Евгений Сидоров. Записки из-под полы. — М.: Художественная литература, 2012.

С автором этой книги мы примерно в одно и то же время учились в одном — Московском — университете, но на разных факультетах, и знакомы не были, так что, скорее всего, встречались, не узнавая друг друга, то ли в библиотечном зале на Моховой, то ли на спортивных площадках Воробьевых (тогда Ленинских) гор, то ли в Доме культуры на углу Моховой и Большой Никитской (тогда Герцена), где начинал строить “Наш дом” Марк Розовский.

А познакомились позже, в конце 60-х, когда Евгений Сидоров работал в “Юности”, а я в “Вопросах литературы”, и, объединенные общим делом, а также многочисленными поездками, ближними и дальними, в которых человека хорошо узнаешь, сдружились, и дружба эта продолжается поныне, и не повредил ей даже неожиданно случившийся в начале 90-х годов стремительный карьерный взлет Сидорова на министерские, а затем посольские высоты. Власть не то чтобы вовсе не изменила его, так, наверное, не бывает, однако же ничуть не испортила и не развратила, и я не улавливаю никакого лукавства либо желания как-то оправдать себя задним числом в таком, например, рассуждении, явно основанном на личном опыте: “Общее мнение: власть портит человека. Рискну заметить, что не всегда, потому что человек во власти сам кое-чего стоит, и никакая власть его не испортит, если он к тому не будет склонен или вовремя откажется от нее. Наоборот, власть может обогатить частное лицо таким знанием и такими потенциями, которые и не снились обывателю. Надо только вовремя отделить себя и свой внутренний мир от формы, которая господствует при любом властно-бюрократическом строе”.

Удается, правда, не всем и не всегда. Евгению Сидорову, повторяю, удалось, и не зря, должно быть, осела в книге еще одна запись, сокровенно перекликающаяся с только что приведенной: “Ты сам, лично, разве не вкусил обольщения нового времени? Разве не получил интересную работу, общественное положение, возможность увидеть всю Россию? А сладковатый мед каких-никаких, но все-таки привилегий?.. Все так, все верно, и все же мед был отравлен. И шрамы в душе не заживают, несмотря на доводы рассудка”.

К чему бы, однако, это затянувшееся предисловие? Да просто к тому, что мне трудно отделить текст от личности автора, сохраняя таким образом приличное рецензенту беспристрастие. Впрочем, главное даже не в этом: сам жанр сочинения всячески сокращает, порой до неразличимости, расстояние между высказыванием и его субъектом.

И что же это за жанр?

До известной степени — работа ученого, обдумывающего такие предметы, как геополитика, кризис культуры, мировой и российской, мера и формы участия государства в ее развитии и так далее. Рассуждения на эту тему образуют заключительный раздел трехчастной (условно) композиции книги, и тут я от комментариев воздержусь, заметив лишь, что при согласии со многими наблюдениями и тезисами, одна из существенных позиций автора вызывает у меня немалые сомнения. “Государственная поддержка культуры есть важнейший элемент строительства нового общества”, — безоговорочно (что ему вообще-то не свойственно) пишет Е. Сидоров, а завершает пространную статью “На переломе эпох” так: “Русская культура сегодня на большом распутье. Не следует впадать в апокалиптические настроения, но и бить в литавры еще менее уместно. Ее судьба зависит от многих факторов, среди которых первостепенное место занимает осознанная, продуманная государственная политика и активная работа гражданского общества по защите и развитию ее лучших образцов и традиций”.

Насчет гражданского общества — это хорошо и правильно, разве что где оно, это общество? Иное дело — государство. Не знаю, наверное, и даже наверняка, имеет значение точка обзора, и все дело в том, что у меня, рядового обывателя, как раз нет того знания и тех потенций, которые дает власть, и тем не менее мне ближе мысль мексиканского поэта и эссеиста Октавио Паса: культуре следует не искать высокого покровительства, а бежать от него, потому что все начинается словами о защите искусства, а кончается его упразднением.

