Роман «Берег ночи» переведен на грузинский, хорватский, армянский языки. Один из авторов-составителей книги рассказов писателей Южного Кавказа «Время жить» (Майкоп, 2003), посвященной межэтническим конфликтам.

Работает министром образования непризнанной Республики Абхазия (Апсны). Живет в Сухуме.

 

 

Гость

До сегодняшнего дня я был единственным обитателем и хозяином этого дома. Но с недавних пор у меня ощущение, что в нем поселился кто-то еще. На днях я окончательно уверился в этом: прибор для бритья, оставленный мной, как всегда, чистым, утром нашел в спекшейся мыльной пене и грубых волосах.

Я прошелся по комнатам, и повсюду мне попадались следы того, кто решил занять мой дом. Раньше я не замечал, но по всему было видно, что он давно уже вольготно обосновался тут. И я вспомнил: как среди ночи был разбужен непонятным шумом, а в другой раз, когда возился с книгами — счищал с них мелкую пыль и бережно ставил на место, услышал, как громко хлопнула одна из дверей. Я решил — ветер, сквозняк, потому что не мог и подумать, что кто-то осмелится без спросу зайти в мое жилище. Да и как он зашел бы, если ключи были только у меня одного.

Как бы то ни было, он зашел и, похоже, не временно, а на правах нового хозяина. Все говорило об этом. Гость не ведет себя так развязно, он знает, что нельзя злоупотреблять терпением хозяев, потому тих, спокоен, не повышает голоса, не вмешивается куда ему не следует, словом, знает свое место. А этот же нагл: переставил мебель, поменял обои, на место моих скромных цветов поставил какой-то мерзкий радужный букет…

Будто этого мало, уходя, он оставлял все окна нараспашку, а двери никогда не запирал. Слыханное ли дело! Ведь могли забраться воры и просто чужие. Я в последнее время не покидаю свой дом, но и раньше, когда изредка выходил, двери и окна закрывал плотно, на ключ.

Все, что было в доме, было моим, потому требовало особенно бережного отношения.

Но кто-то хотел пустить все мои труды насмарку, и я не знал, как выдворить его. Сперва мне показалось, судя по его поведению, будто он знает, что он — не хозяин, потому так небрежно относится ко всему. Иначе не оставлял бы двери незакрытыми, не стряхивал бы где попало пепел от сигареты — дом мог загореться. Нет, не похож он был на человека, решившего стать хозяином дома, все он делал играючи, не думая.

Каждое утро он куда-то уходил, видимо, на работу. И тогда в доме и в моей душе воцарялся покой. Как прежде!

Но вот возвращается к вечеру, и не один, а с дружками, и всю ночь — пение, танцы… Бедный дом дрожал. Не раз думал я зайти к ним и отругать их, выгнать даже. Но сдерживал себя — все надеялся, что он уберется подобру-поздорову. Ведь должен он когда-то понять, что таким, как он, перекатиполе не место здесь, и тогда он потихоньку соберет свои вещи и будет таков.

Но как бы не так! День ото дня он становился все нахальнее: то уронит что-то, то хлопнет дверью, то громко говорит с кем-то по телефону… Будто меня нет вовсе.

Однажды я понял, к чему вся его бурная деятельность в последнее время. Все, что я собирал годами, он вынес из дому, и занес новое, свое.

Это было уже выше моих сил. Настало время лицом к лицу сойтись с ним и поставить точку.

 

Я напряг слух, чтобы разведать, где он. Из отдаленной комнаты послышалась возня. Я рванул туда, но пока я дошел, он — в соседнюю комнату. Напевал какую-то песенку, довольный собой.

Я никак не мог догнать его, примечу его беззаботную самоуверенную спину — она тут же исчезает, словно растворяется в воздухе.

В этой долгой одышливой погоне я случайно задел, и он упал — стул.

Я стал как вкопанный: упавший стул не издал ни звука. Я поднял его и с размаху хватил им об пол. Он развалился жалко и неожиданно хрупко, поломанными ножками разлетаясь в стороны, но опять из его горла — ни единого звука.

В доме — в моем доме! — не было слышно меня.

Я рванул к зеркалу. Зеркало было моим надежным прибежищем — оно никогда не лгало, оно всегда подтверждало. Но сейчас и в услужливом зеркале я не нашел себя, я был вычеркнут, вернее, стерт с его спасительной глади. Оно сквозь меня отражало все, что видело, но не меня.

А песенка того все доносилась.

Я не мог уже оставаться в доме. Я распахнул тяжелые двери и вышел за порог.

Меня ждала тьма, непроглядная тьма…

 

 

Послание

В послании было сказано, чтобы я в таком-то месте и в такое-то время ждал его.

До назначенного срока еще далеко, но я не удержался и пришел раньше. Встреча наша слишком много значит для меня, и потому, как услышал о ней, не знал покоя, торопился.

Вначале, когда я понял, куда он клонит, я был ошеломлен, долго не мог поверить, что это относится ко мне. Зачем? Почему? Правда, я всегда жил в предчувствии чего-то подобного — что в моем странствии стынь этих слов рано или поздно меня нагонит. Но не думал, что их разящий смысл будет таким неожиданным и тягостным.

Я решил увернуться от встречи, выбрал другие, не мои, пути. Мне казалось: хоть время и вело к неминуемому сроку, избегнув назначенного места, может, я избегну хоть малости того, что назначено мне.

Так я исходил множество дорог, и жил долго в тумане…

Но в один день я понял: в послании указано, что это я должен явиться вовремя, не опоздать. Меня ждут. Не стоит упрямиться, надо идти туда, куда ведет тебя твой путь.

Моя ноша стала легче, словно поток подхватил. Да и послание не казалось уже таким тягостным, было любопытно, возможно ли его исполнение.

И все же временами меня разбирало сомнение: а было ли оно, послание?.. Не придумал ли я его, не обманываю ли себя?..

