Стихи. С украинского. Перевод Андрея Пустогарова

* * *
И женщина с чёрными, как земля, волосами — 
она столько лет знакома со мною — 
совсем не тревожась, живет себе с нами
меж утренним светом и вечернею тьмою.

Среди  железа и  деревьев с горячей листвою,
среди стен и птичьих  гортанных криков,
среди подземных русел с подводной травою,
среди своих снов и своих фриков.

Она ходит на стадионы и на базары,
пряча в куртке своей телефон и флягу.
Я готов устраивать городские пожары,
чтоб она оценила  мою отвагу.

Я готов блокировать власть городскую
и в портвейн превращать озерную воду,
чтоб она, вспоминая что я существую,
писала мне письма про жизнь и погоду.

Я готов устраивать на ее улице забастовки,
чтоб быть ближе к ее нежности  и злости лютой,
чтобы слушать, как она врет неловко,
про то, с кем спит и кого она любит.

Я придумаю новые буквы и знаки препинания,
я убью поэтов всех устарелых,
чтоб она забыла прежние знания,
чтобы  слушала тишину и во тьму смотрела.

Или в  небо, зелёное  после холодных буден.
И в дожде пусть потонут памяти бредни.
Пусть забудет про все,
и меня пусть забудет,
но меня пусть забудет последним.

* * *
Некоторые  лучше выглядят летом, некоторые — по весне.
Но ее нельзя было не заметить — она смеялась во сне.
Я подумал: она вгрызается в  мою кожу так легко по  сравненью  с другими.
Если она когда-нибудь проснётся, хорошо бы узнать ее имя.

Хорошо  бы узнать, откуда она приходит, куда пропадает в ночи?
Кто живёт за той дверью, к которой подходят ее ключи?
Почему она ничего не помнит, ничего не знает заранее?
Если бы патруль  проверил ее карманы — получил бы новое звание.

Если бы она написала книгу про каждую из своих ран,
книга имела б такой же успех, как тора или коран.
Мужчины читали бы эту книгу, чувствуя свою вину,
и жгли бы ее на площади, прежде чем развязать  войну. 

Мужчинам не стоит знать про  последствия, им довольно причин.
Получить всё и превратить  в ничто — вот повадка мужчин.
Когда они говорят о совместном, имеют в виду лишь себя.
Лучше не говори  с ним о том, что будет — потеряешь то,  что есть у тебя.

Но она просыпалась, и все начиналось тогда.
Она хорошо держалась на исповедях,  на допросах, в судах.
Она говорила: лучше винтовка в руках, чем кресты на вратах.
Когда она произносила  слово любовь, я видел кровь у нее на зубах.

Берегите ее, ангелы, берите ее под крыло, храните в своей руке.
Скажите ей, пусть сохраняет спокойствие, входя в очередное пике. 
Пусть вернёт мои рукописи, мое горючее, мой пот на спине.
И спросите ее при случае — помнит ли она вообще обо мне?

* * *
Мы приехали ночью,  продвигаясь сквозь тьму
караваном  из трех грузовиков,
обойдя перевал, что лежал  в  дыму
и простреливался одним из пехотных полков.
 
Во дворе было слышно соседей и всю их родню,
на морозе вздымалась от ртов  анаша,
и бойцы поближе жались к огню,
набивая привычно рожки калаша.

И все женщины, что стояли внутри,
от дверей отступили, впуская нас,
и держали большие армейские  фонари,
отгоняя тени от скул и от темных глаз.

Капитан  говорил ей: сестра, все пути,
засветились  во тьме на подъемах крутых,
чтоб могли  к вам  сюда  пастухи добрести,
допивая упрямо из фляжек своих.

И потоки, сестра, и речушки  в снегу,
что застужены,  словно  горла детей,
все горят серебром, даже звёзды вверху
загустели сейчас эхом добрых вестей.

