Костюм из трико "метро”

Эту историю я услышал за московским кавказским столом. Три старых друга родом из одного южного города вспоминали былое и пили за дружбу, да так истово, что это немного обижало сидевшую за тем же столом родню. Что поделаешь, с близкими не раз случались ссоры, а их дружбу за семь десятков лет ничто не омрачило, за исключением разве что одного давнего и малозначительного эпизода.

После школы Сосик уехал учиться в колыбель революции Ленинград, Вачик — в столицу нашей родины Москву, лишь Котик остался на малой родине. Между собой они переписывались и, не желая признаться в трудностях жизни среди чужих, по-мальчишески друг другу хвастались.

Раз Сосик написал Вачику о том, как он с высокой башни плюет на учебу и не ходит на лекции старперов-профессоров, проводя время с хорошенькими студентками. Вачик, не поверив ни единому слову, ответил в том же духе, только увеличил вдвое количество любовных побед и прогулов, и, разумеется, речь повел уже не о Ленинградском, а о Московском государственном университете. К несчастью, письмо, написанное на пустой странице общей тетради с конспектами, он позабыл в аудитории.

Бдительный сосед отнес тетрадь в факультетский комитет комсомола. Там ее внимательно изучили и пришли к выводу, что автор неотправленного письма не достоин оставаться в комсомоле и в высшем учебном заведении — тоже. В тот год как раз объявили войну так называемой плесени, как газеты именовали молодых людей, прожигавших жизнь в ресторанах и прочих злачных местах. Но поскольку он все же до тех не дотягивал, Вачика отчислили из университета, хотя и с правом восстановления, при условии перевоспитания трудом в рабочем коллективе.

Следующим летом Сосик и Котик решили сделать невезучему Вачику сюрприз и, не известив заранее, нагрянули с разных сторон, с севера и юга, в Москву. Прямо с поезда ребята заявились в рабочее общежитие, где никак не могли отыскать его комнату, покуда один парень не показал ее им. В ней стояли четыре койки и полуоткрытый шифоньер, на который тот остро зыркнул одним глазом. Еще бы: там висел двубортный костюм невиданной красоты.

То был предмет особой гордости Вачика, приобретенный на полученные премиальные, — разумеется, в комиссионке: купить такой в советском универмаге было непредставимо. Костюм почти новый, пошитый из модной ткани трико "метро”, которой, как говорили, нет сносу. Бывший студент связывал с ним большие надежды, рассчитывая с его помощью впечатлить какую-нибудь московскую красавицу, а также декана, придя к нему с заявлением о восстановлении на учебу. Костюм так и висел ненадеванный в ожидании лучших времен.

Друзья остались ждать, созерцая выдающееся произведение портновского искусства. Они высоко оценили заграничный, по всей видимости, покрой и особенно ткань, название которой звучало почти как джаз — трико "метро”. Потом им вспомнилось, какой нехороший взгляд кинул на костюм их провожатый, да и вид у него был довольно-таки приблатненный. Как бы он его не спер. К тому же общежитская комната оказалась проходным двором: то и дело заходили люди, некоторые укладывались спать на соседних с Вачиком койках.

Слово за слово, постепенно они убедили друг друга в том, что костюм наверняка украдут, не могут не украсть.

Ждать им быстро надоело, надо было еще осмотреть Москву и, чтобы уберечь товарища от неминуемой утраты, друзья решили забрать костюм с собой, а вернуть попозже, когда его владелец придет со смены. Сообразили и то, как незаметно вынести спасенную вещь из охраняемого общежития. Один из друзей натянул костюмные брюки поверх своих, другой надел пиджак на толстый свитер, и на выходе их никто не остановил.

Час спустя немного разминувшийся с ними Вачик стоял в расстроенных чувствах у пустого шкафа, расставаясь с надеждами на светлое будущее. Подозрения, естественно, пали на приходивших в общежитие кавказцев, но он не стал гадать, кто бы это мог быть: в Москве знакомых земляков у него не было.