Но постепенно я поверил, что послания не может не быть, и с тех пор я уже спешил на встречу…

 

Я слышу его шаги, которые ни с чем не спутаешь. Меня ждало что-то важное, не то, что было до сих пор, и я был готов принять его.

Он все ближе и ближе.

Подошел.

Передо мной стоял тот, чье послание я получил, и он был — я…

 

 

Дерево

роман

вырубив леса по всей земле люди взяли в кольцо последнее дерево каждый из них держал по топору и казалось они растут прямо из их туловища и были они так остры что могли волос тонкий расколоть на части отдельно же от всех в молчаливой гордыне стоял предводитель который левой рукой прижимал к груди огромную книгу а в правой его руке колыхалось знамя с багровым тесаком на зеленом поле и холодные льдинки его глаз смотрели в неведомую даль и не видели того с какой решительностью взрезалось дерево в слепящую синь небосвода и макушка его терялась в заоблачной выси отчего люди замерли в испуге и не только они даже росшие из их туловищ топоры сникли вдруг без прежней свирепости потому что с таким исполином было совладать не так легко инемигающе смотревшие поверх голов глаза предводителя застыли потому что напряженное молчание толпы встревожило его и он спрашивал себя что бы это значило и сердце подсказывало что они столкнулись с доселе невиданным но он не знал с чем это связать с небом ли о котором они толковали непрестанно или же с деревом которое они люто ненавидели но как бы ни было ждать нельзя надо что-то предпринимать и в это время некто вышел из толпы и встал перед народом и он не держал топора что всех удивило несказанно и они с презрением оглядели его с головы до ног потом вновь уставились на дерево но когда он заговорил нехотя обернулись к нему и удивились вновь но на этот раз гораздо больше так как он сказал что не надо убивать дерево и слова эти были страшны для них и они возмущенно зашумели потом воззвали к предводителю и предводитель не дав остыть их праведному гневу спросил слышали ли они что сказал некто а люди услышав голос предводителя утихомирились и замерли обратившись в слух ибо вот уже долгие месяцы как они заприметили вдали колышущуюся в мареве над горизонтом тень дерева и шли к нему через пустыню не зная устали но дерево было все так же недосягаемо словно с каждым их шагом отдалялось все дальше и дальше но не это их угнетало ибо до дерева они и так добрались бы рано или поздно а угнетало их равнодушное молчание предводителя потому что молнией пронзавший их дерево сердца родной голос его давно не слышали потому были подавлены а он во время отдыха не видя никого вокруг утыкался в книгу и когда трогались в путь вновь шествовал впереди так они достигли распластанной по пустыне громадной тени дерева и в их рядах стал раздаваться сперва робкий но час от часу набиравший силу ропот и он прослышав об их недовольстве пригрозил тогда если не уймутся лишить их топоров и они довольные тем что предводитель снизошел до них и заговорил весь остальной путь до дерева только о том и говорили какой большой души и какого большого ума их предводитель как он заботлив что отец родной как печется о них и если вдуматься вего на первый взгляд резкие слова о том что отнимет топоры то поймешь глубоко запрятанный в них смысл призывающий собрать все силы и держаться так как недолго осталось до цели и дерева они достигли полные решимости и вот опять он заговорил и они дружно ответствовали ему что слышали неправедные слова некого на что предводитель сказал что они больно ударили по их сердцам что как кулак были они едины до сегодняшнего дня что они идут путем указанным предками идут к заветной цели что остался только шаг что не могут позволить кому бы то ни было сбить их с истинного пути и что человек этот их враг и слова предводителя сплачивали людей в отлитую пулю и люди ощущали в себе такую мощь что им казалось что само небо смогли бы сорвать с выси и прижать недвижно к земле и вдруг опять раздался голос бестопорного который повторил что не надо убивать дерево что он слышал от деда будто люди происходят от дерева и сказано было это в книге в настоящей книге дед читал ее на что предводитель сказал что бестопорный врет потому что есть только одна настоящая книга и он поднял книгу которую держал прижатой к груди и показал толпе и толпа возопила от восторга но бестопорный не унималсяутверждая что была еще другая книга и в ней было написано что жизнь в смычке сна и яви что день без дерева неполный день что если день неполный то и сны человека неполны и тогда предводитель спросил что означает сон кто его видел и толпа дружноотвечала что никто никогда не видел снов но бестопорный стоял на своем доказывая что в той настоящей книге говорилось о снах любви и смерти на что предводитель возразил что нет смерти с нею давно покончили и толпа с ликованием подтвердила что смерти нет и некоторое время было тихо и дерево все так же решительно взрезалось в небо не обращая внимания на людей и вдруг заговорил предводитель сказав что не может решиться повторить слова этого безумца потому что они могут как зараза поразить их и об этом предупреждает книга в ней есть список слов которые вредны которые надо забыть выкинуть и он открыл книгу и уставился в нее и сказал если кто не верит пусть подойдет и посмотрит и толпа с обидой на это сказала что они верят своему предводителю и они заволновались не понимая в чем провинились что он заговорил с ними так и сомкнули головы посовещались потом один из них вышел и встал перед предводителем и попросил чтобы он простил их глупых недалеких если они по своему неразумию ранили его большое сердце в котором умещается такая любовь к ним и предводитель некоторое время хранил молчание дав народу поволноваться потом закрыл книгу прижал к груди и как ни в чем не бывало сказал что бестопорный трус потому что без топора а люди были в недоумении что предводитель ничего не ответил на их просьбу но когда он заговорил так словно ничего не случилось они пришли в себя и дружно возгласили что бестопорный и вправду трус что он бросил топор что он предатель абестопорный продолжал свое будто не слышал угроз толпы и говорил о том что мы те же деревья которые когда-то вырвали свои корни и двинулись по земле потому что даль звала нас мы хотели испытать ее и так мы свернули с назначенного пути и кто знает если мы не тронем это дерево может сумеем вернуться к себе на свое место и загладить былую ошибку но предводитель не дал договорить ему сказав что смотря на дерево они всегда чувствовали себя жалкими и ничтожными что дерево всегда унижало и презирало их и толпа заревела что дерево всегда унижало и презирало их и опять установилась тишина и тогда предводитель сказал что они всегда жаждали неба и подумал про себя что и он наконец увидит небо и поймет что они такого в нем нашли и тогда толпа вдруг забурлила задвигалась сорвалась с места и растоптав предводителя и бестопорного с криками неба неба ринулась к дереву а ветер трепал пустые листы книги лежащей на земле