Твой малыш подрастет и расскажет,  в чем соль, 
что случится ещё, назовет наперед,
будет в нём наша горечь и  злость, наша боль,
что заводит нас, объединяет, несёт.

Слушать будут его  зверь, и птица,  и  полоз  речной,
ему хватит любви быть всегда начеку,
сберегая  захваченный груз, отбивая конвой,
сохраняя контроль над мостами через реку.

И  пока рождаются дети от нас,
пока дети растут еще в этих краях,
есть  кому  воевать у пристрелянных трасс,
биться есть кому в наших свирепых рядах. 

Пока духи и мёртвые входят в наши ряды,
нас Спаситель любой не удержит, любой Аллах.
Все проходит, сестра, вечны  только следы
от шрапнели и пуль на наших черных телах.

И пусть мести науку изучит твой мальчуган, 
пусть научится жить  среди наших земель.
И, порывшись в своем рюкзаке, капитан
положил  заводской ТТ на постель.

И все мы, что стояли у него за спиной,
доставать  стали следом  ножи, амулеты, пруты,
кто-то вынул наваху с рукояткою  костяной,
и назад отступил, чтоб другие могли подойти.

Там уже было золото — видели мы — 
и фарфор, и бронза, и куча теплых вещей,
и стояло за окнами чёрное небо зимы,
и в него подымались дымы от печей.

И тогда одна из женщин  ушла с фонарём 
в снег глубокий,  словно ведьма с луной.
Пастухи и бойцы шли за нею гуськом,
не проваливаясь, словно  бы над  водой.

Дезертир

Я брал из воды только солод и лёд,
я проходил через поля, где растет кукуруза несдавшейся Европы,
там, среди беженцев с пожитками, бродячих дезертиров, циркачей,
дербанивших склады бундесвера,

я начинал с того, с чего и надо было начать — 
еще пара дней и никто уже не в силах будет
повторить эту зелень с темным соком внутри;

сколько раз я прибивался к ним и вместе мы перегоняли стада темноты,
они останавливались в утреннем городе
в форме французских волонтёров,
патрулировавших дороги во время балканской войны.

Двигаясь в их неспешных рядах,
я брал с их ладоней лишь рыбу и листовки,
уже тогда зная — 

однажды среди осени,
когда в страну сквозь заводские трубы ворвутся бесы,
течение жизни снесёт меня прочь
от заводов и теплых жилищ,

с их дезертирским скарбом, детскими подушками, 
игрушечными тележками. И, зная наперед,
чем все кончится, я говорю тебе именно теперь — 

что я ни делал, за что ни брался,
я бил в барабаны и выбивал себе мозги из стартовых пистолетов,
чтобы ты услыхала эту стрельбу в ночном воздухе. 

Однажды это происходит,
и твои волосы темнеют по осени, 
когда солнца становится меньше,
когда раньше темнеет,
и вода у тебя на ладонях — прирученная тобой вода — 
прячет в себе голоса кукурузной листвы — 

однажды они соберутся вместе и попробуют помочь:

— Всё у них только начинается — скажет один.
— Да, — кивнёт другой, — они думают, что смогут начать все сначала.
— Но слова их рассыпаются на гласные и согласные.
— И сквозь их молчание катятся воинские эшелоны. 
— Он неуверенно показывает ей зарубки у себя на руках.
— Она шёпотом рассказывает ему о своих.
— Потому что он слишком хорошо все помнит.
— Потому что у неё такой чуткий голос.

* * *
2015 год.
Свет состоит из открытых век.
На тебя смотрит тысяча очей.
Что у тебя с собой из личных вещей?
Если этому небу судилось сгореть,
какая разница, в какой из печей?

2015-я зима.
Смерть никогда не приходит одна — 
за плечом ее память видна — 
ею болеют, от неё сходят с ума.
Ты видишь — я выжил, у меня два сердца,
сделай что-нибудь с ними двумя.