Вернемся, впрочем, к книге. Вторую, срединную ее часть, составляют в основном заметки о писателях и писаниях — прозе Вячеслава Пьецуха, поэзии Татьяны Бек, Олега Чухонцева, Юнны Мориц и многих молодых, чьих стихов я, к стыду своему, не читал, по каковой причине увольняюсь от обозрения и этого раздела, заметив только, что в неюные годы сохраняет Евгений Сидоров и вкус, и слух, и живость восприятия, и упругую точность слова, короче — все то, что отличает его на всем долгом протяжении работы литературного, театрального и кинокритика.

Основной же корпус книги составляют те самые “записки из-под полы”, что вынесены в ее заглавие. Тут снова возникает вопрос о жанре. Сам автор обозначает его так: “Не фига в кармане, не записки из подполья, а именно из-под полы. Как мелочь сыплется наружу из нечаянно продырявленного кармана плаща. Возвращаю известному словесному обороту буквальный смысл вопреки переносному, общепринятому. Это не отрывки из дневника, не эссеистские размышления, а именно записки. Что вспомнилось, то и записалось, а потом собралось на отдельную бумажку, чтобы не пропасть. Без сюжета и композиции. Вразброс. Как карта ляжет”.

Серьезное, то есть, нет, как раз по тону не серьезное, а легкое и непринужденное, без пафоса, рассуждение на тему из тех, что не всуе называют судьбоносными, примыкает к наблюдению любого свойства, даже орнитологического, давний эпизод редакционной жизни соседствует с фрагментом из служебной записки президенту или председателю правительства, письмо товарищу по профессии — с воспоминанием из крымского детства, беглый взгляд критика на творчество поэта или драматурга — с выпиской из Герцена или Тютчева, каламбур — с афоризмом, романтика освоения целины — кстати, и там мы с Женей напрягались бок о бок, сами о том не подозревая, — с неожиданно-точным штрихом: “С Риммой Казаковой хорошо в два голоса петь популярные советские песни”. Подтверждаю: действительно хорошо, даже если нет, как у меня, слуха, а о голосе даже не говорю. Жаль только, что больше уж не попоешь, и если кому-нибудь эта запись из-под полы вдруг покажется обидной, то пусть не останется не замеченной другая, нежная и печальная: “Римма Казакова была чудной женщиной и хорошим поэтом. Она несла свою известность и вечную неприкаянность с каким-то вызовом и тайной надеждой, что все образуется. Исключительная общественная жилка билась в ней слышней, чем кровь в венах и аорте. Я любил ее авантюризм, талант товарищества и догадывался о ее глубоко спрятанном чувстве несчастья”. И снова все верно, и снова лишь пожалеть остается, что в последние годы жизни Риммы нас отдалили друг от друга совершенно ненужные, дурацкие проблемы литературного быта.

В общем, и впрямь — не расставленный хоть в каком-то порядке строй слов, необязательная мозаика, ибо что общего, скажем, между радостным воспоминанием о спортивном триумфе пятнадцатилетнего капитана юношеской баскетбольной команды и грустной оглядкой на политического лидера: “У М. С. Горбачева быстро исчезло обаяние новизны. Все было сказано сразу. Дальше началось повторение. Он прост, но не как правда, а как очевидное, без глубины. И все-таки это лучше, чем то, что было. Искренность и угадываемая отвага: а чем черт не шутит”. Неважно, верен этот взгляд или не вполне, а то и вовсе неверен — кому-то и так может показаться,- важно то, что он непосредственно соседствует с мемуаром, относящимся к событиям чуть не шестидесятилетней давности и не имеющем решительно никакого отношения ни к литературе, ни, тем более, к жизни страны.

И все-таки авторское указание — “как карта ляжет” — это либо добросовестное заблуждение, и тогда его следует развеять, либо, что вероятнее, законное лукавство, и тогда его следует разоблачить.

Но сначала все-таки договорим о жанре.