 

 

Волк

— Раньше было иначе — немало хищников водилось в лесу. Большой наносили урон: скотина, что не вернулась вечером, считай, пропала — на следующий день находили одни лишь обглоданные кости…

Дедушка и сегодня свою историю, которую он рассказывал не первый раз, начал как всегда, если не считать некоторых изменений. Так, при последнем пересказе зачин был немного другой: «Прежде в наших лесах обитало много различного зверья. Большой вред наносили крестьянам: ночью застрянет скотина в лесу — утром обязательно найдут загрызенной».

Сегодня у дедушки и голос был другой — усталый. Наверное, оттого, что весь день работал в саду — обстригал яблони, подправлял забор.

И осевший голос дедушки, и новые слова, иной порядок прежних слов — для мальчика все имело значение, все было полно скрытого смысла. Всякий раз эти незначительные изменения будили в его сердце надежду: нарастая от рассказа к рассказу, они со временем отменят конец — то, как дедушка убивает волка. Неважно, как это произойдет — или он промахнется, или ружье даст осечку, или волк не попадет в засаду.

Качнет дедушка головой, сделает упор на какое-то слово, взглянет на него, жадно слушающего, — все примечалось мальчиком. Ему казалось, что и новые слова, каждый раз вторгающиеся в дедушкин рассказ, преследуют ту же цель: уберечь волка от неотвязно преследующей его пули. Да и дедушка тоже к тому правил свое повествование: к концу речь его замедлялась, шла с натугой — словно хотел забыть давнишний случай, хотел, чтобы у этой истории было иное завершение.

Дедушка боролся с собой и со словами. Но всякий раз что-то более сильное побеждало его.

Может, сегодня будет по-другому, и слова в своем течении пробегут мимо последнего «я убил волка»?

— В тот год стояла необычайно суровая зима. Снегу навалило по колено, не сходил долго, промерз насквозь — твердым, как камень, слоем покрывал землю. Зверье в поисках пищи спустилось с гор, где стояли лютые морозы, в низовья, в наши леса. Ночами, но, бывало, и днем волчьи стаи рыскают по селам, зазевавшуюся скотину тут же рвут. Одного-двух не в меру дерзких волков подстрелили, но легче не стало: скот задирают так же, несем убытки. Тогда сельчане решили устроить на хищников облаву. А делалось это так. По одну сторону леса в засаде располагались охотники, по другую — с шумом входили в лес остальные, распугивая зверей. Те в страхе давай бежать от них туда, где засада…

Дедушка подложил дров в огонь и прислушался. В подсобке стояла тишина. До этого было слышно, как она мыла посуду: стаканы, тарелки, ложки… Наверное, полотенцем высушивает их, решил старик.

Когда донеслось старухино шарканье, он продолжил рассказ.

— Я с детства пристрастился к охоте. Лишь выпадет свободная минута — ружье на плечо и в лес. Мне везло, Ажвейпш¹  был ко мне благосклонен. Со временем заимел славу удачливого охотника, чей глаз остер, а пуля разит наповал.

Он приготовил порох, сам отлил пулю (картечью убить невелика хитрость, а вот одинарной пулей — тут сноровка нужна), до блеска вычистил ружье. Разного зверья на его счету было немало: кабаны, олени, косули, туры, медведи, чьи шкуры, ветвистые рога, загнутые клыки украшали их акуаскья² , — но волк еще ни разу не попадался. Будто заклятье висело над ним — завидев волка, он даже и курок не успевал взвести, не то что выстрелить. Зверь мигом испарялся, будто не он, а его призрак явился ему. Навскидку сбивал пролетающую птицу, а с волком…

По молодости очень переживал дед свое невезение. Как он посмотрит в глаза односельчанам, если удача и на этот раз повернется к нему спиной?!

С рассветом люди вошли в лес. Охотники, или просто имевшие ружье и умевшие стрелять — те засели в засаде. Остальные подняли невообразимый шум, спугивая зверье.

Он расположился в развилине огромного дуба, под которым проходила узкая тропинка.

Небо сыпало мелким снегом. Позже много выпало его, и похолодало сильно, но в тот день природа будто сдерживала себя. Голыми ветвями расчертив воздух, одинокие, чужие друг другу стояли деревья.

Ждать пришлось долго. Голоса загонщиков подступали все ближе, несколько выстрелов пронзили морозный воздух, но в его сторону никакой зверь не показывался. Лишь пара зайцев пугливо нырнула в кусты, да лиса пробежала тропкой, раза два опасливо оглянувшись.

Он уже потерял было надежду, как вдруг… увидел его!

Он шел по тропе прямо к нему. Рослый, гордый, волк трусил не спеша, иногда брезгливо, нехотя поворачивая голову в сторону выстрелов. Суровая зима, нехватка пищи изрядно сказались на нем — был худ, из-под полинявшей шерсти выглядывали суставы. Но это не могло скрыть того, что волку неведомы ни упадок сил, ни упадок духа.

Когда волк приблизился на расстояние выстрела, дедушка присвистнул коротким сильным свистом. Волк стал как вкопанный, вскинул голову и огляделся. Он смотрел без страха, и на миг дедушке показалось, что их взгляды встретились — и желтые волчьи глаза холодно, безжалостно, с непонятным укором посмотрели на него.

Он выстрелил.

Волк подпрыгнул. Отлетел на несколько метров. Упал. Затих.

