четвертом часу пополудни. Взяла альбом, не глядя, удалилась. Ничто, ничто не шевельнулось в Дане. Хотел уйти — ушел, теперь не дозовешься. Хотел забыть — забыл, забил и не узнал.

Наконец-то златокудрая Зоя закрыла окно и милостиво впустила соседок. У тех еще при советской власти установилась жесткая связь между слуховым и зрительным восприятием, то есть, попросту говоря, они видели что им скажут. Поэтому, когда пышноволосая гетера проворковала: “Милые мои, извините… я всегда бессовестно поздно прихожу, а вчера вернулась и вовсе под утро”, оне отвечали: “Ничего, ничего… какой красивый парик, Зоя!” Очень скоро их сомнения были окончательно развеяны. Подвалил на “мерседесе” таинственный загорелый Егор, ворвался в комнату, точно средиземноморский ветер, и поставил все на свои места: “Кончай тормозить, поехали… я тебе хату купил… здесь кто хошь закашляет”. Зоя кашлянула пару раз для порядка, будто роза маленького принца, и позволила себя увести. Соседки же посвятили часы меж волка и собаки обсуждению вечной темы: как меняется женщина, когда начинает следить за собой. В их словах сквозил подтекст: когда находит себе достойную пару. А тучи все летели обратно к себе на север, и сквозь тонкое руно облачных барашков светила голубая Венера.

Особняк был препорядочный. Две Зои встретились лишь на другой день, когда уж било шесть — шесть вечера, разумеется. Гетера Зоя в аквамариновой тунике с правильным ионическим узором-бегунком по краю, гейша Зоя в кимоно из натурального шелка с блеклыми ткаными пионами. Златовласка с бронзовым шандалом, в коем оплывала свеча, брюнетка с плеером в ушах. Весь вечер в сапфическом восторге любовались друг другом, не грузя себя проблемой собственности на дом и выяснением мотивов самогодарителя. Неужто лопарка Зоя стала так хороша? ну, в русле моды на все японское… японский бог ее знает. Может быть, суши тоже не так уж и вкусно. Да, не дурна. За сутки в тепле прошел насморк — болезнь бедняков, щеки кажутся совсем не одутловатыми, нос не короток, просто миниатюрен. Прическа с дециметровыми шпильками вообще делает чудеса. Темно-фиолетовая помада очень в тон оливковому цвету лица, и вообще с какой стороны посмотреть. Вечерняя звезда смотрела с запада, кто-то запретил облакам, и ленфильмовская шарманка шаталась, точно одинокая гармонь, вокруг да около. Тут шофер привез Егора, у которого все равно в глазах двоилось, так что в этот день обошлось без выяснений. Утром две Зои на пороге поцеловали в обе щеки растерянного благодетеля — только они его и видели. По сотовому ответили: номер не используется. Дарственная оказалась оформленной на имя карей Зоиньки, Зои Алексанны Савелкиной. Даритель же был подставным и уж покинул пределы страны. Искать его через Интерпол было бессмысленно — он не обязан содержать подаренный особняк и двух его прелестных обитательниц. Но у светлоокой Зои Алексанны Киприди нашлись одесские корни. Ей быстро помогли довести до конца формальности со вступлением ближайшей подруги в права собственности, произвести уже оплаченную реставрацию и евроремонт, а также сдать левое крыло дома одной из многочисленных фирм по продаже недвижимости. Посоветовали сделать двум дамам единую фамилию. Сход-развал, брак-развод. Найти какого-нибудь Савелкина. Но девушки поленились.

Черноморские ветры дули до самого Рождества. Лишь в сочельник притихло, необычно яркая Венера окончательно признала себя вечерней Веспер-звездой, а Егор неохотно признал себя лохом. Перед тем как сделать за рождественским столом такое заявление, он долго и безрезультатно ломал себе голову. Что его Зоя в кафе нечаянно поменялась мобильниками с официанткой — он с трудом, но вспомнил. “Еще не повод, чтоб менять ориентацию”, — заметили относительно трезвые друзья. Сбиваясь, потерпевший выкладывал: нашел свою Заиньку бог знает в какой дыре, четвертый этаж… там стояли фотки той же японочки и парня, приносившего ему, Егору, на подпись договор о реставрации особняка… вот кто подослал гейшу… а фирма, за всем этим стоявшая, исчезла с концами. Но товарищи уж не слушали. Что у тебя, один особняк? или одна девчонка? забей. И Егор забил, или сделал вид, что забил.

Стекла одесских лоджий, обращенных на юг, наконец-то перестали дребезжать. Наступило затишье в делах — рождественские бизнес-каникулы. Адвокат Каминский приехал в Питер с двумя девушками-сестрами, именовавшими себя Жюли и Катрин. Хотелось думать, они происходили по женской линии от дюка де Ришелье, фамилию же носили русскую — Переляевы. Адресуясь к инкрустированному столику, разделявшему двух Зой, Каминский сказал убедительным тоном: “Зоя, пусть поживут… у них был общий покровитель, обанкротился… на суде фигурировали их имена… надо переждать. Не бойся, они на тебя всей тяжестью не лягут”. Зои промолчали — каждая имела право счесть, что обращаются не к ней — но беженок приняли. Тех никак нельзя было назвать грузными. Если слегка облокотились на хозяек, то это было вполне терпимо. Да, и еще: в сестрах Переляевых наблюдалось неуловимое сходство с Зоей Киприди — слабые копии с великого оригинала. Каминский погостил до старого Нового года, играл с Кипридою в нарды. С плеч ее, склоненных к доске, кудри сбегали стадами, настольная лампа зажглась над гурьбою овец. Казалось, пастушье солнце их видит, едва лишь встав из-за гор. Должно быть, свет таился в руне. Камин-ский уезжал заново влюбленный, оставив двум новым компаньонкам Киприды подробные инструкции по управлению домом. Не Киприда же, черт возьми, с ее боготворимой подругой станут всем этим заниматься — даже подумать кощунственно. Вот так подскочили акции маленькой двужильной официантки Зои Савелкиной. В коммунальной квартире на четвертом этаже терпеливые соседки стригли друг друга тупыми ножницами, усадив на колченогую табуретку, а монголоидный силуэт золушки Зои не сходил со стены.

Мело весь месяц в феврале за сплошными стеклами особняка, устоявшего даже против залпа Авроры. Мелькали в фонаре окна женские тени, летели на огонь мотыльки в “мерседесах”. Прилетели Антон Балдин и Борис Острогин, давние консультанты и компаньоны Егора Парыгина по контрабандным операциям с антиквариатом. Все трое заложили основы своего состояния еще при советской власти, а в период инфляции не сплоховали. Сейчас господа консультанты сидят за инкрустированным столиком, мысленно его оценивая. Сестры-одесситки уж превратились на вьюжном севере в Юленьку и Катю, подкрасились и причесали густые волосы “под Киприду”. Гадают гостям — Юленька по руке, Катя раскинула карты — все выходит успех, в делах и у женщин. Чеки нескупые кавалеры отнесли Киприде, что прилегла на угловом диванчике. Но та на чеки не взглянула и к ним не притронулась, сказала — возьми, Заинька. Отдала свое имя, устоявшееся в этой среде, сидящей тут же в ногах паршивке с длинными шпильками. Вот как дело обернулось. Надо намекнуть Егору: наверняка Киприда тогда в кафе положила глаз на гейшу и сама устроила весь цирк. Не забыть бы спросить его, откуда в овальной зале взялась мраморная античная Венера стоимостью поболе отреставрированного особняка. В Эрмитаже такой крупной пропажи не замечено, в Лувре вроде тоже. А вино из Греции, крепкое. Чуть пожелтевшее мраморное изваяние, которого прежде тут не стояло, в течение вечера несколько раз меняло позу. Киприда же неотлучно провела ночь в комнатах обоих гостей, чего, согласитесь, никак не могло быть. Утром, садясь каждый в свой “мерседес”, кавалеры неохотно сознались, что и они лохи, не одному Егору срамиться. Им явно подсунули кудлатых крашеных сестер Переляевых, не стоивших таких денег, но требовать чеки назад вроде как стыдно. Зато теперь понятно, почему хозяйки смирились с обществом еще двух милашек. Тьфу, да и только… плюнули, поехали. Подлинная Венера белела в овальной зале, зябко поводила плечами, разворачивалась профилем к медленно светлеющему окну. В саду отряхивались туи, и на решетчатых деревянных скамьях лежали пухлые пирожки снега.

Реставрационная фирма разорилась на Кипридином особняке. Непонятным образом в текст договора, не раз выверенный, затесалась настоящая Афродита, баснословной цены, согласно каталогу аукциона Кристи. Не с Милоса (Мелоса), но с Родоса, зато с обеими руками, живыми и гибкими в камне. Ее покупка, доставка и передача Зое Александровне Савелкиной осуществилась мистическим образом. На всех документах обнаружилась неоспоримая подпись хозяина фирмы, после чего он продал собственный дом и лег на дно, предварительно поставив Дане фонарь под глазом. В Данином мозгу прояснилось от встряски, он вспомнил маленькую японку в драгоценном кимоно, что взяла из его рук бумаги, не взглянув ни в них, ни на Даню. Вспомнил и побежал выковыривать из почтового ящика Зои Савелкиной им же самим брошенные туда ключи. Шел март месяц. По всем законам божеским и человеческим должен садить с Финского залива отрывающий голову ветер. Но нет — едва прошелестело в воздухе еще лишенное смысла слово “весна”, в имперскую столицу немедленно вторглись массы средиземноморского воздуха. Именно вторглись, как войска Александра Македонского, сметая все на своем пути. Даня плыл, расстегнувши куртку, будто корабль в Трою.

Было позднее утро бездельников и безработных. Ключи Даня легко достал, немного погнув дверцу почтового ящика. Открыл входную дверь, проскользнул по коридору, не замеченный соседками. Зоина дверь не на замке. Женщины уж протянули через комнату веревку, сушили такое белье, что лучше не глядеть. Даня внедрился и заперся изнутри. Но прежде бросил на чей попало кухонный стол предметы туалета, позорные в рассуждении дизайна, и самою веревку — не вешаться же на ней.

Лишь только Даня рухнул затылком на слежавшуюся подушку, Морфей узнал его, стал шевелить тонкие потрескивающие волосы. Приснилось, как над эллинским над теплым-тесным морем среди дня теснятся облака. Под утро, умчавшись на нереальной скорости с загибающимся потоком воздуха, они уж теснились где-то над Южными Курилами, бесконечно прекрасны собой. Европа окликала Азию звучными голосами богов. Стихии, взяв в коробочку Данину жизнь, несли ее в открытое море — утащили и бросили там. Ветер стих, перелетев через протяженный материк. Посейдон, который и в Африке Посейдон, напустил туману. Сова не хотела прошуметь крылами к берегу, где Даню никто не ждал. А ежели б появилась, чтоб хотя б пролететь над ним, даже с точностью до наоборот — от берега, он все равно не услышит, слишком слаб в нем голос крови и рода. Тут в девятом сне как дьявол встал девятый вал. Накрыл Даню с головой, и он проснулся в холодном поту. За дверью слышалось тихое шарканье тапочек, тех неизбывных клетчатых больничных тапочек, что носятся по пятна-дцать лет кряду, с картонной стелькой, размокающей при стирке. Дане слишком неуютно было после таких сновидений, чтоб чураться общества людей, каких угодно. Неверной рукой он ткнул ключ в дверную скважину и там три раза повернул. Через полминуты наконец-то узнал имена соседок Зои Савелкиной. Заодно услыхал, что сама она по отцу происходит из малого народа Дальнего Востока, вовсе не от ближних лопарей. Сон в руку. А фамилия? Должно быть, материна.

Очень скоро явился завтрак — яичница, остатки винегрета. Пока обласканный Даня жадно ел, ему пересказывали всю историю Зоинькиного преображенья и бегства. В этой сказке чемодан с оторванной ручкой, пылившийся 
в передней, обращался в “мерседес”, а водопроводчик Юра становился преуспевающим бизнесменом. Было ясно, что его, Даню, считают потерпевшей стороной. Это заблуждение Даниных собеседниц прямо сейчас давало ему некоторые выгоды, а в будущем сулило еще большие. Женщин было всего три, и Даня сдался на сладкий голос их любви. Вскоре три грации — Алла, Людмила и Серафима — уж перебирали в шкафу пеплосы и кимоно, надевали за дверью, потом робко прохаживались по комнате. Порода в них была хороша — при всем желании не скажешь, что им шло как корове седло. Внучки генералов и сенаторов омочили дорогими духами испорченные артритом пальцы, перемывшие в холодной воде тонны картошки, удивленно нюхали свои тонкие персты. Красивый, но грустный спектакль — три непризнанные актрисы, один невнимательный зритель. Как, неужто там, в Питере, еще что-то осталось? вроде бы чистили, чистили. Значит, осталось. Искривленные стебли травы вылезли из-под камня.

Весна наступала по всему фронту. Телевидение то и дело предупреждало: на лед водоемов ни ногой. Каких-то двоих уж унесло, бездонное небо разверзлось над их хмельными головами, и южный ветер пел в ушах. Наконец настал галантный день восьмого марта — мраморной Венере в особняке повязали газовый шарф. На живую Киприду, ее подругу и двух жриц подарки посыпались как из рога изобилия. Все завалено — спасу нет. Заинька Зоя — темная шкурка собрала три корзины и отправила с сестрами Переляевыми в свою оставленную, но не забытую коммуналку. Девушки вернулись удивленные. Да, Заинька, мы застали их всех — Аллу, Людмилу и Серафиму. Ты говорила: скромные немолодые женщины… подарки мы подбирали не вызывающие. Видим — красавицы с во такими прическами и в натуральном шелку наводят блеск в твоей комнате. Кто-то моет окно в развевающихся по ветру одеждах.

Да, мыли окно, над двором-колодцем синел квадрат неба. Туда с утра пораньше улетел голубой шарик и не думал возвращаться. Оттуда, сложив крылья, падал адриатический ветер, слизывал со двора черный снег. Птицы летели к северу, подхваченные попутным потоком воздуха. Властелина дум трех нетребовательных одалисок не было дома, у него какая-то встреча, и речи о нем не заходило. Юленька и Катя велели хлопотуньям закрыть глаза и разыграли корзинки: кому? кому? В этой маленькой корзинке есть помада и духи, ленты, бусы и ботинки — что угодно для души. Заинька и денег подсунула порядком, незаметно от сестриц Переляевых. Чему быть, того не миновать — Даня снова оказался на содержании у прежней своей подружки. А на кой же ляд он уходил? Ну, ему тогда показалось, что подвернувшаяся работа в реставрационной фирме на всю жизнь. Показалось, что пора линять из паршивой норы на четвертом этаже. Показалось, что рядом со своей чукчей он все на свете проморгает. Показалось, что светит вариант получше. В общем, когда кажется, надо креститься.