Зато их легко обнаружили Сосик с Котиком, оказавшись у Центрального телеграфа, куда отправились знакомиться с московскими девушками. Их приняли в свою компанию модные молодые люди родом из их города, восхищенно поцокав языком при виде брюк одного и пиджака другого. Все вместе двинулись в ресторан, откуда не было никакой возможности уйти в общежитие к Вачику: новые друзья останавливали, мол, еще успеется. К тому же на них хорошо сидели обновки, что не прошло незамеченным девушками из-за соседнего столика, и те охотно шли с ними танцевать. Не думал же никто, в самом деле, присваивать вещи друга: немного поносят и вернут, тем более их все равно бы украли.

На следующий день Сосик и Котик опять собирались — да так и не собрались — зайти к Вачику. Вместо этого они вновь оказались у Центрального телеграфа, в той же одежде, правда, немного помятой. Туда же пришел поискать воров Вачик, прослышав, что в этом месте собираются кавказцы.

Так к нему вернулся костюм, а за ним везение. Парня восстановили в университете, после окончания взяли в прокуратуру и дали дослужиться, вполне заслуженно, до больших чинов. Его друзья тоже состоялись в своих профессиях и прожили достойную жизнь.

На застолье, где мы повстречались, Вачик поругивал нынешних бесчестных чиновников и нахваливал советскую власть, говорил, что без нее так и жил бы в ауле, хотя, по правде говоря, никогда там не жил. Доносчика-однокурсника не винил и вообще ничего плохого в прошлом не усматривал. Ему вторили Сосик и Котик. Что ж, их дело, они были молоды тогда, а молодость не бывает советской или какой-то другой: молодость — это просто молодость.

Впрочем, от времени, на которое она выпадает, тоже кое-что зависит. Во всяком случае, зная особенности поведения юных кавказских джентльменов в нынешней Москве, трудно поверить в то наивное целомудрие, какое являли собой их деды. Приодеться теперь не проблема, и фасонов много, правда, ткань не та, костюмы из трико "метро” больше никто не носит.

…В интернете я отыскал "Справочник швейника” и среди прейскурантов и артикулов обнаружил кое-что по интересующей меня теме. "По сравнению с другими видами шерстяных тканей, — говорится там, — трико "метро", вследствие гладкости пряжи, отличается плотностью, упругостью и повышенной прочностью”.

 

 

От судьбы не уйдешь

Негров у нас вроде бы любили. А вроде бы и нет. Сочувствие к народам Африки сочеталось с недобрым отношением к тем конкретным ее представителям, что встречались на московских улицах и в студенческих общежитиях.

Если рядом с таким представителем шла девушка, ее провожали осуждающим взглядом как изменницу родины, проститутку. У наших ребят частенько чесались руки, но связываться с иностранцем было себе дороже.

Помню популярную байку о том, как негр в ресторане звал на танец сидевшую за соседним столиком русскую девушку. Та упиралась, он грубо схватил ее за руку и потащил танцевать. Присутствующие опустили глаза в тарелки, и только один симпатичный парень, одетый не по-нашему, встал из-за стола и точным ударом отправил наглеца в нокаут. Оказалось, американец.

По другой версии, он еще добавил, победно оглядев ресторанный зал: "Мы с ними только так!”

В институте, где училась моя одноклассница, были студенты из Эфиопии. Один из них оказывал ей знаки внимания, которые она, как честная девушка, игнорировала. Высокий, элегантный, обычно весь в белом, на вид вовсе не наглый, африканец пару раз приглашал ее на дискотеку или просто посидеть в кафе. Ее отказы встречал с недоумением и, в конце концов, прямо спросил, отчего она, с другими общительная, с ним ведет себя так странно.

Та растерялась, не скажешь же правду о своем вполне расистском отношении к обладателям другого цвета кожи. И, неожиданно для самой себя, призналась: ты знаешь, я ведь еврейка... Это вырвалось непроизвольно, в подсознательной надежде отпугнуть незваного ухажера плохим словом.