— Прямо в голову попал…

«Веретеном закружился на месте и упал», — сказал дедушка при последнем пересказе. Да еще: пока он сидел на дубе, «тучи разошлись, и между ними проглянуло солнце». Но самое удивительное — была опущена чуть ли не половина рассказа:

«Вот уже три зимы этот матерый волчище не давал селу покоя: то быка задерет, то лошадь, то ураганом ворвется в козье стадо и половину удавит. Видные охотники что ни делали, но не могли застрелить его — сроду не знавшие промаха, стоило им взять его на мушку, как их пули летели мимо. "Большой!" — в один голос твердили они, описывая волка.

Он слушал, но не очень верил, считал все это выдумками незадачливых стрелков. Не верил, пока волк не загрыз их огромного белого буйвола. Стало ясно: в их лесах завелся невиданный доселе зверь.

Раз посреди ночи его разбудил дикий вой. Кричать так могла лишь сама ночь, которой стала невмоготу собственная тьма. Казалось, воющий одиноко во мгле зверь исторгает из себя всю боль мира.

Он резко присел на кровати. С него струился холодный пот.

Назавтра в селе только и говорили о ночном происшествии, внушившем всем ужас.

Ужас испытал и он. Стоило ему вспомнить тот вой, как сердце начинало бешено биться. Он нарисовал себе образ волка: могучий, красивый, страшный…

И он решил убить зверя. Сердце говорило: им вдвоем не ужиться под луной: или он, или волк…»

 

Потом они вышли из амацурты³  и направились к акуаскья, где должны были спать.

— Всякими небылицами стращаешь мальца! — проворчала бабушка. — Постарел, а ума не нажил…

Когда в амацурте потушили свет, их объяла ночь. Вначале он решил: ночь не даст им и шагу сделать — так густо, неуступчиво обступила она их. Но дедушка, который держал его за руку, запросто пошел вперед — и ночь разомкнула объятия, отступила, дала дорогу.

Мальчику подумалось, что сияющий след их тел пролегает сквозь тьму, и он оглянулся. Но позади них ночь тут же обрушивалась, накрывая собою все незримое.

Мальчик снизу взглянул на деда. Он терялся где-то в вышине, среди мигавших звезд. А грубая, тяжелая рука его постепенно покрывалась нежным пушком, ногти — росли и заострялись; но они не вонзились в мальчишечью ладонь, а бережно, с любовью коснулись ее.

Мальчик опустил было голову, но потом вновь поднял ее и посмотрел наверх. Там, наверху, затмевая звезды, блестели волчьи глаза — глаза деда.

Мальчик крепко прижался к деду…

 

 

И настал день

1

Раз Баджга позвал сыновей и сказал им: «Когда обращу стопы свои прочь отсюда, несите меня не на кладбище отцов, а захороните в другом, неприметном месте, подальше от глаз».

На их памяти о женщинах и смерти отец никогда не заговаривал, его слова были неожиданными, они оторопели, не зная, что и подумать. Потому, наверно, запомнили их по-разному: старшему послышалось «заройте», младшему — «засыпьте».

Хоть в этом и разошлись они, обоим стало ясно: отец захотел, чтобы его, не обременив ничьим сочувствием, забросали землей и забыли напрочь.

Старший, Арчил, выучился кой-какой грамоте, и теперь город стал ему приютом. Пять дней был затерян он в его многошумье и суете, отбывал жизнь среди чужих людей. На шестой являлся к родным, прихватив хлеб, сахар, сладости, другую мелочь — ­то, в чем они нуждались. Выходных не пропускал, но для отца и брата его приезд всегда был как снег на голову. Случай человека, которого не ждут. Только сестра Нара, чья молодость уже опадала осенним желтолистьем, радовалась ему, как дитя, и в дни, что он пребывал дома, ее нежность и любовь оберегали Арчила.

И уезжал он точно так же: тихо, незаметно, как с заходом солнца исчезнувшая тень, не позволив никому привыкнуть к себе…

Арчил подумал: может, отец услышал голос, который, обратив его взор к приближающемуся концу, наполнил его уши нестерпимым гулом? Как бы ни было, не придется ему отныне тащиться сюда каждую субботу, отныне... «Свободен».

Младший же, Ардашил, подумал о том, что неплохо бы, как справят годовщину отца, завести себе жену. Самое время. Должен ведь и он оставить след, неужели томящая его ночами сила обречена истечь впустую, не вызрев ни в чьем лоне?

 

2

Сасария свой возраст мерила не годами. «Стольких пережила, нан⁴ , царство им небесное!» — вздыхала она, когда спрашивали, сколько ей лет, и начинала перечислять их, пережитых. Не всех, конечно, кто на ее веку отряхнув с подошв своих прах этого бренного мира прошествовал в то самое царство небесное, а тех, кого она знала лично, кто был ей близок, родней, друзьями.

Разные ученые люди так интересовались ее многолетием, навещали с огромными портфелями, набитыми бумагами. Что-то записывали, удивленно качали головами, словно оттуда, из запредельности глядя на нее сквозь толстые стекла очков. Чему дивятся, порази их гром?! Что тут особенного?! Хотя, что скрывать, в глубине души Сасария тоже считала, что зажилась на свете, что вдоволь насытилась горькой сладостью жизни, и уже не худо бы упрятать ее подальше от глаз.

Прибирая обычно по старшинству, Апсцваха⁵ , то ли от усталости, то ли от скуки, вдруг нарушал правило и забирал тех, кто вроде бы не подходил, отставив тех, кто на очереди. Может, и Сасария таким образом выпала из его поля зрения и осталась позабытой? Но Апсцваха лишь слуга, хотя, как всякий слуга, не прочь иногда посамовольничать, и связан по рукам и ногам: без одобрения сверху шагу не сделает. Раз так, почему Всевышний все отдалял уход Сасарии? Может, дело в ее призвании плакальщицы? Ведь ни одни похороны в округе не проходили без ее причитаний, здесь она не знала равных, и каждая семья, в которой поселилось горе, считала честью для себя присутствие Сасарии в скорбном ритуале.