Средиземноморская весна послала в эти дни Питеру уйму мимозы, такой свежей, будто она прилетела из Ниццы по ветру или же расцвела тут рядом, где-то в Павловске. На вербе лопнули почки задолго до Вербного воскресенья, и она распушилась, северная мимоза. Лес стал розоветь и дорозовелся до зелени. 
В овальной зале особняка кудрявились благоуханные гиацинты, сравнимые со священными волосами Зои Киприди. Пасха была ранней, как и весна. Появился друг Каминский. Сидя с Кипридою за нефритовой шахматной доской, сказал: пора закрывать сезон и переезжать в Павловск. Как и откуда взялся павловский особняк, чтоб не сказать дворец, хоть и следовало бы — покрыто мраком неизвестности. Похоже, Каминский устроил подписку среди двух десятков друзей дома, хлопоты взял на себя. Каково же было его удивление, когда документы в дипломате, час назад оформленные самым дотошным образом, оказались на имя Зои Савелкиной. В таком виде он довез их до питерского особняка и вручил Зоям. Зои приняли с рассеянной благодарностью. Все трое, кажется, поняли, что на богинь дарственных не оформляют, это бестактно. Девицы Переляевы уж хотели шить сарафаны и легкие платья из ситца. Но Каминский сказал: фи! на то есть каталог. Сели смотреть картинки и делать заказы — платил гость.

Сезон удалось закрыть без скандалов — на все свои причины. Таинственным образом Катя с Юленькой стали похожи на Киприду уже почти что один к одному. Какие дары они получили в придачу, история умалчивает, но завороженные гости особняка молча брали что дают. Ложа самой богини удостоился разве что Каминский, но он об этом не звонил. Вся расстановка фигур на доске изменилась. Гетеры Зои Киприди больше не существовало, была лишь пеннорожденная Афродита. Две незадачливые одесские содержанки волею бессмертной богини превратились в блестящих гетер. Одна Заинька так и осталась темной лошадкой — вещью в себе. Сколько в ней было этого своего, откуда что берется! Напротив, новоявленные гетеры отличий друг от друга не подчеркивали — ситуация к тому обязывала. Разве что Юленька была чуть постарше, а Катя немного повыше ростом, отчего многие гости почитали старшей именно ее. Что до Заиньки, то в момент заявления прав собственности на первый особняк ей только что исполнилось двадцать три. На будущее день ее рождения — начало питерских черных ночей — Киприда повелела выбить под мраморным барельефом с изображением флейтистки у дверей овальной залы. Должно быть, это волшебная флейта, а Заинька — дочка царицы ночи.

В общем, платья по почте пришли очень быстро. Сезон закрыли и переехали в Павловск. Вот у ограды парка Каминский Киприде дверцу машины открыл. На клумбе средь гиацинтов, ею любимых, стояла мраморная Венера и улыбалась лукаво: а я уже здесь. Несколько обескураженный Каминский позвонил своим людям в Питер. Те развели руками по видеотелефону: “Иосиф, брось. Если у твоей Киприды украдут одно-другое с нее изваяние, назавтра появится третье”. И не поехали проверять, как там, в овальной зале, пуст пьедестал или нет. Иосиф Каминский покачал головой и вернулся к галантным обязанностям. Они переехали рано — хотели видеть весну. У каждой лужи и каждой даме он должен руку подать. Юбки мелькают в лужах с мокрыми облаками, и летят во все стороны грязные воробьи. Мраморная Венера, вся освещенная солнцем, мраморными ноздрями вдыхает запах цветов.

Алла, Людмила и Серафима, они друг от друга хоть чем-нибудь отличаются? или на одно лицо, как девушки Переляевы? Ну да, немного разнятся. Всех их только что отправили на пенсию. Двух в пятьдесят пять лет, одну в пятьдесят, не важно кого. Одна из них незамужняя, одна разведенная без детей и одна разведенная с дочерью — дочь вышла замуж и здесь не живет. Опять не важно, какую кому придать судьбу, лишь знаю — она не сахар. У Серафимы глаза серафима, у Аллы крыло волос надо лбом, Людмила же людям мила, затем что лицом бела.

Пришли оплаченные посылки Алле, Людмиле и Серафиме с летними платьями по каталогу из Вены в Санкт-Петербург. Они их надели, помолодели, и обирали цветы с подолов, и напевали венские вальсы, когда зазвонил телефон. Заинька приглашала соседок погостить в Павловск. Те подхватились и полетели, охваченные божественным легкомыслием. Электричка мчалась, гудя как сумасшедшая, к музыкальному вокзалу в Павловске, и в небесах играли Штрауса. Забытый Даня, проснувшись, ждал три часа омлета, пока наконец не понял, что кончилась эта лафа. А три газели уж стояли у ограды павловского особняка, и мраморная Венера любезно кивнула им войти.

Первая же ночь, проведенная гостьями в Павловске, была куда как светла. Небо казалось морем, месяц белел как парус, и облака с зюйд-веста все неслись и неслись. Видно, с ладони Кипра их отпускали боги, как голубей, посланцев в дальний Санкт-Петербург. В саду по дорожкам гуляли тени прежних владельцев, в фижмах и кринолинах, в мундирах и сюртуках. После устрашающего двора-колодца перемена была столь разительной, что три дамы не могли уснуть. Не сговариваясь, каждая в своей особливой комнате, они вновь надели воздушные платья и спустились в залу. Киприда сидела с Каминским — он уезжал наутро. Она говорила редко, но тут разверзла уста. Сказала: возьмите шали, и дамы те шали взяли. С этого самого мига и начались чудеса. В денежных кругах Питера скоро распространилась весть: Киприда выписала из Парижа трех немолодых, но чрезвычайно дорогих куртизанок из русских эмигрантских семей. Им немного за сорок, но какая благородная красота! и, главное, какая искушенность! Неужто самой Киприде пришла в голову такая удачная мысль? наверное, Каминский подсказал… шельма. Надо, господа попечители, подкинуть в Павловск деньжат на реставрацию и обслуживание особняка. Что и было сделано.

Неприкаянный Даня весь день шатался по питерской ранней жаре, но работа от него ускользала. Те, кто ему обещали, вдруг становились уклончивы. Даня внимательно погляделся в первое же попавшееся зеркало. Так и есть — маска неудачника прочно прилипла к его лицу, приклеилась к корням волос. Волосы он долго ерошил, но те стоять не желали — полегли, будто рожь, побитая градом. Вышел на улицу, нечаянно вдохнул полной грудью некондиционированный воздух. Совершил посадку на какую-то лавочку, тупо уставясь на мраморную Афродиту. О классический город, как много в тебе Афродит! Заиграл мобильник, Даня открыл крышечку. Неизвестно от чьего имени ему предлагали место привратника и садовника в загородном имении. И поспешил он в Павловск, объятый смутным предчувствием. Вновь электричка лихо неслась к вокзалу мечты. Успел, получил эту должность, но не узнал своих женщин — так они изменились в поле Кипридиных чар. Они его, изменившись, тоже не узнавали. Он приступил к работе — другая жизнь началась.

Итак, Людмила гуляет в волшебных садах Черномора, а к ней в коммуналку приехала ее несчастная дочь. Замок стал звонить под ключом таким мелодичным звоном, что молодая женщина невольно диву далась. Женщину звали Лидией, она была сильно заезжена. В квартире пустой застала, конечно, полный разгром. Сколько ей было лет — мы от читателя скроем, ведь мать ее стала женщиной без возраста с этих пор. Теперь, утирая слезы о недостойном муже, на жесткое ложе матери Лидия улеглась. Тотчас же загнанной Лидии явилась во сне Афродита и так сказала: о Лидия! спеши к вокзалу мечты. Вдобавок к своим словам оставила точный адрес и положила на стул для ней офигенный прикид: здесь вот такая баска, здесь вот немного уже, очень открытый вырез — ну, в общем, полный отпад.

В парке вяз прилаживает листья свои друг к другу, у водоема прогуливаются три прекрасные дамы. Будто Борисов-Мусатов их написал нам маслом: профили, шали, локоны и благородство манер. У Афродиты нынче пятеро жриц прилежных, Зоя — ее подруга, Зоя в счет не идет. Смеется во внутреннем дворике, играя в серсо с Кипридой... гляди, в фонтан улетело… и моет в фонтане лицо. Но уже едет Лидия в полупустой электричке, Амур завивает ей волосы, чтоб времени не терять. Она явилась по адресу, указанному в бумажке, и молодой садовник ей врата отворил. Учтиво взял ее вещи и проводил к Киприде — в саду уж цвели пионы с Зоиных кимоно.

Объявился Каминский проездом после вояжа на Кипр. Успел там купить для своей богини какую-то недвижимость, однако, из осторожности, на собственное имя. Он был прав в такой осмотрительности — к моменту его приезда питерский особняк еще числился за Зоей Савелкиной, а павловский самопереоформился на имя Лидии Павловны Осельцевой. Каминский стал было по сотовому советоваться с умными людьми, сидя среди поникших пионов. Умные люди сказали: “Иосиф, оставь попеченье. Ты еще разве не понял? Твою Киприду можно глубокой ночью бросить на улице — поутру она проснется во дворце. Этот финт можно проделывать многократно. Ни одна из ее фавориток без крова не останется, даже очень неплохого”. Каминский принял сказанное к сведению иотбыл по делам в Тюмень.

Покинутая тремя дамами неубранная квартира глазами немытых окон глядела в призрачный двор. В квартиру проникли воры, и им был голос: о воры! идите честно работать в загородный бордель. Воры не стали слушать, воры искали сокровищ — у них уж была привычка к подобного рода делам. Перерыли три комнаты, после явились к Зое, и здесь их настиг Афродиты неотвратимый гнев. Они обратились оба в мраморные изваяния, и так недвижно стояли по захламленным углам. Не лучше ли было в Павловске, танцуя, тереть паркеты, чистить тазы для варенья и подстригать газон? Вселился муж Лидии — Игорь, он пиджаки и шляпы на хладные манекены повесил в первый же день. Но дня через три просох и задал вопрос — где Лидия? они ничего не сказали, да и сказать не могли. Тогда стены ванной разверзлись, и Афродита явилась, точно живая реклама пенно-моющих средств. Она промолвила: “Игорь! ты уж теперь не Игорь… забудь свое имя, Игорь… зовись теперь Менелай”.

Когда Менелай приплыл под стены проклятой Трои, в саду отцвели пионы и зацветал жасмин. Долго хулил Афродиту возле чугунной ограды, но молодой садовник в парк его не впустил. Спал Менелай на упругих кустах, подстриженных Даней, пил принесенное Даней разбавленное вино. Дули все те же южные исступленные ветры, и Афродита с клумбы гневный метала взгляд. Позже его допустили в дом натирать паркеты. Гейша играла на флейте, грустно и хорошо. Он прекратил богохульствовать и не спросил о Лидии — ветер унес о ней память к финским немым валунам.

Прослышав о махинациях с документами на павловский особняк, приехал Егор — рвал и метал. Для равновесия позвал с собой Антона и Бориса. Десант бизнесменов с охраной имел целью вывести на чистую воду реставрационную фирму, что изобрела неслыханный доселе способ переоформления недвижимости. Кортеж, гудя, въехал во двор. “Ба, знакомые все лица”, — мрачно буркнул Егор отпрянувшему от тачки Дане (в школе у трудолюбивого Егора по литературе была пятерка). Вышли, оставив охрану в машинах. С солнечной стороны ветер вдувал занавески в открытые двери балконов. Из нависших ящиков с цветами капала после поливки вода. Сестры Переляевы выглянули — кого там Бог дает? — но почли за лучшее спрятаться, не от Егора, а от Антона с Борисом. Удалились на кухню, которая сама была надежно запрятана на задах. Здесь в окна ломился прохладный белый жасмин. Надели белые фартучки и чепцы, под коими скрыли основную улику — теперь уж и без краски золотые кудри. Сделались вдруг похожи сразу на двух шоколадниц Лиотара. Принялись учить молодую кухарку Мадину готовить блинчики с вареньем, любимые всемогущей Лидией. Мадина дерзила с акцентом, уклоняясь от наставлений. Наконец заявила, что не хочет быть прислугой, но желает стать девушкой по вызову. Юленька Переляева схватилась за свою красивую головку, говоря: “Фи, Мадина! надо же кому-то и у плиты стоять! смотри, Афродита тебя накажет за такие речи”. В подтверждение Юленькиных слов у Мадины тут же вздулся ячмень на глазу. Она гордо зыркнула одним здоровым глазом из-под неприбранных черных прядей, продолжая с демонической силой мешать тесто и шепотом противопоставляя Аллаха всем языческим богам, вместе взятым. Катенька той порой искала в шкафу клубничное варенье — Лидия так заказывала — нашла и успокоилась.

Три бизнесмена сидели в зале, вошли три дамы в шелковых шалях и сделали их шелковыми, как мягкая бахрома. Мужчины забыли о цели визита, и сколько шампанского было выпито, забыли курс доллара и курс евро, забыли английский язык. Катя скоро отнесла блинчики и йогурт во внутренний дворик, где Киприда с Лидией играли в мяч, поставила на плетеный столик и поскорей ушла. Она была тактичной девушкой и еще со времен своего одесского содержанства выучилась изящно помалкивать, покуда не спросят. Мадина на кухне тушила молодого козленка с травами, Менелай разбавлял выписанное из Афин вино. Трое бизнесменов в парке старательно лепили стодолларовые бумажки, вымоченные в шампанском, на мраморную Афродиту. Три дамы смеялись, сама же Афродита была подчеркнуто безразлична. Июль согрел ее белизну, пассионарный ветер быстро сушил купюры — они отлетали, топорщась, Людмила их собирала в полиэтиленовый пакет. Охранники спали в тачках с кондиционерами. Зоя Савелкина, изгнанная из рая, учила Даню играть на флейте. Неузнающие и неузнанные, оба ловили кайф, прижимаясь поочередно губами к теплому лакированному дереву.

Узкоглазая Зоинька не шарит в вопросах собственности. Для нее этот сон начался в ноябре и все длится. Зоинька бродит под вязом, повесив флейту-свирель на шелковой ленте поверх голубого хитона. А Лидия любит порядок, совсем как царь Петр Алексеич. Недолго она затворялась во внутреннем дворике — вышла при полном параде, с лицом голливудской актрисы, и повелела трем дамам заняться подбором кадров. Поставим бордель на широкую ногу, мама, Алла и Серафима! возьмем шикарных девиц. Привычные к повиновению дамы резкие указания Лидии подхватывали на лету, однако низложенной Зои Савелкиной тронуть никто не смел. Когда же вернется Каминский? все без него так скверно. И вот наконец приехал Каминский, да только не тот. Прибыл сын его Леонид, эллинист, только что окончивший Оксфордский университет — решил провести несколько дней в Эрмитаже. Отец передал ему ключи от пустующего питерского особняка.