В ответ негр широко улыбнулся и произнес невообразимое: "Я тоже еврей”. — Решив, что над ней смеются, девушка убежала.

 

Годы спустя она с семьей уехала в Израиль, где с удивлением обнаружила множество эфиопов-иудеев фалаша. У нее с ними оказалась общая историческая родина. На просто родинах к ним относились не самым лучшим образом, и потому черные (неполиткорректное слово "негр” ушло из ее лексикона) теперь вызывали почти сочувствие. А когда выяснилось, что предок великого русского поэта, арап Петра Великого, вроде бы тоже был из этих, она и вовсе смирилась с их присутствием.

Постепенно эфиопы заселили едва ли не весь их дом в пригороде Тель-Авива. Ведут себя, между прочим, вполне прилично. Но муж упорно называет соседей не иначе как "бабуинами”.

 

 

Дейл Карнеги как зеркало русской революции

Тридцатилетняя Вера, заведующая библиотекой из соседнего ДК, перепечатала из сибирского журнала извлечения из великих книг и стала адептом полученного откровения.

Дейл Карнеги учил, как добиться счастья в работе и в личной жизни. Путь прост — всегда улыбаться. "Вы не испытываете желания улыбаться? Так заставьте себя. Поступайте так, как если бы вы уже были счастливы, и это приведет вас к счастью”.

Его обещания сбывались. По крайней мере, в Америке. Никто не предчувствовал, что скоро и мы двинемся в ту же сторону, и, тем не менее, библиотекарша принялась внедрять иностранный обычай в советскую действительность. Конечно, эти ее постоянные улыбочки воспринимались не всеми, люди у нас нервные и подозрительные. Но были и такие, кто в ответ тоже улыбались.

Тем вечером навстречу по пустому коридору шел электрик Василий. Угрюмый и немногословный, он изредка заходил в библиотеку заменить лампочку. На этот раз его лицо расплылось в широкой улыбке. Оба, остановившись, улыбались друг другу и не двигались с места. Попытка обойти внезапное препятствие не удалась, он загородил дорогу.

— Ты чего?

— А ты чего?

И продолжая улыбаться, не пропускал, подталкивал Веру назад, в сторону своего закутка с инструментами. Тут до нее дошло, что могло ему прийти на ум при виде обращенных к нему улыбок молодой женщины, одинокой, из себя ничего, да еще сама навязывается.

Время позднее, кругом никого. Перепугалась ужасно, но виду не подала. "Пойдем ко мне, — схитрила, — там посвободней будет”. Пока дошли до ее крохотного кабинетика, пришла в себя и заорала благим матом, будто на читателя-малолетку, не сдавшего библиотечную книгу. Он выскочил как ошпаренный.

Потом почему-то никак не могла забыть его нагловатую улыбку и даже, кажется, пожалела о несодеянном. Конечно, он ей не пара, но можно же как-то приподнять его до себя. Надо с ним только поговорить — по Карнеги, естественно.

"Дайте людям почувствовать их значительность. Запомните, что человек в сотни раз более интересуется самим собой, нежели вами”.

Остановила его в коридоре спросить как дела. Но он, вопреки Карнеги, не стал делиться своей жизнью, а встревоженно спросил:

— Ты о вчерашнем? Сама виновата, чё мне лыбилась?

— Не тебе одному, всем.

— А зачем?

— Психолог один так учит, американский. Хочешь, дам почитать?

— Не учите меня жить, — ухмыльнулся он, — лучше помогите материально. И пошел по своим делам.

Словом, не помог ей Карнеги. Ни в тот раз, ни после. С личной жизнью так и не сложилось. Карьера — какая у библиотекаря карьера? Постепенно она перестала улыбаться кому ни попадя, и в вагоне метро ее уже нельзя было отличить от остальных пассажиров, глядевших исподлобья на окружающих.