Хоть и иронизирует Е.Сидоров над распространившейся у нас модой сочинять эссе, “Записки из-под полы” — это чистой воды эссеистика, в том смысле, в каком употреблял это слово родоначальник формы Мишель Монтень и какое запечатлелось в каноническом русском переводе его сочинений, хоть и вольном, но точном — “Опыты”. А по прошествии примерно трехсот лет еще один европейский писатель, Роберт Музиль, резко расширил само понятие эссе. Главная его книга, и вообще один из важнейших романов ХХ века, “Человек без свойств”, осталась, как известно, незаконченной — почему? Возможно, потому, что именно таков был замысел. “Надо иметь мужество жить среди моральных противоречий”, — пишет Музиль и поясняет: завершенный роман — разрешенное противоречие, или преодоление “эссеизма”, являющего собой не только тип литературного высказывания, пусть даже богатый возможностями, но — ни больше, ни меньше — существенный принцип самой жизни, ибо “эссе чредою своих разделов берет предмет со всех сторон, не охватывая его полностью. Предмет же, охваченный полностью, теряет вдруг свой объем и убывает в полноте”.

Ни одну из своих “заметок из-под полы” Е. Сидоров не доводит до завершения, любая обрывается многоточием, пусть типографски и не подтвержденным, большинство по отдельности, даже и отличаясь остроумием и порой стилистическим блеском, а то и изыском, лишены глубины и объема, но в соседстве, близком и отдаленном, с другими записями они их обретают, а в случайности проступают контуры системы. При этом неизбежно возникают те самые противоречия, о которых говорил Музиль. Без участия государства культуре не подняться, утверждает, как мы видели, Е. Сидоров, но он же высказывается и прямо противоположным образом, в том смысле, что задача сегодня, притом задача глобальная — “разгосударствление культуры”. И то сказать, как ей может дышаться, если “наша государственность — это обруч, стягивающий народное безмолвие”. Позиции явно не сходятся, и очень хорошо, что автор даже не пытается убрать зазор, ибо, помимо всего прочего, что такое снятое противоречие? — просто банальность. То есть как раз то самое, чего Е. Сидоров бежит, как черт ладана, превозмогая общие места и смыслом, и стилем письма. Правда, постепенно начинает выясняться, что противоречие, оставаясь и дорожа самим собою, парадоксом все же не становится.

Есть несколько неявно проведенных или намеченных тем, придающих книге цельность общего смысла.

“Я бы не стал так неистово набрасываться на П. Проскурина за его словечко “некрофилия”, которое он употребил по отношению к публикациям ранее запрещенных произведений умерших авторов. Если бы писатель, заглянув в словарь, твердо знал значение этого слова, оно бы никогда и не вылетело. Стало быть, речь идет не о злокозненности, а о простой неосведомленности, непонимании того, что произносят твои уста. Эта младенческая невинность не такое уж редкое явление в нашей писательской среде”.

Так оно и есть, сколько уж времени прошло с тех пор, как Иван Бездомный собрался было разоблачить христианскую легенду, а от невинности избавиться все никак не удается. И ладно бы речь шла о случайной обмолвке небесталанного, но действительно чрезмерной ученостью не блиставшего беллетриста, которого к тому же более десяти лет как нет на этой земле. Тут можно и ухмыльнуться добродушно, что Е. Сидоров и делает. Но когда тот же уровень грамотности демонстрирует профессор МГУ и популярный политический обозреватель, усмешку сменяет законное недоумение.

“Виталий Третьяков в “Известиях” (03.07.08) решил вступиться за РПЦ, обороняя ее от вольтерьянцев. Вот что он пишет: “Сегодня церковь все чаще выступает как едва ли не единственный (кроме плохо справляющегося с этим образования) влиятельный институт защиты высокого искусства от массового невежества и пандемии масскультуры. Парадоксально то, что многие, а в последние два-три столетия едва ли не большинство произведений классического искусства было либо антирелигиозным, либо антиклерикальным””.