Иосиф Каминский предупредил сына: Венера Родосская, которую тот стремится увидеть, сейчас не в Питере, а в Павловске. Но прямо с порога Леонид узрел ее в центре залы. Сомнений быть не могло — это подлинник, вот такой ракурс был в каталоге. Значит, в Павловске копия? неужто отец так ошибся? Молодой человек обошел те покои, что не были сданы фирме, нашел пару интересных бюстов. Когда же вернулся в залу, челюсть его отвалилась: подле Венеры стояли Афина при шлеме и копье, а также Диана с луком, в короткой тунике. Леонид недаром был поэт неоклассического толка. Он радостно покорился воле Зевса и прилег на любимую кушетку Киприды под сень трех богинь. Полночная синева текла от Эгейского моря, мыла настриженные с горных стад облака. Возле ограды одна за другой осторожно притормозили три машины, послышался лязг снимаемого замка. Леонид приподнял голову — по двору, не пригибаясь, бежали парни в черных шапочках, закрывающих лицо. Леонид хватился мобильника и не нашел его рядом, вскочил включить свет — не нашел выключателя. В дверь уж ломились, она подалась легко, как гетера. Коротко вспыхнула молния и озарила такую картину: некто лежит на пороге с копьем Афины в груди. Объятый священным ужасом, рухнул и Леонид. Когда же очнулся, в зале никого не было, кроме него и мраморной Афродиты. Но дверь была настежь, стрела Дианы торчала, вонзившаяся в паркет, а перед домом Зевс-громовержец оставил свой след: опаленную молнией ветку столетнего дуба.

Не зная, как рассказать отцу о случившемся, Леонид заложил парадную дверь изнутри длиннющим медным крюком и с черного хода ушел в Эрмитаж. 
С отключенным мобильником там бродил до закрытия по залам, а выйдя, сразу увидел зарево в небе. Тут позвонил отец из Тюмени: горим! От особняка остались одни угольки — как же надо было готовить пожар, чтоб так чисто средь белого дня сгорело. Но Афродита успела здание покинуть. Нашли два бюста, покрытые сажей, один расколотый барельеф — ее пьедестал был пуст. Леонид поискал в записной книжке адрес — и поспешил в Павловск.

Егору Парыгину надоело быть лохом, как-никак он человек с высшим образованием, уже во втором колене. То, глядишь, его подпоили три немолодые дамочки, и он лепил на Афродиту, непонятно какую, то ли подлинную, то ли нет, стодолларовые бумажки. Теперь перед ним, в одном из двух его собственных особняков, стоит долгожданная Афродита — и что же? гипсовый муляж… кукла. Ради нее, Венеры Родосской, что стоила дороже Зойкиного сгоревшего особняка, была тщательно спланирована операция захвата, нарушена недиагностируемым образом сигнализация и все такое. Так нет же, какой-то парень там ночевал… сторожил… никогда еще не было. Должно быть, новая крутая хозяйка павловского борделя распорядилась. Надо ж было так нарваться! Спросонья гаденыш метнул в Петьку антикварное копье, еле вытащили в клинике… надо будет этот дрын продать. Еще и гроза началась не вовремя, ребята струсили. Ну, Егор им дал разгон. Дежурили, пока ночной сторож не ушел задами, потом, дураки, осторожно вынесли легонькую подделку, хорошенько облили здание бензином и подожгли. Деревянные перекрытия… паркет… мебель красного дерева… хорошо горело. С утра Егор собственноручно дал на лапу пожарным — вместе с рыбой заключения... и поспешил в Павловск.

Зоя Савелкина кружит под вязом, и плечи ее осыпаны пеплом, и обгорел по подолу ее хитон, будто это она стояла вчера босая на пьедестале в своем горящем свечкой особняке. Осталась дата ее рождения на мраморном барельефе с флейтисткой, только сгорела рама дверная, и упал барельеф. Даня проснулся от запаха дыма, неведомо как долетевшего в Павловск, и на столе обнаружил пачку горелых бумаг. К вечеру Иосиф Каминский успел добраться к ним из Тюмени, сказал — страховка, в полном порядке, можно завтра подать. Этого хватит, сказал, на квартиру, двухкомнатную, в новом районе. Но Зоя Савелкина все кружила, с флейтой на ленте, в саду.

Эй, безумная босая Зоя! не кружи там, точно слепая лошадь на водокачке! поди к гостям, поиграй на флейте, а новенькие девушки пройдутся в купальниках. И Зоя играла, и ходили по кругу длинноногие девушки, как лошадки на манеже. Ходил и Егор Парыгин большими кругами по парку, вблизи Венеры Родосской сужались эти круги. “Точно, Егор, она самая, — сказали Антон с Борисом, — и не лепи, будь добр, на нее своих ценных бумаг”.

Ночью Даня стучал в старинную колотушку, чтоб воры доподлинно знали, куда не надо идти. Против ночного страха вешал Зоину флейту на растрепанной ленте под свой холщовый хитон. Они незаметно с Зоей сделались тут рабами, пока Иосиф Каминский квартиру им покупал. А южные ветры дули, и выдували душу, и в небе последних дней августа звездный ярился пес. Поэт Леонид Каминский тоже кружил по саду, роились в мозгу его строфы про древний недремлющий мир. Порой в водоем долетали пенные брызги с Кипра, и мрамор своей белизною боролся с полночной тьмой.

Когда три машины остановились у решетки, Даня пошел посмотреть, что там за полуночники. Получил грамотный удар по голове и в последующие два-дцать минут отлеживался на газоне, безучастный ко всему происходящему. Леониду для разнообразия врезали по ногам, да так, что он долго не мог подняться, мобильник же его отлетел за версту. На его глазах разбивали ломом постамент Афродиты и как бревно волокли белое чудо к машине. Когда же он дополз на четвереньках до клумбы, постамент блестел, ровный и чистый, точно богиня сама ушла легкими стопами. Душистый табак кругом не был затоптан и расточительно благоухал, почти все звезды уцелели на бархатном августовском небе. Спартанец Леонид обнял обеими руками постамент, подтянулся, встал и захромал к Дане, тот кой-как открыл глаза. С Даниного мобильника Леонид позвонил в дом отцу. Осмотрев место происшествия, Иосиф Каминский дал команду милицию не звать. Он на полном серьезе утверждал, и слова его были приняты всерьез: Афродита не у них в руках, она где-то еще. И послал сына проведать питерскую коммуналку — доходный дом на Литейном.

Эти лохи в камуфляже опять притащили трухлявую дрянь. Егор Парыгин у себя в гостиной остервенело крушил хрупкий гипс, соря мелом на персидский ковер. “Где оригинал, гады?” — “Уймись, Егорушка, — успокаивали его друзья, — в павловском особняке его нет, мы все углы облазили. Но ведь у этой честной компании еще стоит пустая коммуналка на Литейном… оттуда ты тогда свою Заиньку забирал”. — “Верно, братцы. А ну-ка, дармоеды, живо на Литейный!”

На Литейном столбом стояла остывшая за ночь пыль. Леонид шагнул под давящую своими неправильными пропорциями арку — во двор. Там беспокойный вихрь поднял вверх бумажки, будто записки к Господу Богу. Души квартировавших здесь пасынков судьбы привычно безмолвствовали в воздухе. Леонид пробился сквозь их спрессованную печаль, поднялся по стертым ступеням лестницы, отпер замок, издавший неожиданно радостный звук. Потыкался во все двери — одна из них сама отворилась. Венера Родосская ждала его промежду двух мраморных скульптур в духе соцреализма. Взвинченный после бессонной и разбойной ночи Леонид Венере не удивился, удивился лишь тому, в каком дурном обществе ее застал. Это что — строители метрополитена или сталелитейщики? а где же узнаваемые атрибуты? мифология не терпит отклонений от стандарта… ежели ты Афина — предъяви копье. Отец ничего не говорил об этих двоих строителях социализма… как только пол выдерживает. Леонид позвонил в Павловск: “Слава Богу — здесь, она, собственной персоной, об остальном потом”. Повалился на ложе обеих Зой, и Морфей унес его в Элладу.

Покуда Леонид, подобно Тезею, бродил в недрах критского лабиринта, мраморные воры сошли со своих мест и хорошенько обшарили карманы грезера. Наружную дверь коммуналки той порой открывали отмычкою — одно к одному. Братва Егора Парыгина внимательно разглядела спящего Леонида, на сей раз попавшегося ей при свете дня. Затем парни получше ощупали холодные плечи Афродиты, чтоб снова не обдернуться. Руководитель операции показал знаками — опустите, пожалуйста, синие шторы — окно выходило во двор и, следовательно, смотрело на чужие окна. Когда штора скрыла сердечко, прилепленное снаружи к стеклу, живые и тепленькие воры в камуфляже накинули заранее приготовленное одеялко на статую, белеющую посреди комнаты. Сдерживая сопение, подняли. Пошли, стараясь полегче ступать.

Леонид проснулся от шума торопливо выезжающей со двора машины, вскочил как ошпаренный, отдернул шторы, коих сам не задергивал. Афродиты в комнате не было, отсутствовал также один из ее мраморных ухажеров. Другой, будто желая дать ключ к разгадке, стоял на месте дамы, покинувшей помещение, и лыбился щербатым ртом.

Примчался Иосиф Каминский, поневоле заделавшийся из адвокатов в криминалисты. Ничего не смог сказать о каменном джентльмене, неизвестно как очутившемся на месте чужого преступления. Одно лишь новоявленный следователь констатировал с уверенностью: Афродита и на сей раз пленения избегла. Он пожал руку статуе вора, не думая вовсе о статуе командора, затем опечатал комнату Зои Савелкиной бумажкой со своей подписью. Забрал сына, немного сдвинувшегося на почве мистики и эллинистики, увез в Павловск. А что он еще мог сделать в этой ситуации?

Егор Парыгин в сердцах наносил побои мраморному изваянию с какого-то безобразного бомжа. Иной раз удары приходились по охранникам, они же при необходимости группа захвата. Ему, Егору, обрыдла хуже горькой редьки эта чертовщина. Умаявшись, он позвал своего духовника — у него таковой 
имелся — чтоб пожертвовать широкой рукой на церковь. Намерение само по себе благое, однако действия были предприняты не по той епархии. Мягко говоря, затруднения исходили с совсем другой стороны. Пожалуй, имело бы больше смысла обратиться непосредственно к олимпийским богам. Пока Егор беседовал с припожаловавшим батюшкой, каменный гость накинул камуфляжную куртку, натянул черную шапочку и ушел. Пошел к себе на окраину, пропил с себя камуфляж, встал на клумбу возле кинотеатра, переоборудованного под склад соседней мебельной фабрики, и уснул до поры. В непробужденном состоянии ему мнился остров посреди вкрадчиво спокойного моря, полуразрушенный грот, скрывающий мраморную белизну плеч богини, и влажный ветер оттоль целовал его грубо изваянное Творцом лицо. Так он и дремлет, качаясь, по сей день? нет, седьмого ноября его видели на Дворцовой во главе колонны с красными знаменами. Ошибочно приняли за сошедшего с пьедестала Ленина, отчего произошло сугубое волнение и наметился беспорядок в рядах демонстрантов.

Небывалая осень построила купол высокий, был приказ облакам этот купол собой не темнить. Оба Каминские не спешили покинуть Павловск. Старшему уж стало ясно, что молодой займет его место, Киприда же этот срок оттягивала, неизвестно почему. Они оттягивались втроем во внутреннем дворике, раз и навсегда турнув оттуда утомляющую своей жесткой энергетикой Лидию. Та продолжала набирать девочек в бордель, измеряя их сантиметром по талии и бедрам, а для Богом убитой Зои Савелкиной ввела эксклюзивную должность флейтистки. В Лидии все же текла сильно разбавленная — седьмая вода на киселе — благородная кровь, и вдобавок к греческому носу она получила филологическое образование. Триумвират дам — мать свою, Аллу и Серафиму — отстранила от исполнения прямых обязанностей, спасая фамильную честь, но возложила на них административные тяготы. Сестер Переляевых перевела в сестры-хозяйки, отчего бедняжки потускнели, будто синие птицы на свету, без устали считая простыни и махровые халаты. Киприда ни во что не мешалась — она ела с милыми голубой виноград, пила золотое вино, сидя в плетеном кресле, и золотилась, золотилась средь желтеющей листвы.

Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом. Иосиф Каминский сказал, обращаясь непосредственно к Киприде: “Зоя! не будем ждать, пока отполыхает этот пожар.. уедем в разгар его…” — и взял авиабилеты на Кипр, не на всех, но на многих. На себя, и сына, и Киприду, неразлучных пока что Зоиньку с Даней, и еще сестричек Переляевых. Объясняться с Лидией по всем этим вопросам не счел нужным. Еще прихватили Менелая в качестве физической силы — по документам он проходил как Менелай Пападакис. Откуда взялись такие документы, лучше не спрашивать, но заявить его как Игоря не представлялось возможным, поскольку он на прежнее имя не отзывался.

До отъезда оставалась неделя, Зойкина квартира уж существовала в природе. Взяли машину, поехали смотреть — двое Каминских и Зоинька с Даней. Завернули на Литейный забрать кой-какое барахлишко. На постели Зой спал оживший бомж в Даниной пижаме — доброму вору все впору. Решили не трогать, нехай дрыхнет. Эти двое — один из них тут присутствовал — отныне пользуются покровительством бессмертной богини. Пока добрались до спального района, повидали и второго — стоял возле типового здания кинотеатра, таящего в стенах своих мебельный склад. Скованный по рукам и ногам, рванулся было вслед машине, но успел лишь поставить каменную пяту на ноготки, не то бархатки, не то петунии — и навек затих. А может — не навек? о город Медного всадника, ответь мне!

Штунде-отель “Эллада”. Кафель в ванных, вазы на столиках — все сообразно названию. Вместо отсутствующей Афродиты на клумбе кой-как установлен расколотый барельеф с флейтисткой, надгробная плита ушедшим временам. Не слышно боле несмелой Зоиной игры. К простой продольной флейте аккуратистка Юленька привязала новую ленту, и темно-вишневая дудочка греется на груди Зоиньки, едущей в аэропорт. С нею в такси, помимо водителя, Даня и девушки Переляевы. В другом авто Киприда с Каминскими, подле шофера там Менелай с картонками на коленях. Шляпы Киприды — особь статья, скоро им трепетать под ласкою бриза. Алла же той порой разбирает уныло белье, а Серафима вяло дает указания на кухне, да неохотно Людмила деньги считает в саду, и Лидия дует губы, что не взяли на Кипр. Мадина стучит посудой — ей новые девушки чистят картошку в защитных перчатках и тихо романсы поют. Неспешные будни борделя… а самолет взлетел.