 

Шли годы, в ее жизни ничего не менялось, а вот окружающий мир стал другим, книги Карнеги продавались на каждом углу, и многие люди вдруг заулыбались. Правда и плачущих стало больше. Но особенно бросалось в глаза чужое веселье.

Веселые соседи поселились рядом с библиотекой. Помещения ДК стали сдавать разным фирмам, а те то и дело устраивали пьяные гулянки, именумые на иностранный манер презентациями. В свободное от презентаций время они сидели за столами у новомодных компьютеров, секретарши улыбались шефам, те — им, и все были друг другом довольны.

И вы не поверите, электрик, вовсе не похожий на пришлых, стал своим в этом новом мире. Может, он вначале присматривался к тем и понял, что не боги горшки обжигают. А может, из него и прежде рвался наружу звериный оскал капитализма. Когда ведомственные площади приватизировали, он под видом трудового коллектива прихватил пол-этажа и завел себе офис, где собирал с соседей арендную плату. Кто бы что ни говорил, а то было время равных возможностей, будь ты даже простой рабочий.

А уж если ты их не использовала, сама виновата, подумала она, когда Василий пришел, как хозяин, выселять библиотеку. Визит был давно ожидаем, и ей в голову приходила постыдная мысль, не предложить ли себя во спасение культурного очага. Мысль, впрочем, была отвергнута при воспоминании, как бывший электрик на иномарке привозил в ДК разгульных девок.

Ей стало совсем уж не до улыбок. Да и книга Карнеги давно была задвинута на заднюю полку.

 

 

Благодарные люди

Все трое персонажей этой давней истории — два абитуриента и профессор — принадлежали к "кавказской” национальности. Впрочем, тогда ее, национальность эту, еще не выдумали, и выходцев с Северного Кавказа делили на так называемые народности. Молодые люди были представителями наиболее воинственной из них, а профессор, напротив — довольно-таки мирной. Их объединяло и то, что все они носили погоны, дело было в московской милицейской академии.

Абитуриенты успешно сдали вступительные экзамены, но их провалили на мандатной комиссии, обнаружившей в личных делах поступавших старые выговоры. То ли они кого-то там из задержанных отлупили, то ли еще что. Самое обидное, взыскания с них давно сняли и, стало быть, те не могли служить препятствием для приема, но следов об этом в бумагах не было.

В отчаянии они стали искать земляков в списке преподавателей и так оказались на кафедре профессора. Тот отнесся к случившемуся с участием, так как не терпел дискриминации. Кроме того, между их "народностями” издавна существовали трения, и он не хотел, чтобы они подумали, будто он по этой причине отказывается помочь.

Короче, профессору удалось убедить председателя мандатной комиссии дать им время съездить на Кавказ за нужной бумажкой.

Спустя пару недель новоиспеченные слушатели академии вновь стояли на пороге кафедры. Профессор поморщился, представив себе, как будет отказываться от подношений: он славился своей щепетильностью. Но опасения были напрасны: те пришли с пустыми руками.

"Мы приготовили "благодарность", — сказали они, — но навели о вас справки и поняли, что вы ее не примете. Однако, — тут была сделана многозначительная пауза и последующее произнесено вполголоса: — Если вам понадобится кого-то убить, — сказали они, — просто назовите нам имя этого человека ”.

...После профессору не раз предоставлялась возможность поинтересоваться карьерой вернувшихся на Кавказ выпускников академии: у обоих она сложилась на редкость удачно. Не так давно один ушел в нефтяной бизнес, другой по-прежнему в строю, крышует того, первого.

 

Соседи

Они жили на одной лестничной площадке: в однокомнатной — кандидат наук и завлаб НИИ, любитель гульнуть, в двушке — простой, как говорится, инженер, к тому же обремененный семьей. Несчастный захаживал к удачливому соседу подзанять червонец до получки, частенько застигал веселье с девушками и деликатно удалялся.

