«По отцу я армянин, по маме — украинец, родился 
в 1952 году в Эстонии, с 11 лет в России, одним словом — русский!»

(Амаяк Тер-Абрамянц).

Цитата — из письма, которым Амаяк Павлович сопроводил присланный мне свой новый роман.

«Эстонский роман», как сказано в подзаголовке.

Для равновесия укажу, что недавно вышел и его роман из истории Армении.

Эстонский же меня в данном случае интересует, потому что… «одним словом — русский!» Хотя всецело посвящен послевоенным годам Эстонии, то есть Эстонской Советской Социалистической Республики, как она в те годы называлась.

«Разгар сталинских репрессий, пронизывающие всю толщу жизни страх и недоверие… Сопротивление, казалось бы, в самых невероятных условиях».

Должен сразу признаться, что эта издательская аннотация не вызвала у меня энтузиазма. Одно дело, когда Шаламов и Солженицын первопроходчески исследуют пути и тупики сталинского времени, и другое дело, когда нынешняя беллетристика в сотый раз утаптывает эти темы… Да и от названия романа пахнуло на меня не лагерной баландой, а скорее нынешним сладким потребительством и тусовочным энтузиазмом: «Шоколадный вождь».

По ходу чтения эстонцы, впрочем, быстро вернули меня к реальности. К тогдашней реальности, вроде бы отошедшей от нас на полвека с лишним. Конечно, я не могу следить за всем тем, что у них теперь пишется и издается, но более сильных страниц о жизни эстонцев при советском режиме мне читать не приходилось.

Хотя в центре повествования супружеская пара вполне интернационального покроя: русский (инженер-лейтенант флота) и эстонка (со школьных лет хранящая ему любовь и верность) — реальность, в которой они живут (и растят ребенка) — сотрясает их испытаниями. Если эстонец не готов перестать быть эстонцем, — ему некуда деваться: энкаведешная метла заметет его по любому поводу. Найдется же какой-нибудь идиотский повод для энтузиазма, и если эстонец не примкнет, его возьмут под прицел и упекут в ГУЛАГ, и тогда сыну такого «врага народа» не останется других путей, кроме как к «лесным братьям», да много ли продержишься в лесу? Изведут, выведут, угробят… Вот и сопротивляются эстонцы, глядя «сквозь» эту власть, в упор ее не видя, а при первой же возможности — норовя прыгнуть в припрятанную лодку и скользнуть ночью мимо пограничников — через залив, через море — туда, где сигналят финские суда…

А больше выхода нет. Бежать. Или затеряться. Переждать эту власть как дикое наваждение.

Но откуда эта власть и откуда ее дикость?

Марта, эстонка, жена нашего флотского лейтенанта, ненавидит и презирает все советское и русское: «она не разделяет эти понятия».

И автор романа — не разделяет?

Прослеживаю краски. Вот эстонцы бросают оружие в 1939 году. «Советские моряки и офицеры что-то помечают у себя в планшетах и улыбаются». Русские? Нет, советские. А «азиаты-охранники», конвоирующие арестованных, тоже улыбаются? А осведомители из эстонцев, работавшие на Гестапо и перешедшие на такую же работу в НКВД? А кто работает в этих наших органах? «Пареньки из Рязани, Тамбова и Закавказья…» Неспроста Закавказье помянуто: кончится лес эстонский — зашумит лес чеченский две эпохи спустя…

Да, русских мордоворотов хватает в смирительных органах. Одного из таких блюстителей режима, «замполита» по фамилии Полубаков убивает инженер-лейтенант Климов. Из чистой ненависти. Другой «замполит» по фамилии Хрипоносов продолжает наводить режимный порядок. Кто ему помогает? Сотрудники: один по фамилии Ломидзе, другой по фамилии Озолиньш (явно не эстонец, хотя и прибалт).

И когда по кагебешной лестнице взбирается апологет режима душой до самого верха, — кто отечески улыбается ему с портрета? Русский Держиморда? Нет, «чудесный грузин». И орет страна «Ура!» этому грузину…

Русские, где вы?