Наступило время, когда она очутилась в страшном одиночестве — вокруг никаких знакомых лиц, все повально чужие… Но постепенно стали появляться люди, похожие на тех, кого она считала безвозвратно ушедшими и кто был запрятан глубоко в ее памяти. Будто исходив свой потусторонний путь, они вновь топчут посюсторонний. И обликом, и повадкой, и судьбой они повторяли тех, первых. Имена носили современные, но вот они, давние знакомцы: Тамбей, Бардгу, Шханыкуа, Чанта…

Сасарию они не знали и не помнили. Но сколько раз, бывало, уставятся на нее и, кажется, вот-вот узнают. В их глазах застыл немой вопрос: «Мы видели тебя; где? когда?» Но слова узнавания, разломав разделявший их лед беспамятства, только собирались слететь с губ, как их будто уносило ветром, и они отворачивались. Им было невдомек, что они живали здесь и раньше, потому возродись они хоть сотни, хоть тысячи раз, не вспомнили бы Сасарию.

Не все возвращались оттуда, некоторых она так и не увидела, кто знает, что их задержало, куда они подались. В том числе и ее родные, братья, сестры, отец, мать, дедушка, бабушка, многие ушли туда. Но похожих лиц, голосов она ни разу так и не встретила, не услышала.

Когда вдруг перестаешь видеть родные лица, слышать родные голоса, ты невольно начинаешь думать, что тебя предали. Помимо этого, каждый из них, уходя, уносил крупицу ее молодости, чудесной поры, даруемой человеку только раз. Вот так по крупице и унесли ее всю. Правда, молодость изредка давала о себе знать внезапной болью, остро сжимавшей сердце. Но иногда родные приходили к ней во сне, и это ее утешало.

Раз приснились Сасарии люди, стоящие неподвижно, будто окаменевшие, когда-то знакомые, но давно умершие, она ходит между ними, ходит и ходит, а их много, целый лес. Так всю ночь она проплутала среди них, как заблудившаяся. Стоят, смотрят на нее, молчат, но она слышит: «Одна ты осталась, кто помнит нас. Пока ты жива, живы и мы».

Только ушедшие и снились. Были и такие, кто ни за что не являлся в ее 
сны — те, кто оделись в смерть, как в броню, и теперь не бросали вспять тоскующих взглядов. Им было отрадно, что они покинули этот мир, и хотели только одного: чтобы их забыли навсегда. Но большинство тянулись обратно: «Хотя бы день жизни… хотя бы до полудня...»

В последнее время Сасария была неспокойна: она не видела снов. Не то чтобы не могла обойтись без них, но сон означал, что на следующий день у ворот будет стоять безутешный родственник: «Сасария, просьба к тебе: укрась наши похороны, укрась покойника!»

Если кто решит, что Сасария радовалась чужой смерти, то он будет глубоко неправ. Любая смерть вызывала в ней грусть. Еще бывало ей грустно, когда она, оговорившись, вместо «переменил мир» говорила «умер». В ее причитания слово «умер» иногда затесывалось, конечно, но она тут же осаживала его другими словами. Лишь произнесенное отдельно, оно имело силу и могло обмануть несведущего.

Нет, смер… простите, перемена мира человеком печалила Сасарию. Но и здесь нужен порядок, считала она, Апсцваха свою работу должен делать аккуратно, без перебоев. Неужто люди перестали умирать, спрашивала она себя, когда вот так оставалась без сновидений. Какие бы страдания ни претерпел человек в жизни, впереди его ждет безбрежная радость: угасание, сон, забвение. Еще Сасария знала, что каждый умирает так, как жил. В последний час все, что каждый из нас утаивал при жизни, становится явным. Ничего не скроешь, ибо нет у тебя никаких тайн — ты умер.

Человек всегда жаждет иного, ему подавай все новое и новое, может, на этот раз он придумал что-то получше смерти? Как бы не так! Лишь обессилев и сникнув, человек пытается сравнять смерть и смертоубийство — войны, что прогромыхали на ее веку, убедили ее в этом. Но в последнее время люди вроде поуспокоились, если не говорить о вялых взаимоистреблениях где-то на краю земли. Потому Сасария ждала, когда у ворот ее появится мрачный родственник очередного умершего.

 

3

Ужас, на что ты решился, Баджга, ужас! Ни соседи, ни поселок, ни село в целом не ожидали от тебя этого, всех ты поверг в недоумение, в боязливое перешептывание: а что бы это значило?

Правда, ничего особенного ты не сделал. В одну ночь, то ли по стечению судьбы, то ли по собственному желанию, ты взял да и умер, как умирали до тебя и будут умирать после тебя все без исключения. Но от этих «всех», кому сызмальства посвятил всего себя, если верить твоим словам, ты всегда держался особняком, не хотел растворяться в их безликой серой толпе, да и никто никогда не смешивал тебя с ними. Удачно пронес ты эту маску, ничего не скажешь!

Но удел «всех» не миновал и тебя, настал тот день…

Напрасно не думай, что тебя кто-то пожалел, что в ком-то смерть твоя отозвалась болью. Вначале, когда прошел слух, что ты умер, никто не поверил, но и потом, убедившись, что ты и впрямь ушел в другой мир, чтобы и его выесть до сердцевины, и его испоганить, и тогда ни в чьем сердце не шевельнулась жалость к тебе.

Речь не о твоем предсмертном крике. В округе все услышали его. К концу долгой зимней ночи раздался он, и все повыскакивали с постелей и как были в исподнем выбежали во двор. Никто не понимал, откуда этот истошный вопль, но кто бы его ни издавал, человек или зверь, не пожалеть его невозможно было.

Баджга, ты давно предчувствовал, что не днем, а ночью будет решена твоя участь. В кромешной тьме, во мраке, когда глубокий сон потушит людей, и никого вокруг, кому сказать свою исповедь. Тебе не хотелось, чтобы так было. Позвал тех двоих, что из крови твоей произошли, и сказал им, где должно быть твое последнее пристанище. (О дочке разговор отдельный. Ее присутствие было невыносимо: ты видел в ней незабвенные черты матери и считал, что она рождена тебе на страдание.)