Стоило лишь Киприде воздушными путями покинуть брега Невы, как на них немедля обрушил свою силу атлантический циклон, и целый год аномально хорошей погоды ушел в прошлое. Жители северной столицы, застигнутые кто где ненастьем, схватили в тот день жесточайшую простуду. Если она и не оказалась смертельной подобно горячке Акакия Акакьевича Башмачкина, то, во всяком случае, посещаемость павловского особняка снизилась существенно и надолго. Холодный ливень хлестал много дней на мраморные плечи бомжа возле бывшего кинотеатра, на фасаде коего поверх названия было теперь натянуто мокрое полотнище с надписью: шкафчик and диванчик. Беспричинные слезы, невидимые миру при столь неблагоприятных атмосферных условиях, струились из пустых глазниц изваяния. Нехитрые городские цветы вкруг его забредшей на клумбу левой ноги сникли и почернели. Другой бомж, пребывающий во плоти человеческой, единственный пока обитатель коммуналки на Литейном, проснулся поздним утром после дождичка в четверг. За стеклами на карнизе белел снег. Ленивец пошарил под кроватью, достал бутылку, отхлебнул, пощупал батареи — ура, затопили! — и уснул крепким сном неправедных. Кажется, судьба опять взыскала не того кого надо. Ведь истинным рыцарем красоты явил себя ТОТ, КТО СТОЯЛ ПОСРЕДИ КЛУМБЫ.

Три богатыря — Егор, Антон и Борис — гриппом не переболели, будучи своевременно привиты патентованной сывороткой. По первой пороше прикатили в заведение “Эллада”. Птички от шин легли тремя разными узорами на холст ранней зимы — выбирайте, красавицы, какой вам больше нравится. Туи притихли, будто усомнились в том, что они вечнозеленые. Стоял ноябрь, с него же все тогда и началось. Скоро тьма придет, темень темная, темень темная, непроглядная. В борделе богатырям не показалось. Не то, не то… девушки вроде как девушки… ноги, каблуки… магии не хватает. От разочарования ущипнули Мадину — она одна была на человека похожа — но Лидия такой вольности не одобрила. Сволочь эта Лидия… из грязи да в князи. Лидия была вовсе не из грязи, скорей, может, Егор… Антон с Борисом — те вряд ли. В общем, друг друга не поняли. То есть Лидия-то отлично поняла, что надо менять девочек, но кавалеры уж заказывали по сотовому авиабилеты на Кипр. Прочь от этой тьмы… пусть растет без них слоеный сугроб на треснутой мраморной плите с флейтисткой. Мороз… оттепель… снова мороз. Где-то еще звучит волшебная флейта желания — в том краю, куда отлетела Киприда. Туда спешат последние птицы, зазевавшиеся было под куполом необычной осени, туда дует спохватившийся Борей, ворочая тяжкие тучи. Туда, туда… все, у кого есть такая возможность.

Зоя Савелкина ходит босыми ступнями по осыпающимся ступеням лестницы, ведущей к вилле “Киприда”, что куплена Иосифом Каминским явно за название. Дудит в свою бедную флейту, как Джельсомина в трубу. Нижние плиты уходят в море, верхние возносятся к вершине холма, там античный портик щемит душу совершенством пропорций. К нему пристроена вилла, ей всего лет двести. Пересчитав в который раз ступени, Зоинька спешит в глубь миртовой рощи — уже нашла там древнее капище. Венера Родосская, записанная как ее, Зоинькина, собственность, стоит в ребристой раковине. Стоит, наверное, с того самого дня, как исчезла с Литейного. Безумная Зоинька не догадывается, что об этом следовало бы сообщить своим спутникам. Носит богине венки из бессмертников, играет мелодии сапфических времен, слетевшие к ней из ноосферы. Священная роща чутко внимает, и некому нарушить полноту гармонии.

Иосиф Каминский такой же хозяин виллы, как Зоинька владелица почитаемого издревле изваяния. Киприда проводит время с младшим Каминским, почти не замечая старшего. Им, Леониду и его несравненной подруге, принадлежат терраса на плоской кровле, тайные внутренние покои с мозаичным полом, каменная скамья на вершине холма, конусы кипарисов внизу и пальмы у берега, — все без изъятия, согласно неписаной дарственной. Каминскому-отцу, однако, осталось не так уж и мало. Кроме своих достоинств и своих воспоминаний, он сохранил все то, что запросто может отнять не только темница, но и просто нужда. Неотнятое поднималось из моря, клубилось в воздухе, так что все было терпимо. Девушки Переляевы нежно улыбались с обеих сторон другу своему стоику — видно, им было на роду написано принадлежать одному человеку. Сходство же их с Кипридой заметно возросло в этих располагающих к тому краях. Тут до Иосифа Каминского доползли слухи, отнюдь его не обрадовавшие: три толстяка — Егор, Антон и Борис — сняли на троих виллу “Крест” в часе езды от “Киприды”. Однако визитов наносить не спешили, наблюдали издали. Следовало взять какие-то меры.

Антон и Борис, бывшие дотоле персонажами почти что склеенными, здесь, на Кипре, явили некоторое различие характеров. Антон уделял больше внимания древностям, Борис — женской половине местного населения. Должно быть, Афродита была не против обоих сих увлечений, поскольку вскоре явилась упомянутым господам во время их совместной прогулки. Егор накануне перебрал и в променаде не участвовал. Двое постояльцев виллы “Крест” увидали грот и в нем украшенную Зоинькиными венками беломраморную беглянку из Питера. Хотели было шагнуть под своды, но хладный камень затрепетал, и богиня удалилась в сумрак рощи, напустив на дерзновенных нарушителей ее уединения форменный столбняк. Ускользающая красота мелькнула на фоне темной зелени и пропала.

Катя Переляева, несшая через нижнюю залу поднос с чашками, вскрикнула и уронила его. Шоколад разлился, дополнив подтеками узор из коричневых прожилок на каменном полу. Было с чего вскрикнуть — мраморная Афродита стояла середь залы, держа в обеих руках по венку. На крик прибежали еще пятеро домочадцев Зои Киприди. Сама она, находясь в обществе Каминского-сына, не снизошла узнать, что случилось. Но каменная гостья, казалось, рада была и обществу Зои Савелкиной, что весь вечер просидела у ног ее, наигрывая все тот же архаичный мотив. Сестры Переляевы плавно танцевали, обвевая платья около щиколоток, а Иосиф Каминский и Даня с Менелаем отбивали такт. Время бездумно летело. Казалось, и предпринимать ничего не надо, раз богиня изволила сама собой распорядиться. Это было очередное заблуждение. К тому времени уж прибыла так называемая охрана Егора Парыгина, и было их, этих псевдоохранников, человек двенадцать.

Простите, Егор что — шизанулся? Неужто он мог охотиться за статуей, какая бы начальная цена ей ни была назначена на аукционе Кристи и сколь бы дорого ее в конце концов ни продали, если на глазах двоих его друзей эта чертовка своими ногами ушла из грота? То-то и оно, что в состоянии аффекта человек не склонен доверять не только глазам друзей своих, а даже собственным.

Шел декабрь месяц, но море молчало — это была любезность Посейдона. Ветер легко перелетал из Африки, и в пении его слышалось: Александрия! Небо по ночам было ясно, Селена окружена ореолом. Из пены морской по лунной дорожке на лестницу виллы “Киприда” вышли четверо аквалангистов. Поднялись по ступеням, перешагнули порог залы, распахнувшей двери пустынному морю. Опутали крепкой сетью беломраморное сокровище и погрузились в воду, таща за собой тяжелую добычу. Подтягивая ее на борт яхты, увидали в лунном свете чудо морское с зеленым хвостом. От шока выпустили из рук веревку, и тритонище ушло в пучину, на прощание двинув хвостом под днище судна, да так, что бедное едва не кильнулось, Егор же Парыгин вцепился в медные поручни, изрыгая изысканные проклятия.

Зоя Савелкина проснулась раньше других обитателей виллы “Киприда” на подушке, мокрой от слез. Спустилась в залу, охваченная чуткой тревогой безумицы. Подняла с полу затоптанные вечнозеленые венки — сама плела их из цветов с жесткими лепестками. Не пошла никого будить, но сыграла свою излюбленную мелодию, твердившую: едва лишь красота ускользает от смертных, любовь их покидает. Звуки обошли по кругу, и прочиталось так, что первой уходит любовь. А в дверях уж стояли все, кроме Зои Киприди с Леонидом — не для них, не про них.

Менелай захандрил. Приступ тоски разрешился катарсисом, во время коего он вспомнил прежнее имя свое — Игорь — и стал не без оснований утверждать, что в Питере его ждет жена Лидия. Насчет ждет — это, конечно, преувеличение, но в остальном с подлинным верно. Ему немедленно предоставили сотовую связь с Лидией. Та плакала в трубку, умоляя: возвращайтесь все, без вас дела не идут. Деловая… хоть бы словечко мне… и пил с отвращением разбавленное вино, и с не меньшим отвращением смотрелся в зеркало. Позадь помятого мужского лица отражались вечнозеленые кипарисы.

В борделе царил полнейший бардак. Олигархи в отсутствие Зои Киприди носа не казали. Девушки, все как одна приезжие, обзавелись мобильниками и, превратив заведение в общежитие, работали по вызову. Исполнилась давнишняя мечта Мадины: она влилась в ряды и была востребована. На вновь постаревших Аллу с Серафимой легли готовка, уборка и все такое прочее, а вконец подурневшая Людмила тряслась над каждой копейкой. По счастью Лидии, хоть и не вдруг, но удалось сдать большую часть помещений. Выселенные девушки улетали, как стая птичек, на глазах удивленных жильцов павловских пятиэтажек. Решено было не прогонять лишь Мадину, служившую живым напоминанием о потерянном рае. Четверо дам ежевечерне провожали ее — она уходила, ставя большие ноги в глубокий снег нечищенного двора. Тьма и антимусульманские настроения сгущались вкруг нее.

Итак, бордель раскрутить не удалось. Лидия давненько не заглядывала в дарственную на павловский особняк, а там давно уж значилось: Мадине Рустамбековой. Сделав неприятное для себя открытие, хорошо воспитанная Лидия вздохнула: il n’ y pas de bonneur que dans les viex communes — и положила о своем открытии никому не сообщать, документ же хорошенько припрятать. Как пришло, так и ушло — боги Олимпа прихотливы и изменчивы. Лидия была крепкая тетка. Накрасиво и твердо сжав тонкие губы, сделалась похожа на Ханну 
Шигулу — немецкая кровь у нее, потомственной петербуржанки, имелась в наличии. Валькирия полетела проведать коммуналку на Литейном. В ее с Игорем-Менелаем двухкомнатной квартире проживала та еще свекровь, и Лидия попасть к ней в лапы вовсе не стремилась. Если Мадина ненароком узнает о своем эфемерном праве собственности — так на Литейном четыре комнаты на четырех стойких дам благородной внешности. У юродивой Зои Савелкиной теперь есть своя квартира в новостройке, и на Литейный она, недееспособная, верней всего, заглядывать не станет. Лидия приладилась подбирать за отрешенной Зоинькой, не осматривающей как следует ветвей маслины.

На Литейном нашу валькирию ждали сюрпризы. Кое-что она уж слышала от отца и сына Каминских, но с тех пор ситуация изменилась. Прежде всего, ТОТ, КТО СТОЯЛ ПОСРЕДИ КЛУМБЫ, явно получил прощение Афродиты. Водворился, полный жизненных сил, под бок к товарищу своему, имеющему куда менее заслуг, чем нежели он сам. Снег лег на опустевший постамент, мебельная фабрика разорилась, однако ветер продолжал остервенело рвать холст с надписью “шкафчик and диванчик”, как некогда кумачовый плакат, призывающий отдать всю власть советам. Ум хорошо, а два лучше — двое бомжей не стали пропивать чужих подушек и одеял, но додумались открыть на Литейном ночлежку для гастарбайтеров. Раскручивать и рекламировать не было нужды, да и опасно: по объявлению живо приперлись бы менты. Горемыки сами набились как сельди в бочку, спасаясь от холодов, и квартира заговорила на всех языках. Бравая Лидия этот хор перекричала и неукоснительно собрала дань, впредь назначив первое число месяца для внесения платы. По первое число она им и всыпала. Бомжам-учредителям сделала скидку, но велела мыть и драить. Заметим, что сама Лидия никаких юридических прав на контролируемую ею питерскую жил-площадь не имела. Тем не менее второе ее предприятие пошло успешней первого. Сам север был ей здесь союзник: стоило ему дохнуть, завыть — и рыба шла косяком в расставленные сети.

Сеть, притащившая тритона вместо родосской Афродиты, вовсе не была порвана, так что Егор Парыгин в порыве досады и брезгливости совершенно напрасно приказал выбросить чудо-юдо обратно. Оно, чудо, беломраморное и прекрасное, в тот же день оказалось добычей молодого рыбака-грека. Парень вытащил тяжелый улов сильными руками, горланя песню о том, как трудно поймать в сети красавицу. Но это была не единственная Венера, угодившая в его невод. Сине море родило ему на радость еще одну, одетую пеной золотых волос. Когда он вместе с младшим братом своим приволок статую на виллу “Киприда”, золотая Зоя на брата не взглянула, не взглянула больше и на Леонида Каминского. Отец с сыном подолгу сидели вдвоем на лестнице, у подножия которой плескалось усмиренное море. Поговорив о странностях любви, замолкали, глядя в одну и ту же жемчужную даль.

Какие-то арендаторы помещений павловского особняка съехали, пришлось искать других. При оформлении нового договора понадобилась Мадина. Она пришла в клетчатом платье, предъявила российский паспорт, вывела крупными буквами свою фамилию и не стала дознаваться, почему ее позвали. Лидия сказала спасибо, перестала взыскивать с нее квартирную плату и успокоилась. Разве способен качать права человек, еле выучившийся ставить подпись. Скоро накрылся и ночной заработок Мадины. Однажды она явилась под утро сильно побитая. Пока разъезжались во все стороны фиолетово-желтые синяки, Лидия нашла потерпевшей место в цеху по пошиву багажных сумок, что разместился под крышей знаменитого вокзала. Мадина к месту привыкла, и респектабельность восторжествовала. Новый год встретили по-семейному. Лидия внесла остатки от арендных денежек на срочный вклад, послала поздравительные СМС Киприде и Каминскому-отцу. Алла, Людмила и Серафима спели трио. Живая елка в старинных бусах, колющихся хрупкими осколками, пахла петербургскими мифами.