В девяностые ситуация переменилась: инженер завел бизнес, разбогател и на старости лет стал ходоком. Сумев перебраться в центр, старую квартиру оставил за собой и иногда посещал ее, каждый раз с новой красавицей. Кандидат же, напротив, закис, да и с этим делом у него стало похуже. Прежде юным девам за глаза хватало бокала сухого да разговора о высоком. Теперь же девушки пошли с запросами, некоторые откровенно требовали материальной поддержки, а ему и на себя не хватало. К тому же запал не тот, стукнул полтинник, и он стал подумывать о женитьбе. На серьезной молодой женщине, способной скрасить его скромное существование.

Время было еще доинтернетовское. В газетах, наряду с брачными объявлениями и рекламой брачных агенств, обнаружился длинный телефонный номер, по которому можно было подключиться к базе данных о потенциальных невестах. Как уверяла газета, абсолютно бесплатно.

Звонишь по тому телефону, после звездочки набираешь единичку, и включается запись "базы данных”, а точнее рассказов о себе разных незнакомых девушек, которые сами позвонили на "базу”, желая с кем-то познакомиться. Кандидат поначалу с интересом слушал о их размерах, интересах и потребностях. Видно, все они были совсем юные и потому несли чушь — какие рок-группы любят и что за танцы у них лучше получаются. Многие даже напевали любимые мелодии. Все не то.

Тогда он рационализировал процесс. Придя с работы, набирал заветный номер, включал громкую связь и, прислушиваясь, занимался своими холостяцкими делами, варил картошку или закладывал белье в стиральную машину. Тем временем из телефона доносилось — ля-ля-ля да ля-ля-ля. Если же попадалось что-то стоящее, он заносил номер в специальную тетрадь.

Однажды хор звонких девчоночьих голосов прервал мужской басок — "вы все дураки, — быстро выкрикнул голос, — раз звоните в Америку”. Искатель невест не поверил выкрику, но на всякий случай сразу положил трубку. Он-то полагал, что звонит в Москву, на новомодную мобилу с кривым номером, а вовсе не в Америку, зачем ему Америка. Пришлось поверить, когда пришел астрономический счет за телефон.

Поднатужился и заплатил, что поделаешь. Но мучила мысль: зачем и кому это было надо. Бессмысленность затеи убивала его. Куда он звонил? Телефонный номер — восемь, восемьсот и прочее — оказался действительно американским, кто бы мог подумать, хотя код не подходил ни к одному штату. Странно. Неужели кто-то сделал это безо всякой пользы для себя? Привыкший к исследовательской работе, он не мог успокоиться, и всем задавал свои вопросы. Но в ответ слышал лишь о других аферах: в те годы многих обманывали и никто ничему не удивлялся.

И только бывший сосед с интересом выслушал горестную повесть и даже спросил, когда именно все приключилось.

— Какое это имеет значение?

— Имеет, и еще какое. Представь, речь идет о моем бизнесе, я ж связист, разве ты не знал, просто раньше как-то речь не заходила.

Начал он издалека. Напомнил, как трудно было в советское время дозвониться за границу. Все дело в телефонном трафике: если количество минут на звонки отсюда туда превышало то, что оттуда сюда, наше государство платило полновесной валютой ихним телефонным компаниям, а с нас брали деревянные. Зато сейчас болтай по телефону сколько хочешь, только плати. Чем больше наговоришь, тем выгоднее телефонистам, и нашим, и не нашим.

Вот и пришло ему в голову обратиться в американскую телефонную компанию с предложением выделить номер. Особый, виртуальный. Отвечать по нему будет компьютер, записывая и прокручивая записи тех, кто обратился прежде. За звонки на этот номер компания получит деньги и пусть поделится с ним: без него-то этих звонков вообще бы не было. После некоторой торговли сделка состоялась, и благополучие соседа было надолго обеспечено.

— И все платят? — не мог смириться с действительностью пострадавший.

— Они ж не мне платят, а московской телефонной сети, а те телефон отключат, и будь здоров. Раз даже отключили за неуплату у ракетной части — солдатик на дежурстве баловался. А остальные ничего, платят как миленькие.