Ну что тут скажешь? Остается только подивиться вслед за Е. Сидоровым: “…чего в этих словах больше — невежества или политики”. Далее он поясняет, что как раз наоборот, классика, и Золотого века — от Гоголя до Лескова, и Серебряного — от Вячеслава Иванова до Ахматовой, насыщена духом христианства. Зачем бы, казалось, ведь это же общеизвестно, но, видно, не напрасно Михаил Леонович Гаспаров напомнил нам слова Аристотеля: известное известно немногим. Можно еще добавить, что, если от имени церкви в защиту высокого искусства будут выступать деятели вроде протоиерея Всеволода Чаплина, призывающего проверить на предмет наличия признаков педофилии “Лолиту”, то от такого покровительства можно ожидать только беды.

Впрочем, тут действительно много политики, да даже и в давних сетованиях Петра Лукича Проскурина она улавливается, но нередко никакой политики нет, а есть одна лишь малограмотность. На протяжении нескольких месяцев на страницах “Литературной газеты” вяло тянулась дискуссия о постмодернизме. Честно говоря, затеялась она слишком поздно, когда “энергия заблуждения”, питавшая творчество художников и философов, принадлежащих к этому направлению, выдохлась — о чем сами же они и говорят. Но мало того, выяснилось, что участники в подавляющем своем большинстве довольно смутно представляют себе предмет, о котором взялись судить. Иначе как можно объяснить то обстоятельство, что в клане российских постмодернистов оказались Людмила Петрушевская и Людмила Улицкая, Виктор Ерофеев и Татьяна Толстая и многие другие нынешние сочинители, может, и незаслуженно популярные, однако же имеющие весьма отдаленное отношение к эстетике постмодерна? “Одаренный Слава Курицын”, пишет Е. Сидоров, обладает хотя бы “подростковой ученостью”, многие авторы “Литературной газеты” не обременены даже и ею. Хотя бы в справочную литературу заглянули, что ли, и тогда выяснилось бы, что “симулякр”, действительно одно из ключевых понятий в теоретическом и художественном пространстве постмодернизма, это отнюдь не синоним “симуляции”, то есть притворства, а его порождение: “замена реального знаками реального” (Жак Бодрийяр), либо, как часто говорят, копия в отсутствие оригинала. Или хоть для приличия сослались бы на мэтров, на тех, кто действительно знает толк в деле, — французов по преимуществу. Дискуссия, о которой идет речь, началась и закончилась, когда, судя по срокам, “Записки из-под полы” уже находились в производстве, иначе автор наверняка нашел бы дополнительные примеры, укрепляющие его иронические реплики: “инфантильные пассажи”, “наскок”, “мальчишеский азарт погони за модным европеизмом”, “смесь французского с нижегородским” и т.д. Прав он, конечно, и в том отношении, что лучше бы читать Батая, Дерриду, Лиотара, того же Бодрийяра в подлиннике, но это уж высший класс.

А иногда невежество принимает агрессивные формы, пусть и проявляющие себя как амикошонство и безвкусица. Как выяснилось, за биографию писателя можно взяться, не прочитав толком его книг, зато вдоволь наглядевшись в замочные скважины и напитавшись всячески сплетнями. И вот уже усилиями Максима Чертанова Эрнест Хемингуэй превращается в зазывалу, усиленно творящего собственный образ “крутого пацана”, а войну-то, хотя вроде прославился как баталист, толком написать не умеющего, даже у Константина Симонова это лучше получалось. Позднее обнаружилось, что “Максим Чертанов” — это псевдоним, за которым скрылась некая дама, с энергией, которой бы сам Дмитрий Быков позавидовал, пополняющая своими сочинениями портфель почтенной молодогвардейской серии “Жизнь замечательных людей”. И вот эту скромность как раз понять можно — зачем саморазоблачаться? У производителей поделок имени и не должно быть.

“Сумерки культуры”, — грустно роняет Евгений Сидоров, и эту печаль остается лишь разделить.