Три товарища — Егор, Антон и Борис — надумали идти с повинной. Явились в Новый год на виллу “Киприда” с тремя ювелирными подношениями — своей богине и двум ее подобиям. Зою Савелкину они в упор не видели. Застали во главе стола юношу — расстегнутая холщовая рубашка, весь будто сошел с картин старых мастеров. Зоя Киприди именной, наиценнейший Егоров подарок отклонила. Отдала Заиньке, вновь обретшей прежнее ласкательное прозвище благодаря симпатии председателя пиршества. Девушкам Переляевым золотая Зоя чуть приметным кивком разрешила принять предназначенное им. Одаренные надели свои драгоценности, Киприда распустила драгоценные волосы и беспечно пила из одного стакана с новым фаворитом.

Возле вкрадчивого моря шли без снега и холодов январские дни. Иосиф Каминский после Рождества улетел в Испанию. Вел там дела каких-то олигархов, связанные с недвижимостью. Три мушкетера — двадцать лет спустя — переселились на виллу “Киприда”, взяв ее пока что на содержание, поскольку у старшего Каминского от самоотвержения оголился банковский счет. Антон с Борисом, все еще слабо различимые, занялись по старой памяти сестричками Переляевыми, уже несколько заметнее обозначившими свои характеры, в общем, довольно ребячливые. У Егора поехала крыша — он влюбился в мраморную Афродиту. Сидел день-деньской в нижней зале, лихорадочно уставясь на предмет своего вожделения. Родосская Венера строила пустые глазки поклоннику, столько раз безуспешно пытавшемуся ее похитить. Леонид Каминский принялся писать неоклассические оды. Менелай, которого теперь уж другие-прочие люди не хотели звать Игорем, содержал в порядке сад — от чистеньких дорожек, от жесткой неувядающей листвы веяло грустью. Как всегда, из обоймы выпадала сама Киприда и тот, кто при ней сейчас состоял. Целыми днями в лодке, не жизнь, а сплошная баркарола. Дама кутает плечи в невесомый мех, гребец в суконной матроске, и хоть бы облачко в небе — зимы не будет, время остановилось. Вторая Зоя тоже бессрочно выпала из обоймы, и Даня надолго заделался ассистентом ее безумия — видно, такова была воля бессмертных богов. Заинька мастерила лавровые венки на чело Леонида Каминского. Подле ее колен Даня щипал лавровый лист для девушек Переляевых, отлично готовивших мясо. Вкусный запах несся, оседая на выступах скалы, худая лисица принюхивалась, неосторожно покинув нору. Морской орел присматривался сверху к ее яркой шкурке.

Питерская зима завьюжила, сводя с ума несчастных, успевших пропить все вырученное от продажи приватизированных хрущевок. В общежитии гастарбайтеров ТОТ, КТО СТОЯЛ ПОСРЕДИ КЛУМБЫ, теперь возлежал на самом просторном ложе — Заинькином. Убрав мусор после снятия торговых палаток, запасясь питьем и закускою, в сотый раз повествовал товарищам о сошествии мраморного чуда в убогую питерскую коммуналку. О подвиге своем и великом стоянии перед нефункционирующим кинотеатром. О бархатках, ноготках и петуниях. О шкафчиках and диванчиках, в сыром тумане ожидавших погрузки, о покупателях, сидевших с отсутствующим видом на холодных тахтах меж равнодушных пешеходов. Надо бы сказать о красоте и рыцарстве, да не было в языке таких слов. Для понятности рассказчик подбавлял побольше брани, и действительно было понятно, еще как.

Мадина шьет на машинке с электроприводом клетчатые дорожные сумки. Под соседними лампами склонились головы ее новых подруг-мусульманок. Здесь, на севере, им хватает работы, но не хватает заботы. Давно ли цвел душистый куст под кухонным окном… какие добрые глаза были у Юленьки Переляевой… до чего охотно повиновалась бы ей Мадина там, на длинном острове Кипре, где лестница тонет в море. Мадина, к телефону! и милый голос Юленьки: “Приезжай, Киприда зовет… все договорено… Лидия купит тебе билет… тут сейчас много мужчин, много денег и много готовки… Даня встретит… ты нужна нам, девочка… мы тебя любим”. Сразу изгладились из памяти ночные вызовы и побои. Вот уж она в воздухе… храни, всемилостивый Аллах, кругом виноватую Мадину! В Питер тоже летела и тоже тряслась. О прекрасный остров! дождись, не уйди под воду, подобно спине кита, доколе не сядет самолет! дай ступить ногой на твою каменистую почву, а там хоть и потони вместе с восхищенной Мадиной! Накренилось крыло, чертя над землею и морем. Лайнер соединился со своей желанной тенью, бегущей по плоскогорью в сдержанном свете зимнего солнца. Милый, милый Даня несет клетчатую сумку Мадины… такси не похоже на питерское. Дорога к своим… по обеим сторонам отдыхают от жары субтропические деревца — игрушечные пирамидки. Снова море, как тогда, в полете. Высокий холм, на нем дом с колоннадой — она не игрушечная, древняя и потому настоящая. Катя Переляева бежит к машине, развевая юбку.

Вернулся Иосиф Каминский, отстояв права крутых клиентов и заработав на независимую жизнь своим подопечным — на полгода хватит. Привез кой-какие подарки всем пятерым женщинам, будучи осведомлен о прибытии Мадины. Ей гранатовые четки да черную кружевную мантилью, Юле и Кате золотые цепочки с медальонами, Заиньке старинное зеркало в серебряной оправе, а Киприде неизвестно что. Она это неведомое и невидимое поцеловала, никому не показав. Неужто вернулись прежние времена? с нее станется. Жизнь обошла по кругу? на земле так мало людей? смотря каких. Но только темноволосая Заинька, поглядевшись в дареное зеркало, похорошела, почти как во дни питерского особняка. Ее теперь катает в лодке писаный красавец-рыбак, и неотделимые от Заиньки звуки флейты доносятся с моря. Морю это очень идет, оно охорашивается в неярких лучах, расчесывая кудри прибрежной пены.

Даня, встретивши Мадину в аэропорту, не оставляет ее надолго одну. По-прежнему щиплет лаврушку, чистит лимоны тонкой лентой, как на голландских натюрмортах. С приездом Мадины на кухне стало веселей, на столе живописней. Ее тяжеловатая фигура утвердилась у плиты, то есть все-таки на своем месте. Будь одна из вас ткачихой, а другая поварихой — не йди супротив предопределенья.

Февраль. Достать чернил и плакать. Уже неделю в Питере оттепель, в ограде павловского особняка сплошная каша. Барельеф с флейтисткой обтаял, напоминая о кроткой Заиньке. Опять свалил какой-то арендатор, а Мадины нет, Лидия в растерянности. Достала дарственную — там черным по белому написано: коллективная собственность Аллы, Людмилы и Серафимы. У Лидии даже не хватило сил обрадоваться. Небесные власти играют с ней, как кошка с мышью. Пока что проскочили, но впереди черт знает что. Содержание усадьбы съедает львиную долю доходов, четверо дам довольствуются остатками прежней роскоши. Червонная Лидия носит Заинькину оранжевую дубленку, на нее капает с крыши всякая грязь. Бубновая Людмила ходит в Кипридином манто из рыжих лис, которые в отсутствие хозяйки хиреют, лезут, попросту линяют. Трефовая Серафима достала из сундука черную атласную шубку столетней давности на серебристом беличьем меху серебряного века — шубка распахивается на ангелоподобной Серафиме самым поэтическим образом. Пиковая Алла влезла в черную цигейку сталинских времен со вздернутыми плечами. По вечерам вчетвером раскладывают пасьянсы, но те что-то не сходятся. Без Киприды у Лидии в любви сплошная непруха, а троица дам старшего поколения кубарем катится в старость.

Поговорим и мы о странностях любви. Оказывается, для того, чтоб повисла в воздухе необнаружимая, но всеми ощущаемая любовная субстанция, недостаточно старинного здания гармоничных пропорций. Она может зародиться, задышать и в коммуналке на Литейном. Стены не столь важны, важней присутствие Афродиты хотя бы в одном из ее воплощений — золотоволосой Зои Киприди или родосской Венеры. Годится и та, на которой покоится отблеск бессмертной богини, скажем, Зоя Савелкина во дни ее недолгого возвышения. Довольно бывает и тени счастливой избранницы, буддийского профиля на стене оставленной комнаты с высоким потолком, с окном, выходящим во двор-колодец. Бывает довольно и малости, бывает — ничего не хватит, хоть всю вселенную переверни вверх дном. Все ухнет в бездонную прорву, и гулко отзовется пустота. Где оно, это непостижимое, сейчас пребывает — там долго ясны небеса, там сокровенны сакральные сцены, самозабвенны участники их. Все обитатели виллы “Киприда” забыли, от чего танцевали, в гроте Венеры часты перемены. Февраль — ранняя весна на Кипре. В одно пронизанное светом утро родосская Афродита покинула стены жилья, вновь облюбовав священную рощу. Дама съехала на дачу, не опасаясь больше нападения со стороны окончательно прирученного кавалера. Заинька накануне дважды увенчала Леонида Каминского сплетенными в лодке венками и поутру спустилась богиню венчать. Не найдя ее середь залы, неуверенно направила стопы в рощу и в конце концов увенчала.

Покуда заинька Зоинька в роще блуждает, Игорь-Менелай прокрался к ней в комнату, пропахшую лавровым листом. Нашел волшебное зеркало, привезенное из Венеции еще во времена мавританской Испании — как темна глубина его, как ценна амальгама! Бородатое незнакомое лицо глядит из бездонного зазеркалья. Сидящий перед зеркалом испускает глубокий вздох и соглашается отождествить себя с отражением. Несколько раз произносит: Игорь… Игорь. 
И, вроде бы окончательно отрешась от имени Менелай, спешит к Иосифу Каминскому проситься домой в Россию. Черт с ней, с февральской весной, пусть ему отдадут причитающееся — березы, грачей, талый снег и жену, коли будет на то ее прихоть. Иосиф Каминский не стал спорить, заказал билет на имя Менелая Пападакиса. Даня отвез Игоря Заверяева в аэропорт, провожали Мадина и Зоинька. Передали подарки четырем карточным дамам — как весело их получать! Только взять в руки подарок Киприды, и все вернется назад. Летит самолет, прошивая тучи, жаждет его пассажир, сам не знает чего. Холода и туманов, не на брегу Альбиона, а здесь, обязательно здесь. О, пробивайся, мое желание, сквозь плотную стену мглы, опереди, обгони судьбу, немилостивую ко мне. Только бы мне застать в живых придурочную страну, что разметалась ровнем-гладнем под накрененным крылом. Сели, подпрыгнули, значит, земля цела, дождалась меня. Ну, а жена — это как выйдет, хоть бы и не ждала.

В Павловске тянется бесконечный февраль, в сумерках близкой весны нахохлились вязы парка. Некто обросший и дикий стоит у ворот. Лидия, выйди, я Одиссей, объехавший целый свет — новенький мир, от острова к острову заманивающий вдаль. Лидия вышла со свитой из дам и приняла дары, милость Киприды почила на ней и блудном муже ее. Нет, он не Одиссей, Одиссеем зовут рыбака, что красоту поймал ненадолго в сети. Тот без труда научился на флейте играть — Зоинька отдыхает. Вчера увенчала в саду карликовый кипарис, такова картина болезни.

Присланные Кипридой перстни, запястья, драгоценные масла не могли не оказать воздействия на обитательниц павловского особняка и окрестную природу. Весна опрометью примчалась с Кипра и воцарилась в Питере со всеми извечными приметами. Потеют дворники, струится с крыш капель, зардели на лотках лимоны, апельсины, пригрело солнышко и высохла панель. Дальнейший текст дает основание предполагать, что повествование относится к обманному дню первого апреля по старому стилю. Однако в данный момент на дворе был лишь конец февраля. Нет нужды — обласканный погожими денечками Игорь Заверяев беспечно радовался благорасположению своей Пенелопы. Старшие дамы той порой кокетливо повязали волшебные шали Киприды поверх зимней одежды. Во второй раз необъяснимо помолодев, прогуливались в ограде, бросая вовне долгие взгляды. Наконец прилетела раньше времени первая ласточка — черный автомобиль встал у ворот, раскинувши крылья дверей. Ласточка подстать той, что сгубила крыловского мота. Кто-то из отцов-учредителей решил проведать заведение, на открытие коего опрометчиво отвалил кишку денег. Три дамы, мня себя хозяйками дома оттого лишь, что давненько, бедняжки, не заглядывали в чертову дарственную, величественно беседовали с гостем. Но гость решительно стряхнул лапшу с ушей и спросил Лидию. Та, прежде нежели спуститься, с замиранием сердца посмотрела в бумаги. Там ясно читалось: Игорю Заверяеву. Фамилии у супругов, заметьте, были разные, равно как и происхождение. Тем не менее Игорь Заверяев, будучи человеком восприимчивым, вернулся в Россию с изрядным грузом благородства в клетчатом саквояже, собственноручно пошитом и подаренном ему Мадиною. Как бы то ни было, Лидия явилась на ковер в полном самообладании. Визитер взял с места в карьер: “Я насчет документов на особняк. Прошел слух… что-то с ними неладно”. Но Лидия легла грудью на амбразуру. На тонкой руке ее, кроме линии, известной хиромантам как кольцо Венеры, было еще пять Кипридиных колец. Запавший предприниматель дал себя увести на антресоли. Его тачка все еще стояла во дворе ночью, когда загорелось здание. Игорь, сделавшись опять Менелаем, с руками в бензине, дарственной на особняк и ключами от Зойкиной квартиры за пазухой, шел навстречу пожарным машинам — никто его не задержал. На клумбу летели горящие балки, и погоревшая дважды флейтистка встала в дыму с барельефа. Шагнула к чугунной решетке и, повторяя Зоинькин на-игрыш, с ним удалилась вслед Менелаю. Ей посветили фарами в спину, напрасно — спины у ней не было. Только бессмертным пристало бесстрастие, смертные все обгорели на том же огне. Так прошли эти двое ночью по Павловску и уехали в Питер. Менелай Пападакис вез тяжелый кусок барельефа, треснувшего на сей раз по контуру женской фигуры. Вез не к матушке своей Маргарите Петровне Заверяевой, где был прописан вместе с женою Лидией. Вез в пустую и поэтичную Зойкину квартиру — там звуки флейты еще стояли столбом. Дважды погореть — все равно что заново родиться. Флейтистка в проходе пустого вагона медленно танцевала, а Менелай отстукивал ритм на деревянной скамье, постепенно отходя и становясь Игорем.