Закончив объяснение, бизнесмен перешел к тому, что его интересовало.

— Скажи-ка, а когда тот гад в твой разговор вклинился?

— Месяц назад. А что, может, еще не поздно возместить убытки?

— Это не ко мне, я-то тут причем. Дело вот в чем: выискался, на мою голову, один такой хакер, и вредит и вредит. Полгода назад мы его вычислили — мальчишка-студент. Предупредили. Отстал. Да, видно, опять принялся за свое.

— И что теперь?

— А теперь мы его убьем.

Вероятно, сосед шутил. Он вообще сильно изменился, и шутки у него стали другие.

 

Космонавты на небо летали, да Бога не видали

Как нас учили, отсутствие Бога на небесах лично засвидетельствовал, отвечая на прямой вопрос Хрущева, первый космонавт. С некоторых пор друзья Гагарина уверяют, что в душе он был верующим и сказать такое никак не мог, те слова за него придумали партийные пропагандисты.

Спустя почти полвека после памятного диалога мне представилась возможность разузнать, как оно там было. На приеме в Спасо-Хаусе толпа прибила меня к другу Гагарина, космонавту Л., и я не удержался от расспросов.

Со слов Л., Хрущев и вправду произнес свой почти что риторический вопрос — не видел ли Гагарин кого во время полета. И неожиданно для себя услышал ответ:

— Видел, Никита Сергеевич. Есть Бог.

Тот нахмурился:

— Ты только, смотри, никому об этом не скажи.

Диалог был в Кремле, на торжествах в честь полета первого человека в космос. Немногим позже к Гагарину подошел патриарх и, представьте, с тем же самым вопросом.

Юрий Алексеевич развел руками и признался, что никакого Бога в космосе не приметил. Внимательно выслушав ответ, Святейший попросил его больше никому об этом не рассказывать.

Л. уверял в абсолютной достоверности своего свидетельства.

 

Советская власть прошла, а партбилет остался

Институт наш был невелик, вся парторганизация насчитывала человек пятнадцать. Обстановка была вполне демократической, и члены партии не кичились перед теми, кто не имел шансов достояться в райкомовской очереди — интеллигенцию принимали по квоте.

Бессменным партийным секретарем была заведующая одной из кафедр Нина Петровна. Время от времени находились желающие сменить ее на этом посту, но она каждый раз отговаривалась тем, что райком просил ее еще на годик остаться. Самовыдвиженцы пытались возражать, ссылаясь на услышанные с больших трибун разговоры о "ротации” и "сменяемости”. Впрочем, они сами понимали: это так, слова, наверху-то никого и не думали сменять.

В перестройку, ближе к ее концу, партийная деятельница стала задумываться об отставке. Но желающих заслонить собой амбразуру больше не находилось. В ответ на предложение занять партийный пост ей нагло намекали на то, что тем, кто верно служил партии в хорошие времена, следует хранить верность и в трудные дни.

Больше того, среди нас пошли разговоры о том, что пора бы из партии выходить. Не по одному, конечно, а всем вместе. Как же иначе, прозрение-то наступило у всех сразу, будто раньше мы ничего плохого об этой партии ведать не ведали.

Но всякий раз находилась уважительная причина, чтобы погодить. Как фокусник, доставала ее Нина Петровна из рукава, и мы охотно с нею соглашались.

Партия в то время дала своим членам некоторые послабления. Отменили ежемесячные партсобрания. Правда, они и раньше нас не очень тяготили, повторяя заседания ректората. Потом разрешили половину партвзносов не перечислять в райком, оставляя деньги в ячейке на собственные нужды. Поскольку особых нужд у нас не было, мы решили эту половину вовсе не платить за ненадобностью, а от второй — отказались по идейным соображениям. Если кто забыл или не знал, партвзносы составляли три процента от зарплаты, сэкономленные мною средства были эквивалентом двух, если не трех, бутылок водки, что по тем временам составляло немалую ценность.