«Кто они и что делают в моем доме?» — не раз с недоумением спрашивал ты себя. Не то что ты их не любил, как-никак твоя кровь, и все же… Были они не только разных возрастов, разны были во всем — обликом, нравом. Не скажешь, что родные братья. Но ведь должно быть что-то, что выше схожести объединяет людей: кровь. Но и это самообман…

«Когда обращу стопы свои прочь…» — так ты начал, Баджга. Сыновья ждали молча. (Дочь, которая больше всех любила тебя, и которую ты любил больше всех, не позвал, ей не полагалось.) Вместо «когда умру». Не потому, что не хотел пугать их такой откровенностью. Самому тебе тяжело было говорить о смерти, и ты переиначил ее имя, слабое утешение напоследок.

«Когда обращу стопы свои прочь…»

Утром, проснувшись, первое, о чем ты подумал — не доживешь до заката, вместе с солнцем угаснет и твое изношенное старое тело. Если не сегодня, то до завтра — сработало давнее предчувствие — уж точно не протянешь, тебя поглотит ночь. А ты хотел, чтобы наяву, при живом солнце: вряд ли сподобишься увидеть Его, то хоть Его слуге Апсцвахе посмотришь в глаза и тогда, кто знает, может, надежда какая зародится в душе.

Но, правду говоря, ты не боялся умереть. Ты боялся другого — не услышать голос. Тот голос, которого ты до сих пор не удостоился.

Баджга, ты никогда не верил россказням о том, будто твои отцы, как настанет им срок покинуть жизнь, слышат голос. Впервые узнал об этом еще мальчишкой от бабушки. Что-то натворил, несносный был уже тогда, а бабушка, стараясь не обидеть, но достаточно твердо отругав, добавила: «Если будешь так себя вести, знай, голоса не услышишь». Ты пристал, и она рассказала о голосе, который слышали перед смертью твои предки.

Твой отец тоже стал слышать его, Баджга, и ушел с улыбкой на лице. Свихнулся старик, подумал ты тогда, но был неправ. Твои отцы не головой старились, а ногами: ноги не выдерживали тяжести пронесенных лет и в старости отказывали. Видимо, неслучайно было им так назначено: чтобы в стороне, в одиночестве услышать голос. Если ноги все еще готовы с прежней прытью донести до оглушительного сборища людей, голос тот затаивается, его не будет слышно.

С трудом доплетались старики до тени грушевого дерева, и пока день не погаснет, проводили там. В непогодь устраивались на крыльце акуаскьи и сидели, уставившись в даль, отринувшую их из-за их слабых ног. Переживали. Пока не услышат тот голос. Тогда их лица озарялись, будто услышали долгожданную радостную весть, и потом, до ухода в мир иной, их лица так и оставались озаренными нездешним светом.

Ты просил Бога, хотя никого из живущих никогда ни о чем не просил. В последнее время ты все чаще думал о нем, не то что раньше. Раньше… Раньше было по-другому, если и вспоминал, то когда произносил тосты: «Да благословит нас Бог!.. Да будет Бог с вами!.. Да посмотрит Бог на вас!..» Наедине с собой же забывал Бога, тебе не до него было. Теперь же неустанно молил: «Голос! Голос, который слышали мои отцы. Больше ни о чем не прошу».

Сколько уже просишь с тех пор, как ослабли ноги, до этого не знавшие устали, по стольким дорогам, по стольким горам исходившие, а теперь годные лишь на то, чтобы с трудом проволочить тебя до грушевого дерева. Ведь твои отцы именно тогда, как ты сейчас, и начинали слышать голос.

Но у Бога, видимо, свои расчеты, не услышал он твоей просьбы, не снизошел. В непроглядной тьме должна решиться твоя участь, с этим ты примирился; с чем не мог примириться, так это с тем, что не услышишь голоса.

Не верил до самого последнего мгновения. Вот сейчас, вот-вот, рассеяв тьму, до слуха коснется тот умиротворяющий, тот сладчайший голос, и лицо твое озарит никем прежде не виденная улыбка. Кто знает, может, потом эта сияющая улыбка так и останется на окаменевшем твоем лице.

Но все было тщетно. И когда ты понял, что не будет тебе голоса, ты закричал, Баджга. Закричал, собрав все силы.

 

4

Накануне похорон тявканье Тигра заставило Сасарию выйти из амацурты. «Что на этот раз привиделось ему?» — пробурчала она. Собачонка была несносная, не раз выводила ее из себя.

Когда она уходила на похороны, Тигр ластился, вымаливая забрать с собой и его. Но Сасария была непреклонна: «Сегодня оставайся дома, охраняй кур и цыплят, а то нет покоя от лис и ястребов». Тигр слушал, все так же любовно и умоляюще смотря на нее, помахивал хвостом. «Будь дома, не видишь, лисы и ястребы разорили нас!» — пыталась вразумить Тигра Сасария, но Тигр не хотел вразумляться. «Какой же ты несносный, как хвост, не отстаешь от меня! Оставайся дома, иначе, клянусь живыми и мертвыми, получишь по башке!» — и в подтверждение нешуточности своих угроз помахивала палкой перед носом Тигра. Но Тигр был настолько толстокож и непонятлив, что даже истреби лисы и ястребы всех кур, не мог отказаться от своего желания и все смотрел умоляющими глазками на хозяйку, пытаясь разжалобить ее. Но и грозно ходившую над ним палку не упускал из виду, косясь на нее бегающими глазками, чтобы при явности намерений хозяйки и опасном приближении тут же отпрянуть в сторону, ибо не раз пребольно настигала она его. Но и другое заметил Тигр: в последнее время все реже и реже настигала она его, и, осмелев, он стал чаще не слушаться Сасарии.

…Она посмотрела и увидела у ворот кого-то. «Заткнись, если такой смелый, подойди к нему, на расстоянии мы все храбрецы.