Иосиф Каминский принял известие о пожаре на редкость спокойно: с огнем ведь не шутят. Кто знается с Афродитой, когда-нибудь да погорит. Егор Парыгин купил кусок земли со священной рощей, приказал выстроить павильон возле грота Венеры и пришел туда навеки поселиться — с подушками и перинами. Всяк безумствовал как мог, и девицы Переляевы, столь рассудительные благодаря французским генам, вдруг сошли с катушек. Явились вдвоем к Киприде. Воззвали к благородству последней, действительно имевшему место. Просили приложить руку к их замужеству, имея в виду, несомненно, Антона с Борисом — эк куда хватили. Зоя Киприди не любила ломать голову, она просто уделила им от своего очарования еще столько и полстолька. Как это делалось — одето сиянием неизвестности, подобно фокусу иллюзиониста. Тайны белой магии. В тоже время самое ее ни на дюйм не убыло — подпитывалась из вечного источника жизни, заключенного непосредственно в имени. Так что в течение нескольких дней кто-то из живущих на вилле даже окликал издали Катю и Юленьку то Зоей, то Кипридой. После присмотрелись, попривыкли и снова стали различать, или Киприда опять ушла в отрыв — за нею не угнаться, с нею не равняться. Но и копии с нее были хороши. Еще стояла вся в пыльце мимоза — уж стало ясно: Юленька и Катя заслуживают чеков покрупнее. Они их и получат, без проблем. Борис Острогин, сам в молодости похожий на актера Кадочникова и больший поклонник женской красоты, чем нежели Антон Балдин, охотно раскошеливался. Но чтоб он стал особо разбираться, которая из сестер Переляевых сейчас с ним — увольте. Забрать обеих с собой в Россию он бы не отказался. Над ванильными шоколадницами с одесских времен тяготел рок, сшивший их воедино суровой ниткой. Что такое рок — спросите у Леонида Каминского. Он грустно улыбнется, знаток древнегреческого, и Антон Балдин, наделенный классическим профилем, ценитель античности, охотно выслушает его объяснения, но жениться не подумает.

Четыре дамы из одной колоды прибыли в четырехкомнатную квартиру на Литейный с узелками погорелиц. Жилище имело вид гоголевской церкви, в коей поп не отважился более служить, поскольку нечисть при третьем крике петуха застряла в окнах и дверях ее. На всех кроватях спали немытые бомжи и безработные гастарбайтеры. Обычная самоуверенность покинула Лидию, и дамы сидели на кухне, не решаясь позвонить в милицию. Слишком много пришлось бы объяснять. Однако сильная аура Зои Киприди держалась в коммуналке. Диспозиция сражения еще не была выработана, когда раздался звонок на мобильник Лидии. Последний посетитель антресолей павловского особняка, в ту же ночь охваченного мстительным пламенем, звал госпожу Осельцеву-младшую приехать в подаренный ей дом. Раздача слонов продолжалась. Не у всякой дамы на руке прочерчено кольцо Венеры — дуга под пальцами Сатурна и Аполлона. Лидия прихватила с собой своих трех матерей и отправилась на Васильевский остров — жить, а не умирать. Проснувшись, бомжи в недоумении водили носами: благоухало дорогими духами.

Ну, а ТОТ, КТО СТОЯЛ ПОСРЕДИ КЛУМБЫ? у него, наверное, было имя? а как же — Анатолий. Будучи от природы наделен нежными чувствами, он нюхал воздух, как хорошая собака. Взял след, ведомый одним лишь инстинктом, и помчался, как Белый Бим Черное Ухо, по недавнему маршруту таксомотора — на Васильевский. Напрасно клаксонили машины, пуская ему в нос выхлопные газы. Прекрасная особь, оставившая тонкий запах близ его лежбища на Литейном, скрывалась где-то за завесой смога. К вечеру Анатолий уж помогал дамам обустраиваться на новом месте. Двигал мебель, подбирал ключи к замкам и наконец-то чувствовал, что сердце его на месте. Сама Великая Лидия, властительница ароматов, разрешила ему остаться. И Великий Даритель, у которого, наверное, тоже было имя, но которого все называли по фамилии — Прохоров — утвердил ее решение милостивым “пусть находится”. Жизнь пошла на новый виток.

Обжились, хоть это был отнюдь не дворец. Двухэтажный кирпичный домик, обреченный на слом и чудом отсуженный наследником — этим самым Прохоровым, чудом же сохранившим на него документы. Первые плоды реституции. Деревянные лестницы, хозяйские кованые сундуки и пузатые буфеты, брошенные выселившимися гражданами. Каких только неожиданных пристанищ не найдется в Питере для женщины из свиты Зои Киприди, да еще с таким редкостным знаком на ладони. Во всяком случае, это было лучше, веселей и свекровкиной квартиры, и той, на Литейном, даже если поднапрячься и выкинуть из материной коммуналки всех, кто ее оккупировал. В низенькие окна заглядывал любопытный по молодости март, вдоль улицы тек разливанный ручей, подмывая острые льдинки — домылся до треснувшего асфальта и до песка. Кипрская группировка поздравила дам с новосельем. Те спрашивали: “Возвращаться не думаете?” — “Пока еще нет…” — “Ну, во всяком случае, у вас есть куда вернуться… les voies de la Providence sont incomprehensibles”1.

Словоохотливый домовой явился сначала Алле. Сидел белым днем на сундуке, сосал заднюю лапу, мохнатую, как у хоббита. Алла выронила банку с клубничным вареньем, домовой внятно произнес — увы, затем спустил вниз ногу, если это можно назвать ногой. Покачал ею, подобно одному из медведей, сидевших на золотой ветке, и произнес жаркую речь в защиту реституции. Алла примостилась рядом и стала очень живо рассказывать, какой домина был у прадеда ее — адмирала на Морской. Обещала показать фотографии. Домовой прервал ее излияния: “Лучше покажите документы, милочка”. Тут уж Алла сказала — увы. Домовому было порядком за сто, и он навидался всяких сцен. Спросил участливо: уничтожили? Алла отвечала: “Ну да… все, документы, ордена и даже орденские ленты. А дом цел, там в советские времена размещалось учрежденье”. Домовой почесал пятерней за ухом, потом достал из-под мышки, будто градусник, свернутые трубочкой бумаги, не на вверенное его заботам скромное здание — на адмиральский домище. Должно быть, у старых питерских домовых существовал своего рода профсоюз, и они общались непосредственно через печные трубы. Алла, развязав пыльную ленточку на свитке и едва прочитав, бросилась стремглав звонить Иосифу Каминскому. Споткнулась об осколки банки, поскользнулась на варенье, измазала разлетевшиеся сильные волосы, темные с проседью. На крик ее подоспела Лидия с мобильником, и Каминский был информирован о положении вещей непосредственно домовым — тот представился как “домоправитель с Васильевского”. Раз начавшись, многоплановый роман Зои Киприди и дам из ее окружения с питерской недвижимостью не только продолжался, но и получил неожиданное юридически безупречное развитие. Не откладывая в долгий ящик, Каминский-старший звонил питерским коллегам, чтоб сию минуту возбудили дело о возврате собственности. Той порой по скрипучей лестнице дома Прохоровых на глазах у одной лишь остолбеневшей Серафимы поднялась вместо мраморной Венеры Елена Прекрасная в кокошнике. Серафима, по иронии судьбы в недавнем прошлом высоко ценимая куртизанка, на поверку вышла робка. Шлепнулась с размаху в длинных своих юбках на нижнюю ступеньку, основательно истоптанную купцами-большеногами. Прислонилась к перилам худеньким плечом, в каковом положении ее и застала “крошка Лидия”. Та дала указание не искать по дому румяного привидения. Да и сама русская Афродита, будучи при всей красе застенчива, долго не показывалась. Однако дом, похоже, находился под Елениным покровительством. Когда какая-нибудь из дам терла глаза у старого медного крана, тотчас хорошела, словно умылась с серебряной посуды. Домовой же, в отличие от Елены Прекрасной, отнюдь не прятался, лицом же был отменно дурен, если вам угодно считать его образину именно лицом. Частенько сидел на сундуке под лестницей, нежно обняв за плечи не менее безобразного Анатолия, оба весьма складно пели в унисон “среди долины ровныя”. От толстого зеркала в прихожей на крышку сундука падал радужный зайчик. Весна сияла, ровно сама умылась с серебра. Тут приехал Каминский-отец, и дело пошло семимильными шагами.

Прохоров приходил редко. Как хотел, так и приходил, его полное право. Квадратным лицом был красен как рак, в плечах отменно широк, станом вот уж не гибок. Кто советскую власть сумел переждать не кланяясь, тот, видать, силен. Иосиф Каминский знал его давно и держал за умного человека, который если и давал пенки, то лишь по женской части — седина в бороду, а бес в ребро. Усевшись за именным прадедовским самоваром, Прохоров неспешно перечислял Каминскому лазейки в сыром реституционном законе и слабые звенья стоящего намертво чиновнического оцепления. Ежели требовалось сказать о ком-то “он еврей”, долго откашливался и формулировал следующим образом: этот не хуже ваших. Так, не хуже ваших, родили они вдвоем план операции, а родивши — держались его крепко. Приходится признать: оба были один другого не хуже.

Итак, Иосиф Каминский с увлечением осваивал новую игру под названием “реституция”, а на вилле “Киприда” ему той порой подложили свинью. Прилетел в конце марта к такой вот петрушке: Зоя Киприди переселилась в павильон напротив грота Венеры, составив на сей раз по старой памяти компанию Егору Парыгину — к тому живо вернулся рассудок. Отшельник постригся, снял хламиду, надел джинсы и айда покупать виллу “Крест”. Купил, а зря — Киприда ехать туда не пожелала. Смолчал, велел спешно благоустраивать павильон. Наутро по окончании работ, вновь обезумевши, позвонил Каминскому-старшему: сюда… на помощь! Призываемый подрулил к павильону. Нашел в Егоровой постели мраморную Венеру, Зоя же Киприди сидела в гроте на опустевшем постаменте и чесала волосы mit goldenem Kamme. Егору с Каминским в руки не далась, но позволила выманить себя рыбаку Одиссею, пришедшему с флейтой, ни дать ни взять заклинатель змей или гаммельнский крысолов. Лорелея вышла на звуки. Золотые волосы ее, столь долго чесанные, змеями лежали по плечам, лицо же напоминало лик Медузы. Созерцать любовь в ее страшном обличье Иосифу Каминскому небось не привыкать. Как-никак он вел громкие бракоразводные процессы олигархов. В верхних покоях его виллы снова воцарился Одиссей Ставриди. Однако юный временщик, казалось, вовсе не радовался, опять попав в случай — прислуживавшая наверху Мадина видела его печальным и похудевшим. Остальные домочадцы старались туда не заглядывать — кто знает, что взбредет в змееволосую голову повелительницы. Однако недавно подружившиеся Леонид Каминский с Зоинькой не брали в голову. До спартанца дошел черед играть на продольной флейте, и получалось — музы ему благоволили. Умиротворяющую учебную игру Зоя Савелкина любила, в ней даже прорезался поэтический дар, ранее не наблюдавшийся. Даня, подстригавший вместо Менелая кусты, провожал равнодушным взором двоих чокнутых — те махали руками, читая друг другу стихи. Мадина с кухни подавала Дане в окно взбитые сливки с шоколадными стружками, и все четверо были довольны.

Гром грянул с ясного неба в апреле: Катя Переляева заявила, что собирается родить, и никаких гвоздей. В царстве Афродиты это было что-то новое, непонятно откуда взявшееся. Долго обсуждали и не могли выдать на-гора ничего умнее коллективного заявления: “Надеемся, что это будет девочка”. Помолчали, потом добавили, совсем как в фильме Бунюэля: “Прежде чем попасть в бордель, ей придется окончить школу”. Катю отправили с оторопевшим Иосифом Каминским на Васильевский, а заодно и Юленьку. Но дитя почему-то не состоялось, ни в том ни в другом варианте, впрочем, никто его особо и не ждал. Антон с Борисом, поскучав, вернулись в Питер к своему бизнесу, делу время — потехе час… зиму переждали, и ладно. Егор Парыгин без них протянул всего неделю и полетел следом вместе с запоздалыми стаями птиц. Птицы кричали в голубом просторе, борясь с северным ветром. Глобальное потепление планеты уравновешивалось всеобщим охлаждением чувств.

Дом на Васильевском вместил уже шестерых дам, а привычные черты борделя пока не просматривались — крепко пахло русским духом. Домовой с Толиком истово пели на сундуке: “Ухарь купец, стой, не балуй, дочку мою не позорь, не целуй”. Прохоров топтался в сенях, спрашивал Каминского с порога о деле — дело так и летело. В конце мая дом на Морской был передан Алле Владимировне Славолюбовой без суда, по одним лишь административным каналам, исключительно благодаря связям Каминского. На Васильевском остались Лидия, домовой да приходящий Прохоров. Прочие под предводительством Каминского сплавились на Морскую. Тамошний домовой был одет голландским шкипером, курил крепкий кнастер и лазал в каминную трубу. Прижились и тут. Одесса скучала у Черного моря. Разведенная жена Иосифа Каминского, не мать Леонида, вторая — уехала в Израиль. Благодетель сестер Переляевых, в обозримом прошлом видный чиновник, досрочно вышел из тюрьмы и взял в дом сестер Котиковых. Его превосходительство любил домашних птиц и брал под покровительство хорошеньких девиц. Кто пожелал Юле с Катенькой, чтоб им было пусто, неизвестно, но что им было пусто, так это точно. Правда, пару раз Толик покупал сестричкам ландыши, предварительно пошарив в карманах Каминского-отца.

Затишье было недолгим. Однажды в большой гостиной дома на Морской воздвиглась Венера Родосская, а в вестибюле послышались знакомые голоса. Толик таскал плетеные корзины Киприды, средь коих затесалась клетчатая сумка Мадины. Одиссея не было видно — его оставили сторожить обе виллы. Зоя Савелкина и Леонид с Даней сами внесли свои легкие пожитки. Благосклонно настроенная Киприда возлегла на кушетку в позе мадам Рекамье, так что к вечеру и посетителей, и денег было хоть пруд пруди. Не протолкнуться, все мобильники в состоянии крайнего возбуждения. Зоинька с Леонидом поехали ночевать на свою квартиру в сопровождении увязавшегося Толика. Их встретил Игорь Пападакис, или Менелай Заверяев, или как вам больше нравится. В любом случае он был пьян. Облапив обгорелую мраморную флейтистку, не дал уложить себя в постель, но долго и сбивчиво толковал с Толиком. Зоя с Леонидом конца беседы не дождались, и напрасно, а то узнали бы, что Прохоров стал человеком-мишенью. Быть или не быть, мстить или не мстить — не обсуждалось. Вопрос был в том, как и когда. Через пару дней против Прохорова составился блок из двоих алкашей и двоих домовых. Васильевский сухопутный домовой, принадлежащий к семье Прохоровых, вступил в тайную организацию за компанию, по пьяному делу и слабости характера. Против Прохорова-нынешнего он имел один лишь зуб: зачем разбазаривает наследное. Потому крутился и двурушничал, поспевая на два фронта, и нашим и вашим. Зато протестантский домовой, что приплыл на шхуне (ему давным-давно стукнуло полтораста), оказался отчаянным малым и вдобавок оголтелым моралистом. Тут Толику с Менелаем подфартило, так что каша заварилась.