Но ведь просветы во мгле есть?

Ну да, разумеется, и из второго раздела книги (“Литературные заметки”) как раз и явствует, где автор их различает.

Наугад — то есть тоже как бы наугад, в стиле автора:

“Разве можно… спорить по существу с Д. Галковским и безжалостно гасить его философско-беллетристическое пламя, вырвавшееся наконец из подполья? Ведь он не столько мыслитель, сколько герой своего собственного лихорадочно талантливого и одинокого романа, романа с самим собой”;

“При нашей стойкой и многолетней публичной идиосинкразии к яркому литературному таланту появление Т. Толстой, В. Пьецуха, Е. Попова, М. Кураева, С. Каледина — само по себе замечательно”;

“Вадим Кожинов был артистичным провокатором, создателем репутаций”;

“Работа Ваша талантлива, а меня всегда трогает одаренность, если она воодушевлена бескорыстием” (из письма Юрию Селезневу по поводу его книги “В мире Достоевского”).

И наконец в финале:

“Моя партия, в отличие от любителей поиграть в партийность, — это поэты, писатели, художники, музейщики, артисты, библиотекари. Если ты не фашист — ты моя партия. Монархисты (типа Н. С. Михалкова), коммунисты (типа Н. Н. Губенко), демократы, если это талантливые российские художники, — моя партия, независимо от политических пристрастий”.

Вот в этом и заключено главное — на мой, по крайней мерей, вкус.

Невеликое достоинство — признать художественный дар всех тех, чьи имена прозвучали только что, а также Иосифа Бродского и Юрия Казакова, Олега Ефремова и Сергея Юрского, Василия Аксенова и Отара Чиладзе, да и многих иных артистов, художников, поэтов и прозаиков, которыми густо, как повесть персонажами, населены “Записки из-под полы”. А вот поставить дар выше убеждений — это, верно, достоинство, встречающееся не так уж часто.

Когда-то, тому уж почти четверть века, наша общая литературная организация — Союз писателей — раскололась на несколько фракций, и во главе одной из них встали демократы. Это честные и пылкие люди, многих из которых я имел честь называть друзьями. Но ничего серьезного, как мне кажется, из их усилий не вышло. Почему? Да потому просто, что в забвении оказалось собственно писательское дело. Раньше его манифестально объявляли частью дела пролетарского, теперь — демократического. Но ведь это тоже путь в тупик, только с противоположной стороны. Помню, как сурово клеймили меня друзья-единомышленники, когда я позволил себе в какой-то публикации робко, с ненужными, как уже тогда было ясно, оговорками, заметить, что Анатолий Рыбаков-прозаик выше Анатолия Рыбакова-публициста. Нельзя, выговаривали мне, в суровый час борьбы с “красно-коричневыми”, как их тогда называли, бросать тень на людей, эту борьбу возглавляющих. Я что-то неубедительно бормотал в ответ, тем более что и впрямь ощущал некоторую неловкость и даже вину, хотя и не ту, что мне вменяли. Тут мотив сугубо личный: Анатолия Наумовича я близко знал с детства (своего, разумеется), а с его сыном Сашей, к несчастью давно покойным, дружил.

Евгений Сидоров, младший, как он сам себя называет и как его называют другие, шестидесятник-либерал, ему явно близки гражданские воззрения Татьяны Толстой и Евгения Попова, и столь же очевидно не разделяет он ни монархических склонностей Никиты Михалкова, ни коммунистических Николая Губенко, ни националистических Вадима Кожинова. Чтобы признать это, не нужно ни личное знакомство, ни знание биографии этого человека — вполне достаточно пролистать “Записки из-под полы”.

“Готовность нашего общества к свободе равна нулю. Страна рабской политической покорности, нравственной индифферентности не сможет проснуться по приказу или призыву, ибо привыкла тревожно дремать в течение многих десятилетий”.