Более трусливого пса не встречала… Заходи, нан, он не кусается!»

Вылитый Баджга стоял перед нею. Перешагнувший молодость и в пору зрелости вступивший мужчина. Такой же тяжелый взгляд, с некоторым презрением. Вылитый Баджга, но только на первый взгляд. Если присмотреться, было видно, что и материнское тоже есть в нем. Кровь разбавлена.

«Отец… завтра… похороны…» — с трудом выговорил Ардашил.

Эти три дня тяжело дались ему. Арчил не соглашался, но и он не уступил. Последнее слово умирающего выше всего, в крайнем случае, раз он так захотел, похороним его в конце сада, сказал Арчил: и от дома недалеко, и место укромное. И это при том, что на взгорье есть родовое кладбище, где покоятся их предки! После похорон он уедет к себе в город, а ему оставаться, и ему ничего не забудут. Милая Нара поддержала его, ей не хотелось обижать Арчила, но убедила его, что нет другого выхода.

Ардашил никогда не шел наперекор отцу, но сейчас пришлось пойти, ему хотелось пойти: надо заявить о себе, все сроки вышли. И пришел он к Сасарии потому, что знал, что говорили на селе об отце, с детства ему было тяжело это слышать. Не затем, чтобы Сасария украсила похороны, она скажет нужные слова, как есть на самом деле, что правдивее того, что видят глаза, слышат уши. Не может, чтобы отец не оказался под крылом этой правды.

Баджга стоял перед нею, и когда он открыл рот и голосом Баджги сказал несколько слов, она поняла, что произошло. Она была уверена в том, что кровь Баджги так сильна, что и его детям, и детям его детей до седьмого колена хватит ее. Через семь колен дух Баджги иссякнет. Но, оказывается, в Баджге не было крови, что хватило бы на семь колен, он сам израсходовал ее всю. Ее хватило только на самое простое — сохранить его внешний облик, но не нутро. Голос подражал голосу Баджги, только и всего, отСасарии это не укрылось.

Она обманулась: напрасно думала, что кровь Баджги способна на большее.

— Нан, приду, как не приду… как не оплакать несчастного Баджгу.

 

5

…Сказал бы, похороните, как всех, еще куда ни шло, а он: закопайте поглубже, холмик могильный с землей сровняйте, камня с именем у изголовья не ставьте, не ограждайте, пусть зарастет и сгинет то место навсегда… Так говоришь, будто рядом был, когда он испускал свой поганый дух. Я что, люди говорят; верно, услышал кто-то… Кто? Чужих не было с ним в ту ночь, только сыновья и дочь. Может, они и сказали. Как же, скажут они тебе! Особенно этот, как бы младший. И Нара не баба какая-нибудь, трепать языком не в ее нраве. Но такое не очень-то и скроешь, люди рано или поздно прознают, молва пойдет. Глянь-глянь, что стервец Ардашил вытворяет поперек старшему брату. Сказывают, не дал ему и рта раскрыть. Отца похороним, где положено, там, где покоятся его родные, отрезал он. Сам, говоришь, захотел? Последний, говоришь, его наказ? Здрасте! Мало ли что взбредет в голову глупому старику… Арчил на это: надо уважить волю отца — и праху его мир, и сердцам нашим покой. Ардашил ни в какую: не будем делать из себя посмешище. Сцепились. Только благодаря Наре до мордобоя не дошло. Пожалейте отца, взмолилась она, стыд и срам, он еще не остыл, а вы тут... Но кто слышит… Да, заткнул его: ты уехал отсюда, твое слово здесь ничего не значит, а мне ничего не простят. А ведь он прав… Отца родного не могли поделить… Да и он тоже, царство ему небесное, не подумал о тех, кого оставляет после себя… Он только о себе думал. И не царство небесное, а ад ему место. Не приукрашивай, нашелся добрый. Не нам с тобой судить, какое место Бог ему назначит. Если он там наверху не ослеп вовсе и ему еще есть дело до нас, ручаюсь, гореть нашему Баджге в аду. Оставьте Бога в покое, поговорим о земных делах. Раз начали, расскажите побольше о покойнике. Я к тому, что, как положено, надо было благословить их и отойти спокойно в мир иной, а он… Черт его попутал, нашептал неповадное на ухо, и все пошло кубарем. Нару жаль больше всех, состарилась, а счастья никакого. Благодаря ей до сих пор семья держалась. Попробуй усмири трех головорезов. Сто раз вышла бы замуж, если б не отец. В каждом женихе находил изъян: то ростом не вышел, то неприлично высок и дюж, то смугл, что твой арап, то белокур и светел, то фамилия неподходящая… Она же не посмела его ослушаться. Откуда берете вы все это? Каким ветром надуло? Народ говорит, а народ все знает. А он, народ ваш, случаем не знает, за что Баджга так себя казнил под конец? Знает, как не знает, но не говорит. Почему же? Дело давнее, какой толк ворошить, отныне ему судья Всевышний, не мы. Когда надо было судить, молчали в рот воды набравши… Тогда другое было время, не то что сейчас… И все же, что такого натворил Баджга, что захотел быть похороненным не на фамильном кладбище? Точно никто не знает. Слухи все. Он делал то, что делали другие. Говорят, будучи председателем колхоза, сдал многих своих недоброжелателей. Но я не верю в это. Я так знаю, что в молодости новые хозяева использовали его, чтобы тайно убирать неугодных, и таким способом не одну душу загубили. Впервые слышу об этом. Ты не слышал, но так было. Сегодня все стало известно. Зачем было убирать тайно, когда могли наяву? Это потом стали наяву, когда пошли издержки с планом, а до этого прибегали к услугам таких, как Баджга. Он как, задарма губил души или же ему звонкой монетой отсыпали? Поди, спроси его, видишь, где он лежит? Чтоб и тебе лежать так в скором времени! Тогда зачем глупые вопросы задаешь! Баджга задарма и курице шею не свернул бы, не то что человеку… Когда стали наяву уничтожать народ, Баджга остепенился, вернулся в родное село, занялся хозяйством. Потом началась большая война, тогда он уже был председателем, это его и спасло. Женился… На той, что была младше него на тридцать лет. У него родились дети. Правда, несчастная Ликор умерла через пять лет. А так у него все было нормально. До сегодняшнего дня. Ну, все мы рано или поздно умираем… Если хотите знать правду, из-за женитьбы за ним и волочились все эти слухи. Это как? Некоторые помнят. Родители ее былипротив. Она еще ребенок, а он порядком поизносившийся. На вид был крепок, бугая мог запросто взять за рога и свалить, а до выпить-поесть охоч был по-прежнему, никому не уступал, на всех застольях тамадой он… Около года тянулось это дело. В конце ее родители все же согласились; наверно, надоело отказывать, а он не отстает. К тому времени она была беременна от него. Вот они подальше от позора… Лошадь у него была, Арапка. Большая, сильная. На ней объезжал чайные плантации, смотрел, как идет работа. Кто не вышел на работу или опоздал, тому несдобровать. Был он страшно крут и легок на расправу. Все боялись его. Так вот, в тот день видели, как до самого вечера Арапка стояла привязанной к грабу возле плантации Ликор, а их не было нигде. После этого они и поженились… На сегодня хватит. Лучше пойдемте, ополоснем руки, к столу зовут…