Постепенно выяснилось, что дееспособность Толика весьма ограниченная. Менелай же, по натуре мягкий, душегубства сторонился. Ему трудно было пристукнуть молотком живого, пахнущего тиною сома. Бывало, Лидия засовывала скользкую, рвущуюся из рук рыбину, свернувши ее кольцом, в тесную морозилку советского холодильника. Пусть, дескать, “заснет”. После Менелай, тогда еще Игорь, с трудом и сердечным сокрушением отрезал мерзлую голову. Лидия варила из нее суп — как давно это было. Ничего, кроме уже освоенной тактики поджога, господин Пападакис предложить не мог. Православный же домовой — это не оговорка, шерстистый “домоправитель с Васильевского” носил здоровенный крест и откликался на имя Антип — он был против любого вандализма в отношении недвижимости. Питер же — так звали старого шкипера — напротив, рвался в бой. Потребовал было шлюпку к подъезду, потом удовлетворился обычным транспортом питерских домовых. Вылез через каминную трубу и на половичке, как на ковре-самолете, пустился посмотреть все на месте. Вернувшись, посчитал что-то на пальцах и начал запасать керосин.

Будучи не в силах сдержать натиск экстремистов, Антип разбрасывал по всей поднадзорной и находящейся в опасности территории малограмотные записки с предупреждением: вас придут жечь. Прохоров подбирал, бранил Лидию, что с утра не мела. Когда захлопал крыльями красный петух, Прохорова в доме не случилось Лидия сама была не промах, да на беду увеялась к соседке — злоумышленники подгадали и подгадили. На высоте оказалась васильевская пожарная часть. Лидия прибежала — почитай уж потушили, и урону было мало. На Лидииных глазах выходила из дома в неопаленной душегрейке статная, прекрасная лицом женщина. Прошла по улице, не качнув плечом, ровно несла на коромысле грехи хозяев, не взвешивая и не судя. Пропала в отлетающем облаке пара — держательница мира. Мокрая, из пожарного рукава облитая Лидия сидела у растопленного камина на Морской. Антип плакал на рундуке в плечо Питеру. Менелай, после очередного отмщения становившийся Игорем — до очередного позора, пил с Толиком в Зойкиной квартире. Зойка готовила какую-то неудобоваримую еду, ожидая Леонида. Его только что взяли на работу в Эрмитаж, по совокупности оксфордского диплома и ходатайств двух крупнейших питерских антикваров — Антона Балдина с Борисом Острогиным, — вышедших из тени. Следователь, назначенный по делу о поджоге, хотел было вызвать повесткой сильно пахнущего керосином домового Питера, но Иосиф Камин-ский отсоветовал. За спиной “шкипера” благополучно укрылись питухи, подпустившие петуха. Прохоров затеялся престраивать слегка обгоревший дом, посмотрел в документы — те успели переделаться на имя Антипа Иваныча Домовитого. Удивительное дело, но право Менелая на мщение свято признавалось читателями Гомера. За дом на Морской почему-то не опасались, он попал в руки владелицы иным путем, чем нежели все погоревшие. Или просто по беспечности, возведенной в абсолют.

По мощеной дороге между виллами “Киприда” и “Крест” ездят тени в призрачных экипажах. Шуршат платья дам, ступающих на подножку. Деревянная флейта выводит коленца в священной роще, принадлежащей Егору Парыгину. Играет Одиссей — нашел игрушку возле грота. Зоинька одновременно увезла и оставила дудочку, раздвоившуюся, как ее, Зоинькина, личность. Теперь один и тот же наигрыш звучит синхронно на Кипре и в Питере. Одиссей не знает толком, кого любил — Зою Киприди или Зою Савелкину. Леонид тоже не знает, кого любит. Вся оксфордская премудрость тут не поможет. На ветвях возле грота Венеры висит эолова арфа, получился прелестный ансамбль — юноша и ветер. Одиссей возвращается берегом на ту или иную виллу, бросив предварительно монетку, ветер ему сопутствует. Посейдон поднимает из пены морской кучерявую голову, громко кричит — Киприда! — и дует, дует во всю мочь, заваливая на воду паруса серферов. В море тайно ходит крупная рыба. Высохшая сеть Одиссея, не порванная Венерой Родосской, трепещет на ограде виллы “Киприда”. Тщится поймать ветер, но это удел парусов. Рыбацкий парус иной раз нарисуется на горизонте и растворится в синеве. Что ищет — вряд ли просто рыбу, что кинул — поглотила даль.

Бомжатник на Литейном всех достал, соседи по площадке начали проявлять русское национальное единство. Что, был повод? Да, был. Помните ли Толиного товарища? Их обоих гнев Афродиты остановил в самый разгар квартирного воровства… как его звали-то? Величали, простите, по тюремной кликухе — Гнидою. В отсутствие Толика Гнида вел дела неплохо, но с явным креном в мусульманскую сторону. Эти не пили, и Гниде больше доставалось. Сейчас, в начале июня, у чурок была работа. Зиму пересидели в страшной тесноте, перебиваясь с хлеба на квас. Вели себя смирно, из последних грошей приносили Гниде жизненно необходимое. Гнида спрятал на полатях телефонный аппарат, чтоб за его спиной не звонили по междугороднему. Приметливая Людмила вскоре поняла, что связи нет, подхватилась и поехала навести порядок. Зеркальные очки в хорошей оправе глядели сурово. Нарочно отправилась вечером, чтоб ни один таракан не уполз под мойку. Жизнь распорядилась иначе — соседи настучали еще с утра. Людмиле пришлось наблюдать издали, как менты запихивают свой улов в два микроавтобуса. Насчитала шестнадцать человек черных и троих не пойми не разбери. Переночевала в предлагаемых обстоятельствах, предварительно позвонив на Морскую по сотовому. Ночью какие-то скреблись в дверь, но Людмила затаилась. Утром съела Гнидину колбасу, напрягла отдохнувшие мозги и отыскала телефонный аппарат. Машинально набрала номер бывшего мужа — его голос прозвучал печально — и сразу положила трубку. Посмотрела на себя в зеркало. Зеркальные очеса лежали на подзеркальнике, серые глаза глядели не менее сурово. Постучался сосед по площадке — водопроводчик Юра, воинствующий патриот, спросил, не нужна ли помощь. Нет, спасибо. Ушел. Лично для Людмилы феерия закончилась. Она решила пока что сдать три комнаты порядочным людям, и если Серафима надумает к ней присоединиться, взять ее к себе на раскладное кресло — девическое ложе Лидии. Серафима надумала — привыкла быть ведомой. Она-то и была младшей из трех дам, в замужестве не состоявшей. Трамвайчик с прицепом, названивая, отправился по рельсам приличий прямехонько в тупик.

Бомжи загадили все, что можно было загадить. Приехали выручательные Толик с Менелаем, снесли запакощенное на помойку. Поехали на мебельную фабрику “шкафчик and диванчик”, не то живую, не то издохшую, возле которой Толик некогда стоял посреди клумбы. Выяснилось — Прохоров выкупил ее с долгами и реанимировал. В результате меблирашки Людмилы были меблированы за счет фирмы. Нашлись и жильцы, а контингент Гниды затерялся средь огней большого города. Сам же Гнида пришвартовался на Морской. Пренебрегши прежде, единственно по неразумию, трудоустройством в павловском борделе, теперь с гордостью служил переживающему подъем делу Аллы и Лидии. Бегать от предначертания бесполезно. Лидия взяла бразды правления твердо, без дураков — цель была ясна, средства сподручны. Гниде выдали чистую тельняшку, произведя сразу в дворники, кухонные мужики и вышибалы.

Антон Балдин какую-никакую невесту себе нарыл. Не Катю Переляеву, нет. Взял за женой не золотые прииски, а пятизвездочный отель на Кипре — зимнее каникулярное время было потрачено недаром. Избранница оказалась дочерью нового русского, с присадкой одесской греческой и одесской еврейской крови, по материнской линии. Жених констатировал, что тут все сошлось: привязанность к Зое Киприди, уважение к Иосифу Каминскому, интерес к феномену греческой цивилизации. Во всяком случае, из борделя на Морской он пока исчез. Брачный контракт сам же Каминский и составил — обошлось недешево. Борис Острогин теперь курировал обеих сестер Переляевых, такой вариант давно напрашивался. Соответствовал как собственной его натуре, так и устоявшимся привычкам двух девушек. Катя с Юленькой были отлично вышколены и в такой — фи! — мерзости как ревность не замечены.

Что, у Зои Савелкиной в последнее время действительно наблюдалось раздвоение личности? Да, вы правильно расслышали. Перед отъездом в Питер она временами принималась говорить величественно-ленивым тоном. А то укладывала свои простенькие и со вкусом вещички в стильные корзины Киприды. Флейту бросила на пороге грота и бросила через плечо Леониду: Заинька заберет. Леонид дудочку поднял, убрал от греха подальше в свой рюкзак. Но едва отвернулся — на камнях лежала точная копия презренного Зоинькой инструмента. Леонид и сам был человек спорной адекватности. Одним закидоном больше, одним меньше, его это не пугало.

Когда Киприда сияет в гостиной заслуживающими драгоценного гребня волосами, сойдет любая девица, взятая Лидией по протекции. Белые ночи сменяли друг друга, и, не пуская тьму ночную на золотые небеса, светили ВОЛОСЫ, и белела Венера Родосская, просветляя сумерки.

Прохоров долго не чикался, дом на Васильевском отремонтировал за полтора месяца. В июле на Морскую дул свежий ветер с Невы, перелетая через невысокие здания. Прохоров пришел говорить с Лидией о будущем, считал — оно у них есть. Большая честь. И тут Лидия впервые сказала что-то путное о Менелае: он не уступит, я его немножко знаю. Устранять физически кого бы то ни было Прохорову и в голову не приходило, как-никак он был человек крещеный. Поехал бить челом вдове Заверяевой, та взяла подарки и сказала: “По мне так забирайте со всеми потрохами. Баба с возу — кобыле легче. Такого-то добра! Гулена”. Но дело не сдвинулось ни на йоту. Поспешил светлым еще вечером к Зоиньке в спальный район, остановил возле дешевой новостройки основательную тачку, долго вытирал ноги о турецкий коврик. Толик с Менелаем, надравшись, храпели. Леонид выслушал гостя внимательно, Зойка отрешенно. Нет, все что надо услыхала. Посоветовала серьезнейшим образом: “К Антипу… Антип поможет”. И Прохоров отправился перевозить Антипа Иваныча Домовитого после ремонта в принадлежащий ему дом.

Небывалое, несбыточное дело: Прохоров финансировал наглое новоселье. Четверо заговорщиков-поджигателей собрались на Васильевском за новым дощатым столом от фирмы “шкафчик and диванчик” — он был покрыт по светлому дереву бесцветным лаком. Прохоров вежливенько умотал, предоставив действовать теперь уже верному прихвостню своему Антипу. Питья — залейся, еды завались. Селедка кусочками в баночках… маринованные огурчики с мизинчик… фаршированные оливки — фу-ты ну-ты… нарезка такая и сякая. Разовые вилки и стаканы, кради — не хочу. Водка четырех сортов, по числу присутствующих персон. Антип: “Отведайте этой, голубчики”. Анатолий: “Теперь, братцы, тяпните вон той”. Нежданно подвалил Гнида — его как раз не хватало. Расторопный Антипушка и вовсе отпер бар — душа нараспашку. Глаза разбежались, но выбрали виски, а содовой никто не спросил. Антип все же продемонстрировал сифон, окатив корешей с ног до головы. Еще не видано такого новоселья — жечь бы да жечь, праздновать да праздновать. Вдруг пошло не по сценарию, но хорошо пошло, удачно. Гнида стукнул по фирменному столу: “Гнида эта Лидия! Даешь развод!” Зуб у него был на дамочку, собиравшую дань с его постояльцев. Гнида на воле как-то неприметно вырос в авторитеты, и четверо слушали, глядя ему в рот. Наконец прорезался хозяин дома — Антип: “Гони ее в шею, Петруша, с Морской. А ты, Игорек, завтра же… какой у нас завтра день? понедельник? завтра же подай на развод. Станет у меня полы мыть, задравши подол… лба перекрестить будет некогда”. Тотчас стащили у Прохорова лист хорошей бумаги формата А4. Написали: “КЛЯТВА. Игорю с Лидией развестись и никому из нас на ней не жениться”. Подписались впятером. Отныне Лидию ожидало незавидное будущее. Правда, наутро муж ее вновь проснулся Менелаем и вчерашнего не помнил, но Антип молча ткнул в его подпись. Будто нечаянно подвалил Иосиф Каминский со всем необходимым для ведения дела, в том числе и деньгами. Положил в дипломат также и КЛЯТВУ ПЯТЕРЫХ. Посадил Менелая к себе в машину: назвался груздем — полезай в кузов. Груздя ждали грустные хлопоты.

Все, за что ни брался старший Каминский, получалось шутя. У его клиентов бывали неудачные браки, но не было неудачных разводов. Дело катилось к свадьбе, как под горку. В начале осени Антип по собственной инициативе пошел сватом к Питеру на Морскую. Бояре, а мы к вам пришли… у вас товар — у нас купец. Осень опять стояла подарочная, для Киприды, а может, и для Лидии. Конечно, Лидия изрядная стерва, но раз жениху это по фигу, то остальным и подавно. Я давно искал такую, и не больше, и не меньше. Уж очень ярки были парки, даже слишком. Лучи как мечи проламывались сквозь ветви. Стоял ноябрь уж у двора — светит, да не греет — третий ноябрь в нашем призрачном повествовании. Еще горели клены, как волосы Киприды, а свадьба зашумела. Сама Киприда на нее не явилась, не удостоила. Явилась та, другая, в собольей душегрейке. Но сидела неулыбой, чуть пригубила вина. Слишком много всего требовалось забыть.