Так наша партячейка дотянула до августа девяносто первого, после которого партбилеты стали продавать на Арбате иностранцам за доллары. Никто из нас, конечно, не стал торговать своим прошлым, тем более будущее было еще не вполне ясно. Партбилеты были упрятаны в дальние ящики письменных столов, одними в качестве сувенира, другими — до возвращения прежних времен. Недавно он попался мне на глаза: последняя запись об уплате партвзносов датирована декабрем девяностого, подпись Нины Петровны проштемпелевана штампом "Уплачено КПСС”.

Сам штамп обнаружил в корзине для мусора завлаб и молодой коммунист Толик, по дурости подавшийся в партию в конце восьмидесятых, когда туда запустили всех желающих. Штампу немедленно нашлось применение. К Толику в подвал захаживали двое немолодых преподавателей, известных склонностью к выпивке. Собутыльники скидывались на бутылку-другую, после чего Толик скрупулезно подсчитывал долю каждого и вносил ее в загодя приготовленные партбилеты гостей в качестве ежемесячного партвзноса, ставя на свою нетрезвую подпись тот самый штамп. Им это казалось остроумным.

Новая традиция прервалась достаточно быстро. Толик ушел в бизнес, а его немолодые друзья растворились в новой жизни, потопив в вине свое партийное прошлое. Как ни странно, Нина Петровна все еще трудится в институте и, если бы не возраст, вполне могла бы возглавить ячейку главной нынешней партии. Говорят, там ни взносов, ни собраний не предусмотрено.

 

Туда сюда обратно

Был среди нас профессор Д., замечательный ученый, немного нервный и, сказать по правде, не без причины. Его, специалиста по страноведению, за рубеж не выпускали, подозревая в тайном еврействе и потому неблагонадежности.

До нас он служил в другом институте, и оттуда его тоже никуда не выпускали, а до того — в еще одном, и все то же самое. И как бы Д. ни изворачивался, все безуспешно. Скажем, он принял участие в анонимном конкурсе на международную должность в Женеве и обошел всех претендентов. Но страна предпочла отказаться от выделенного ей места, лишь бы не посылать кого не надо.

С началом перестройки все изменилось, но не для него. Когда в очередной раз профессора не выпустили на какой-то симпозиум, он пожаловался в ЦК и сгоряча вложил в конверт с жалобой свой партбилет. Последнее было ошибкой.

К партбилету полагалось относиться как к чему-то святому, носить у сердца и так далее. Даже простая потеря красной книжечки грозила выговором с занесением со всеми вытекающими последствиями. А за такое полагалось исключение, и только.

Опомнившись, Д. послал в ЦК новое заявление, просил вернуть партбилет. Но было поздно.

Решение об исключении должно было приниматься нашей парторганизацией. Из предыдущего рассказа могло сложиться впечатление, что она состояла из одних циников. Нет, были и дураки, и относительно честные, из тех, кто долго мучился проклятым вопросом — вступать или не вступать в КПСС.

На собрании между собой поспорили двое ветеранов войны: один — либерал, а другой — наоборот. Помню, как этот, который наоборот, вопрошал: "За то ли нам на фронте выписывали партбилеты, что б такие как Д. ими разбрасывались?”

Тем не менее, его не исключили, проголосовали за выговор. Райком решение не утвердил и потребовал от нас переголосовать решение. Мы стояли на своем. Тогда Д. исключили прямо на бюро райкома, и безбилетному коммунисту пришлось вновь жаловаться, сначала в горком, а потом и в ЦК, куда незадолго до того сам отправлял партбилет.

В борьбе за возвращение партбилета прошли два года. В зависимости от заколебавшейся вдруг линии партии, в разных инстанциях принимались разные решения. В конце концов либеральный ветер задул сильнее, и справедливость восторжествовала, несчастного восстановили в наших рядах.

Вот только в райком за партбилетом он не пошел. Времена изменились столь резко, что в нем уже не было какой-либо необходимости.