“Византия по-прежнему властвует в наших кремлевских структурах. Восток отторгает европейскую прививку. Ну скажите, чем питерская сановная группа отличается по существу от знати каких-нибудь правящих жузов, улусов, племен, диктующих волю своим народам? Да ничем не отличается, тот же трайбализм”.

“Державно-милитаристский пафос с проклятьями Западу есть инфантильное и отчасти опасное занятие… Вовсе не либерально-демократическая идея губит Россию, как мнилось Леонтьеву, а как раз тот вожделенный византизм и спайка православия с властью светской, которые представлялись замечательному мыслителю пусть слабой, но гарантией сохранения страны в ряду великих мировых держав”.

Все как будто понятно, позиции определились. Только не мешает эта ошибка, или пусть даже не ошибка, пусть просто чуждое лично ему, Евгению Сидорову, представление, почувствовать страсть и величие, которые “выше любых правильных плоских суждений и прогнозов”, как не мешают вступать в диалог с теми, кто действительно видит у автора “Византизма и славянства” никакое не заблуждение, но истину — хотя бы с тем же Н. Михалковым.

Талант выше принципа. А нет таланта — никакие убеждения, хоть самые правильные, не помогут: “…что же касается литературной критики, называющей себя либеральной, то… она поет однообразную корпоративную песню, хорошо если лебединую”.

Таковы, стало быть, контраверзы: культура - бескультурье, талант - невежество. Может ли быть между ними мир, есть ли середина? Ну конечно не может, непонятно даже к чему этот столь дико звучащий вопрос.

И вот тут как раз не снятое противоречие обнаруживает свое отличие от бессодержательного парадокса. Почти в самом конце книги есть такая фраза: “После Великой Октябрьской революции ни о какой норме, ни о какой середине не могло быть и речи”. А открывается заключительный раздел текстом интервью, которое Евгений Сидоров дал еще в своем министерском качестве и которое то ли тогда же, то ли сейчас, для книги, озаглавил так: “Россия — это сумма особенностей”.

По-моему, ни это соседство, ни то, что возникло оно у финиша пути, когда хочется договорить какие-то важные вещи, не случайно. А если случайно, то это такая рассчитанная случайность, на которой держится вся композиция книги.

Насколько можно понять, Евгению Сидорову не нравится проза Томаса Манна, он находит ее скучной. Конечно, это дерзкая оценка, но спорить не собираюсь, тем более что у автора есть сильнейший союзник в лице Владимира Набокова, которому “Волшебная гора” либо “Доктор Фаустус” не просто не нравились, но казались эталоном столь ненавидимой им пошлости. Потревожил я великую тень вот зачем: романы могут оставлять равнодушным, но уверен, что одно высказывание Томаса Манна — а за ним целая философия жизни и творчества — показалось бы Сидорову близким. Вот оно (в примерной передаче): прекрасна решимость, но плодородна и творчески плодотворна только оговорка.

Что такое оговорка? — любовь к норме, к середине.

И что такое сумма особенностей? — некоторое целое со своим центром, то есть тоже середина, отдаляясь от которой, находил Паскаль, отдаляешься от человечности.

Евгений Сидоров — человек меры, человек середины. Он бежит любой экстремы. Он умеет не только говорить, но и слушать, что в наше время нечасто, к сожалению, бывает. Именно это позволяет ему искать и находить общий язык с людьми, чьи взгляды отличаются от его взглядов, но с которыми объединяет, по его же словам, любовь к культуре.

Именно это позволяет, памятуя о сходстве и дорожа им, спорить с единомышленниками, когда середину заменяет крайность.

Именно эта благодетельная и неизменная позиция придает цельность его последней по времени книге.

Иное дело, что у книги этой, скорее всего, нет переплета. Во всяком случае, нет задней обложки. Она продолжается, о чем свидетельствуют хотя бы появившиеся уже после нее публикации (в том же стиле, в том же жанре) в “МК” и “Огоньке”.

Мелочь продолжает расчетливо сыпаться из вечно дырявого кармана…