Ну конечно, это для Лидии — синева ноябрьского дня. Ведь она сегодня княгиня, многая лета пелися ей. Киприды за столом не было, Елена Прекрасная головы не подымала, а Лидия, казалось, просветилась торжеством. И не сводил с нее глаз снова сдвинувшийся Егор Парыгин. Считал про себя, во сколько крат его бешеные деньги превосходят работающий капитал Прохорова. Насчитал такой коэффициент, что добра не сулил. Иосиф Каминский ерзал на стуле. Кабы было и всей беды. Вернувшись на Морскую, увидал пугающую маску горгоны на лице Зои Киприди и змей заместо волос. Киприда с Егором Парыгиным хромали на одну ногу. Таки вспомнила летние дни во внутреннем дворике павловского особняка, тонкогубую улыбку Лидии. Каминский приступал к своей царице с осторожкой: “Не пора ли, друг мой, заказать билеты на Кипр?” Не внемлет… не преклонит слуха. С северо-запада шквал налетел и снял урожай листвы.

Прохоров теперь жил на Васильевском. Антип Иваныч Домовитый, сам себя произведя в дворецкие, подавал тем не менее ему тапочки. С любовью что-то не клеилось, туго прощалось, мало верилось. Тещу Прохоров не приваживал, помня ее в двусмысленной роли. Немного веселей стало, когда Киприда отпустила Мадину на Васильевский кухарить — не без умысла. Кухарочка моталась туда-сюда, не вызывая подозрений Прохорова. Сновала как иголка, сшивая нынешнюю жизнь Лидии с прошлой. Киприда затаилась подобно камышовой кошке. Ждала, чтоб волна неуправляемой тоски накрыла Лидию с головой, и дождалась.

Там, на Кипре, зимы не бывает. Пятизвездочный отель приносил доходы, и Антон Балдин отправился в Париж наладить связи с турбизнесом. Жена его прокатилась по хорошему шоссе навестить стража двух вилл Одиссея. Языческие божества, всюду плотно населяющие округу, враги венчаний и обетов, с того дня покровительствовали их встречам в павильоне близ грота Венеры. Наследник балдинского капитала будет кудряв и беспечен — ох, промотает! Немного тише в священной роще, немного короче день. На постамент теперь встала другая мраморная Афродита, в позе немного иной. И та, Венера Родосская, благополучно цела в теперешнем обиталище Зои Киприди. Вблизи его подо льдом мчит воды короткая своенравная река, воплощенное стремление и прорыв к морю.

Лидия подъехала в такси к строгому зданию на Морской утром, часов в одиннадцать. Снежок мерцал под фонарем — фонарь еще горел. Сапожки оставляли узкие следы. Гнида встретил с парадного, а Фатима, взятая взамен отъехавшей Мадины, сняла с гостьи шубку. Сверху слышался гортанный смех Киприды, и Лидия поднялась по лестнице навстречу этому смеху.

Толик теперь проживал на Морской. От гостей отбою не было, Гнида в одиночку не справлялся. Менелай после развода переехал к матери, Маргарите Петровне, которая сильно сдала, как, впрочем, и он сам. Леонид Каминский по окончании испытательного срока получил постоянную работу в Эрмитаже. Зоинька пошла натурщицей в Академию художеств — от ее тонкой мимики и нестандартной пластики все тащились. Даня сделался толковым администратором в борделе на Морской — Алла Владимировна явно не тянула. Легко сменил смешливую Мадину на молчаливую Фатиму. Пустяк по сравнению с основной новостью. Всегда равнодушная к деньгам Киприда уступила Лидию Егору Парыгину за баснословную сумму и затворилась в одиночестве. Деньги до копейки сдала Алле Владимировне на обустройство обалденного заведения — храм есть храм. Куда юный Марсель Пруст снес китайские вазы тетушки Леонии? Про Прохорова никто не заикался, ровно его и на свете не было. Вспомнили, когда тот выгнал Мадину с Васильевского. Здравствуйте, я ваша тетя! И Толик внес в вестибюль дома на Морской порядком потрепанную клетчатую сумку кухарочки. Никто никого не убил, никто не пошел этапом по Владимирке. Только домовой Антип удавился на балке, свесив мохнатые ноги — так допекла беднягу тоска хозяина и его отвращение к жизни.

В борделе — простите, оговорка — в отеле на Кипре благодаря организационным способностям Антона Балдина процвела довольно своеобразная разновидность туризма, основанная на культе Афродиты. Рыбак, поймавший мраморную богиню в сети, стал гвоздем и талисманом тура, к гроту Венеры водили экскурсии. Правда, изваяние было уже не то, но Одиссея научили держать язык за зубами. Для рекламного буклета сфотографировали именно эту безымянную Венеру, а не ту, Родосскую. Зима обошлась без десанта Зои Киприди, следовательно и без эксцессов. Все происходило если не в рамках благопристойности, то хоть в каких-то привычных рамках. Но стоило Киприде передислоцировать свой штаб в какой-то населенный пункт, там стихии начинали бесчинствовать. Покуда на Кипре Дуня Балдина вынашивала дитя Одиссея Ставриди, в Питер пришла весна. Такая весна, какой не упомнят не то что старожилы, но и контуженные, не имеющие возраста домовые с горем пополам восстановленных загородных дворцов. Как шумели облитые молоком сады! Как летела ольховая пыльца в недвижную зелень прудов! Как некстати, не ко времени, не ко двору были одиночество, презрение, отчаяние!

Катя с Юленькой заявились на Васильевский в Духов день, упали в ноги Прохорову. От волнения мешая русский язык с французским, поведали, что им в борделе не живется. Не по ним, слишком весело. Прохоров немного помедлил с ответом и позволил прибегшим под его защиту остаться. Однако, верный себе, разделил их сросшиеся судьбы. Старшую, Юлию, вскоре возвел в метрессы, а меньшую, Катю, приютил “просто так”, называя про себя свояченицей. На чем это невинное “просто так” будет держаться — не подумал, всего не додумаешь. Затевать развод побрезговал, вторично беспокоить батюшку, того или иного, постеснялся. Дом без домового уже к концу зимы почитай перемогся. Теперь, когда и весна доцвела, в самый разгар путины отчалил вместе с низкими островами в новое плавание, будто не было ни революции, ни реституции, ни проституции — и жить нам вечно, и плыть нам вечно. Не Лидию, так хоть Юлию простить, а все в Антипкину петлю не лезть. Чего там у Ваньки-встаньки внутри припаяно? не распотрошишь — не дознаешься.

Да, в борделе было куда как весело. Киприда, положив гнев на милость, возлегла в гостиной. Придите поклониться. И кошка может смотреть на короля, на королеву тоже. Иосиф Каминский выиграл крупное дело по иску одного из олигархов к швейцарскому банку — разглашение тайны вклада без достаточных на то санкций. Успел вернуться к началу белых ночей. Егор Парыгин разочаровался в Лидии и махнул на Кипр. Спешил оприходовать неизвестное изваяние Афродиты, объявившееся на территории рощи — роща принадлежала ему со всеми муравьями. Алла Владимировна к делу охладела, оговорила с Лидией денежные вопросы, сняла хорошую дачу в Павловске. Лидия пока что самозабвенно вербовала в бордель классных девочек — не путать с классными дамами. Матушка ее Людмила Сергевна Осельцева, собрав квартплату со скучных и скученных жильцов на Литейном, отправилась в компании Серафимы за город — к Алле погостить. Подруги поставили в ряд три шезлонга и вспоминали необычные свои павловские приключения, волнуя вздохами листву.

Борис Острогин увязался на Кипр вместе с Егором Парыгиным — счел необходимым. Прежде всего, он, антиквар, должен подтвердить или опровергнуть суждение Антона Балдина о находке. Кроме того — кто по жизни не без основания слывет жрецом Афродиты, того, конечно, заинтригуют нововведения в пятизвездочном отеле. Одиссей встретил прилетевших в аэропорту и повез прямехонько к гроту, но грот был пуст. Постамент как облизанный, безо всяких следов изъятия скульптуры. Еще утром Венера была здесь. Уклонилась от встречи. Осталось разглядывать рекламный буклет, там были фотки сбежавшей. На одной из них — инсценировка, якобы Одиссей вытаскивает ее сетями. Вытаскивал он совсем другую, и никто его в тот момент не фотографировал. Теперь все это из буклета исчезло, взамен появились ослепительные снимки Зои Киприди в различных позах и минимальных одеяниях. Постояльцы отеля уж спрашивали, где ее можно увидеть, портье крутился как уж. Антону Балдину пришлось ткнуть пальцем в подоспевшего Егора, тому в свою очередь ничего не оставалось, как пригласить желающих приехать в Питер. К предложению отнеслись суперсерьезно, зафиксировали электронный адрес борделя на Морской. В тот же день вечером Даня, сидючи за компьютером, принял заявки от двоих бельгийцев. Комнат для них на самом деле не было, Дане пришлось пока что взять к себе обеих своих подружек — Мадину и Фатиму. А там умная Лидия разберется, решит, что делать. Поскольку Киприда наотрез отказалась участвовать в игре, с Васильевского срочно вызвали Катю Переляеву. Вот и пришел конец ее высоконравственному существованию в качестве свояченицы Прохорова. Все на свете когда-нибудь да кончается. Может окончиться едва начавшись, может и вовсе не начаться. Идея была мертворожденная. Теперь оставалось ждать, чтоб вслед за Катей на Морскую притащилась Юленька. Прохоровский дом снова оказался сообщающимся с борделем сосудом. Нависло, притихло. У Каминского-отца шевелились на голове наэлектризованные волосы.

Осенью родился Константин Антоныч Балдин — в нем греческой крови было более половины. Никакими разоблачениями счастливое событие не сопровождалось, только Одиссей тайком проскользнул взглянуть на дитя. Семя трагедии проросло на развалинах античного театра. На Васильевском она уж вопила во весь голос. Греческая трагедия никогда попусту не вопиет, кто-то должен был сойти в Аид, перевозчик ждал.

Юленька приехала на Морскую — шел четвертый по тексту ноябрь. Скоро засобиралась домой, но Киприда подала знак остаться. Где-то в смежных мирах катастрофическая энергетика Зои Киприди сшиблась с недюжинной силой Прохорова. Погремело и смолкло. Такси для Юленьки Даня вызывал на другой день к вечеру. Через час Катя позвонила сестре на мобильный — как доехала? Ответил Прохоров: “Нет ее… нигде… не ищите”. Иосиф Каминский рвался защищать его на суде, но тот от защиты отказался. Сам нес невнятицу: “Коли отдал Юлии то, что принадлежало Лидии, так и взыскал с нее за обеих. Первый раз прощается, второй запрещается. Прощать до семижды семидесяти раз не обучен… может, на каторге поучусь”. Туда и пошел, не сообщив читателю даже имени своего. Документы на прохоровский дом Каминский обнаружил у себя в дипломате. Вместо имени-фамилии безвременно ушедшего из жизни Антипа Иваныча Домовитого там было пропечатано: Екатерине Александровне Переляевой. Но поехать в проклятый дом решился только рационалистически настроенный домовой Питер. Потом за ним туда перебрались die drei Damen — Алла, Людмила и Серафима. Катя прочно осела на Морской как единственная теперь дублерша золотой Зои. Народ все ехал и ехал, не на Кипр, а в Питер.

По всей Ленинградской области, включая город Санкт-Петербург, бесшабашилась весна, уже четвертая в нашем повествовании. Спешно сушила дачу, нанимаемую Аллой Владимировной Славолюбовой. Трепала южным ветром белье на веревках, превращала простыни в пузатые паруса. Надувала мешком пододеяльники, забрасывала в них пригоршнями сережки с цветущих деревьев. Антон Балдин всякий день звонил Киприде, умоляя приехать. Он трижды переиздавал буклет, но вылезали те же фотки. Борис Острогин ошивался у него с зимы и не знал чем помочь — назревал бунт туристов. Киприда прибыла со свитой: обоими Каминскими, Зоинькой, Егором Парыгиным, Катей Переляевой, Даней и Мадиной. Поцеловала полугодовалого Константина и подарила ему лук с безопасными стрелами, после чего все стали звать его Купидоном. Оставила Катю вместо себя в отеле и удалилась на виллу. Следом туда явились обе мраморные Афродиты — одну через час обнаружили в зале, другую наутро в гроте. Расколотый барельеф с флейтисткой прирос снаружи к стене. Тень от высоко стоящего портика ложилась на маленький пляж. Двигаясь вместе с тенью, в плетеных креслах за легким столиком там подолгу сидели Зоя, Зоинька, двое Каминских. Море рождало несовременные звуки, словно тритоны трубили в раковины или пели сирены вдали. Одиссей Ставриди, отрекшийся быть талисманом отеля, вновь ловил рыбу и пропадал целый день. Катя Переляева поначалу фотографировалась с туристами, потом получила предложение руки и сердца от немца, уехала с ним в Гарц. На буклете быстро появилась свадебная фотография, легенда обрастала подробностями, бизнес процветал. Одиссей, причаливая, пел бесконечную песню — слова понимал лишь один Леонид. Сначала о сыне, который не знает отца, после о злой красоте, принявшей облик горгоны, дальше о рыбе, ушедшей к чужим берегам, или о солнце, давно уставшем светить. Когда в один прекрасный день к берегу он не вернулся, песня еще неделю слышна была из воды, будто бы пели рыбы. Стихло. Тогда золотая Зоя запела по-гречески. Помнила с детства от бабки, Софии Киприди. Пела о том, что у смерти губа не дура, любит она выбирать молодых и красивых. Голос Киприды похож оказался на голос Марии Каллас — Егор Парыгин послушал и побежал безумствовать к гроту Венеры. Киприда же без него устроила показательное купание. Присутствовали Каминские, Зоинька, Даня с Мадиной. В прозрачной тунике вошла она в море, волосы распустила в воде и дала одеждам уплыть. Чтоб не мешать ей выйти на берег, друзья удалились. Когда вернулись — нигде ее не было, только море пело точно Мария Каллас.

В отеле дела шли отлично, в борделе дела шли отлично — жизнь научилась теперь обходиться без Зои Киприди. Иосиф Каминский насовсем уехал в Испанию, сын его в Англию, делят друг с другом пиратскую славу морей. Прохоров сгинул в тюрьме — не поладил с ворами, не научился прощать. Игорь сидит в психушке — тоже не ладит с жизнью. Катя прислала снимки дочурки, смешной, белобрысой. Два изваяния Венеры исчезли в тот день, когда Зоя Киприди купалась, но барельеф сохранился на вилле, там часто флейта слышна. Зоя Савелкина учится в консерватории, ей уж под тридцать, но голос открылся только теперь. Как говорят педагоги, по тембру — Мария Каллас. Даня живет у Зоиньки, где-то нашел работу. Там, на Морской, они никогда не бывают. Лидия в штате оставила Толика, Гниду, Мадину. А на Васильевском Питер вяжет чулок, три дамы тихо стареют. Дарственная перекроилась на имя Питера Боома. Катя приедет в гости этой зимой. Будет зима обычной — долгой, темной и талой. Будет Санкт-Петербург плыть, как корабль по волнам.

 

1 “Неисповедимы пути Провидения”.