Всё, что известно мне:
свет рождается у ночи на дне,
прошлое образовано прозой и стихами.
Объективная реальность — разговор с мертвецами.
Мне мешает только то, что я выжил.
Дело не в принципах, дело в цене.

Свет сделан из слов,
из чёрных лексем, семантических узлов.
Среди желтых цветов и неспешных комет — 
идеальное место, чтобы встретить смерть.
Хочешь найти вариант спасения — 
ищи там, где ему наложили шов.

40 лет зимы.
Осень волочит тебя сквозь дымы,
Зима добивает тебя ногами.
Хорошо — когда не все безнадёжно с нами.
Свобода в том, собственно, и состоит — 
добровольно войти в дверь тюрьмы.

Это ещё не конец,
В воздухе тысяча бьётся сердец.
Каждое — тёплое, лечению не поддается,
Каждое — за тебя бьётся.
Когда говоришь о равенстве и братстве,
Спроси, что про все это думает творец.

Спроси, почему он затих.
Церковь — лишь некоторое число святых,
а также отмоленных, а также убитых.
Кому я должен быть благодарен за каждый свой выдох?
Их не то что нет рядом — 
их нет в живых.

Сохраняются всё и все:
ординаторские и КПЗ,
трапезные, литерные — безо всяких условий.
Те, кто клялся на уличной крови,
кто умершим обещал, что уладит всё.
кто обещал живым, что сохранит и спасёт.

Все остаётся тут.
Тёплый грунт, золотой мазут.
Небо над городом — тёмное, как ожог,
знает свой возраст, свой ведёт каталог,
дотрагивается до листьев, дотрагивается до цветов,
до женских лиц и детских простуд.

* * *
Прифронтовой город накануне Рождества.
Все в церковь идут, никто не знает слова.
Повторяют за усталыми святыми отцами,
переговариваются с самоубийцами и мертвецами.
Снег чернеет, как отрубленная голова,
Мария поет с сиротами и вдовцами.

Церковь делает нас похожими на детей — 
что нам нужно еще, кроме добрых вестей?
Поем псалмы, сражаемся с сатаною,
слушаем волчий вой зимы у себя за спиною.
Ухают пушки в степи, хозяйка зовет гостей,
сонные волы просыпаются за стеною.

А смерть поджидает на улице, знает, где мы стоим,
не торопясь, читает свиток с писаньем святым,
хмуро комментирует теплые апостольские послания.
Слишком много сомнений, говорит, у апостолов в их деяниях.
В нашей вере, ей кажется, маловато тепла,
На вашу любовь, говорит, не хватает зла.

Стоят с псалтырями в руках старейшины и мудрецы,
за ними стоят полковники и командиры-отцы,
писари, денщики, пушкари, пехота стоит боевая,
встают вроде в круг, но в одиночестве застывают,
беззаветные знаменосцы, отважные бойцы,
ждут у алтаря, как на остановке трамвая.

Радуются жители, пришедшие из окрестных сел,
на горожан покой из последних сил сошел,
радуются дьяки, лирники и бандуристы,
внизу поют мироносицы, поют наверху хористы,
Гости садятся важно за праздничный стол.
Не попадают в ноты штрафники и штабисты.

Кто из вас уцелеет этой зимой, мужики?
Кто из вас выйдет с той стороны реки?
Кто упадет на снег, кто под лёд
плотью кормить озябшую рыбу пойдёт,
поить кровью своей солончаки,
тормозя над собою птичий полёт?

А смерть поджидает в поле, не входит в дом,
к смерти подходит мальчик и говорит ей — идем,
идем — посмотришь наше хозяйство, наш двор,
покорности и страха нет у меня с давних пор.
Столько света в просторе вокруг золотом,
его хватит для птичьих гнезд и змеиных нор.

И столько их здесь стоит — весёлых и нет.
Но пока между ними виден её силуэт,
пока она поёт вместе с ними,
с весёлыми, с грустными — с любыми,
смерти нет, нет несчастий и бед.
Горят огни,
засыпают волы,
длятся зимы.