 

6

В день похорон Сасария только собралась, а Тигр уже ждал ее, улегшись в тени шелковицы, росшей вне двора, у тропинки на большак. Если раньше, видя, что он не отстанет, она примирительно выговаривала: «Ладно, так и быть, сегодня возьму тебя, но знай: в следующий раз ни за что!», то сейчас лишь процедила сквозь зубы: «Твоя взяла, негодник!»

Сасария, когда шла оплакивать усопшего, никогда не придумывала заранее, какими словами она будет причитать на этот раз: ведь умершие схожи только в смерти, а в жизни были разные, потому и разно следует говорить о них. Ей достаточно было присесть у изголовья покойника, посмотреть на его холодное потустороннее лицо, как слова приходили сами. И теперь было то же: она только взглянула на усмиренного смертью Баджгу, чье ожесточенное сердце было сокрушено, как нужные слова пришли сразу.

…Собравшиеся, и старики, и молодые, мужчины, женщины плакали по несчастному Баджге, который сделал им столько зла. Оплакивали как родного, моля Бога о том, чтобы все лучшее, что есть там, куда ушел Баджга, перепало ему. Похороны эти были необычными — присутствующие обливались слезами не потому, что вспомнив умерших близких или свою близкую ли, дальнюю ли кончину исходили жалостью, они сокрушались по Баджге, и только по нему.

Гроб поставили на стол, стоявший в середине двора, и старик, который должен был говорить об усопшем, воткнул свой посох в землю, снял папаху и накинул на него. Он оглядел скорбно молчащих людей, плотно обступивших гроб, и понял, что слова тут излишни, они могут ослабить то, что объединило их, что смыв с их сердец мелкое, уродливое, озаряло теперь их лица. Он подошел к гробу и провел ладонью по груди Баджги (все ощутили, как бережно, как нежно, боясь причинить боль, провел он ладонью по холодной, окаменевшей груди Баджги), потом поцеловал его в лоб (все ощутили, как бережно, нежно, боясь причинить боль, поцеловал он холодный, окаменевший лоб Баджги). «Земля тебе пухом», — одел папаху, взял посох и встал на свое место.

Люди подходили к гробу, проводили рукой по груди Баджги, целовали его в лоб и отходили на свои места.

…Зимний день клонился к закату. Небо вновь покрылось тучами, начало сыпать снежком.

Ребята подняли гроб, водрузили на плечи и понесли. Сделав несколько шагов, они приспустили гроб и слегка коснулись земли, и так трижды, пока не покинули двор. Впереди шли соседские дети, раскидывая цветы. Цветов было мало, поэтому дети берегли их, чтобы хватило до кладбища, раскидывали подальше друг от друга. Это резче проявляло красоту цветов, шедшие за ними невольно задерживали на них взгляды. Казалось, это следы, оставляемые людьми на подернутой снегом земле.

 

7

Видал, каким агнцем выставила злодея! Ничего не скажешь, Сасария дока по этой части, и камень разжалобит. Ксиву дала ему в лапы, может, выручит она его, примут там бедняжку. А кого не принимали, примут, еще как примут, обратно ни за что не пустят. Он тоже был человек, его тоже создал Бог, кто знает… А ты все сглаживай, все сглаживай! Сасария не вечна, придет и ее черед, и тогда тебя посадим заместо нее, потом сглаживай сколько душе угодно. Все кусаешься… Не кусаюсь, а говорю как есть!

 

8

Люди расходились. Увиденное и пережитое сегодня надолго запомнится им. Одного из виновников этого они предали земле и забыли.

Другая виновница, Сасария, шла домой. Нара проводила ее, внимательная, добрая Нара. Старухе она сказала столько хороших слов, что Сасария чуть не растаяла, шла, будто летела, Тигр не мог угнаться за нею.

Но и о ней тоже забыли расходившиеся люди, до следующих похорон и не вспомнят. Но Сасария привыкла к этому, она не обижалась. Она считала, что так и должно быть. Плакальщица, сделав свое дело, должна уйти в тень, она уже не нужна.

Думала же она о палке, которая стала ей великовата. Постарела я, сказала она про себя, все клонюсь к земле, которая примет и успокоит.

Потом повернулась к Тигру и пригрозила:

— Попробуй, негодник, в другой раз увязаться за мной, чтоб Алышкентыр⁶  тебя взял!

 

 

__________________________

2 Большой деревянный дом на сваях (абх.).

3 Отдельный кухонный домик (абх.).

5 Апсцваха — бог смерти в абхазских традиционных верованиях (абх.).

6 Алышкентыр — божество собак в абхазской мифологии (абх.).