А вот: Ленин. Который первые лагеря на Соловках открыл (так думают герои романа, хотя на самом деле не Ленин их открыл, он их унаследовал от предшественников, но это дела не меняет). Ленину в романе предстоит отдуваться за все, что делалось и при нем, и после него от его имени.

В финале романа — грандиозная пьянка в КГБ. Непроницаемые официанты-эстонцы вносят «сурприз» — голову Ленина, изготовленную из шоколада. Может, они и не хотят скандала, но Хрипоносов чует провокацию:

— Эт-то что?! Вождя — жрать?

Официанты-эстонцы мгновенно исчезают. Затем с криками «Отравлено!» разбегаются подвыпившие гебешники. Затем, не скрою, и мне, читателю, хочется сбежать куда-нибудь от этой сцены, от которой разит не безумием послевоенного времени, а нынешним парфюмерным духом безнаказанного разоблачительства — на спрос.

И вся эта, как говорят артисты, продажа номера идет в параллель здравым рассуждениям о том, что причина бед — война, и любая война — это «подлость и разбой, потому что убивают невинных». А если уж война, то все решает — Сила.

А когда проявилась настоящая Сила в этих краях? «Со времен Чингиз-Хана, — напоминает автор романа, — кто силен, тот и прав». Увы, так и было в истории: татаро-монголы Силой укрепили государство на этой евразийской равнине. А русские где были? — не могу удержаться от вопроса «по теме». Так их еще не было, они появились как Сила и сложились как народ в ходе последующей смены Сил. Тут я с автором не без горечи соглашаюсь… транспонируя тему в русское поле.

Ну, так все-таки в романе что-нибудь о русских напрямую сказано? О Силе, которая сплющила эстонцев при Советской власти, а перед тем сплющила Россию царских времен, так что само слово «русский» стало пахнуть провокацией?

Сказано. Немного, но так, что есть смысл вдуматься.

Во-первых, сказано: «у русских все просто». Принято лезть в душу, то есть входить в чужую жизнь без приглашения». Чего никогда не позволит себе корректный эстонец.

Есть такой грех? Есть. Если тебе приходится общаться (конвоировать) множество людей, которых ты видишь впервые и вряд ли встретишь потом, — то это при русском общительном характере компенсируется компанейской безоглядностью и невменяемой беспардонностью. Иногда с помощью спиртного. Что и использовал честный Климов, угробивший забулдыгу-замполита Полубакова.

Во-вторых, сказано — я думаю, справедливо, хотя и «фигуристо»:

Издревле в народе русском существовали, вза­имно боролись две ипостаси — святость, стремление к правде и — разбойная лихость...

 Тоже верно. При таком размахе до правды втихую не доберешься, а лихим прыжком — можно. Если получится. И святость при таких масштабах не удерживается — добывать ее приходится через лихой грех, без которого у нас и святости нет. Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься. Честных нет. Но все святые. В принципе.

И третье, самое поразительное для меня рассуждение о русских:

— Вы не думайте, что я только легкие книги читаю, я, между прочим, даже этого, самого умного русского читала!

Анни постучала указательным пальцем себе по лбу.

— Кого же? — удивился Рауль.

— Господина Достоевского! — Анни гордо и даже надменно посмотрела на Рауля. — Эта вещь... Идиот! — указатель­ный палец сделал пируэт и покрутился у виска.

— Вот как! — ахнул Рауль. — Ну и как?

— Ах, Достоевский! — Анни неожиданно расстроено мах­нула рукой…. —Как можно быть таким жестоким! Я читала и все время плакала, пока читала, читала и плакала, такие у не­го люди жалкие, беспомощные, будто в ловушке все, и выхо­да нет!

Так, может, и «беспомощность» отдельно взятого русского — плата за ту гигантскую ношу, которой его наградила История? И без этой ноши русские не появились бы как народ? И чтобы согласиться на такую роль, надо было согласиться прослытьидиотом?

Недаром же эстонка Анни так выразительно крутит пальцем у виска.

А Амаяк Тер-Абрамянц, родившийся от армянина и украинки и выросший в Эстонии, называет себя русским — не потому ли, что чувствует тяжесть роли, которую великий народ налагает на тех, кто согласен ее нести?

Или кто-то другой возьмет на себя эту роль…