Моя первая публикация в «Дружбе народов» появилась в 1958 году, когда отделом поэзии заведовал Ярослав Смеляков. «Дружба народов» — единственный серьезный журнал, который первым напечатал самые дорогие, самые «непроходимые» мои стихи.

Поэт всегда находится со своим временем в конфликтных отношениях. Любой поэт. С любым временем. Тема родины — тема времени тоже.

Все мы меняемся с годами, и хотя теперь я сам смотрю на свои старые стихи, что называется, со смешанным чувством, если не с досадой, в смысле биографическом, да если хотите, и в историческом, они вполне объективны.

* * *

На Каме-реке и на Белой реке — 
леса над водой и леса вдалеке, 
большая вода с островками; 
затоплены русла и на море вод 
то вынырнет куст, то труба прорастёт 
на Белой реке и на Каме.
И реки не знают своих берегов! 
Весной, когда паводки сходят с лугов, 
стога подмывая и ёлки, 
с верховий уральских по фронту реки 
плывут, как утопленники, топляки, 
их ловят баграми у Волги.
Страна моя! Родина братских могил! 
Наверно, небедно нас Бог наградил, 
коль пашни свои затопили 
и боры свели ради пресных морей
и сами для будущей жатвы своей 
по водам свой хлеб отпустили.
Ну что же, распашем речной чернозём, 
по руслам затопленным к устью пойдём, 
и пресное станет солёным. 
Вокруг и под нами струящийся мрак, 
а звёзды на Каме как царский пятак, 
а воздух шибает озоном.
Широкая ночь упирается в грудь. 
Постой, подыши. Ничего не вернуть, 
лишь волны гуляют на Каме. 
Мотор пневматически бьёт молотком. 
И сердце стучит, но о ком? и о чём? 
Ни зги не видать за буями.

Пробуждение

1

Проснувшись, и в сознанье приходя
с трудом, и в темноте соображая,
что со своей женой лежит, хотя
жена могла быть рядом и чужая,
и то, что он лежит не где-нибудь,
а в собственной постели, на кровати,
вдвоем с женой, а ведь еще чуть-чуть — 
и мог бы очутиться в результате
не здесь, где он очнулся в темноте,
а где-нибудь в подъезде повалиться
или в сугробе, неизвестно где,
а мог и вообще не пробудиться,
а если и проснуться, не понять,
где: в вытрезвителе иль на вокзале
на этот раз, и хорошо кровать,
а то бы лавки, нары, вот бы стали
допытываться: кто? да тыкать в грудь,
да личность выяснять, слюнявя палец,
и разве объяснишь кому-нибудь
хоть что-нибудь, и ладно бы мерзавец,
а то ведь свой же брат, но с кобурой
на горло брал бы, а уж горло точно
как у Царь-пушки, поглядишь: герой!
и морда — во! — недавно со сверхсрочной,
небось в дежурке, балуясь чайком,
сидит такой, как в Киселёвке дома,
тепло, светло и голубь за окном,
откроет рот — и нету полбатона,
вот так сидит, а голубь смотрит в рот
голодным оком, смотрит, выжидая,
не поперхнётся? нет? — едок не тот,
не поперхнётся! — и была такая,
такая рань еще, что не со сна,
а с радости, что на своей кровати
проснулся, и бок о бок спит жена,
и сам он цел-целехонек, и кстати
есть самогон в заначке, а ведь мог
не быть, и что никто ему не плюнул
ни в душу, ни в лицо, — а вечерок,
пожалуй, получился, он подумал.

2

Проснулся, кот, подумала жена,
привычно просыпаясь, как на шорох
замёрзший караульный старшина
у складов оружейных, у которых
пропискнет мышь — и чудится шпион,
и так лежала, затаив дыханье,
воскресным утром, слушая сквозь сон,
как он встаёт, и зная всё заране:
и что сейчас у мужа на уме,
а у него одно, и зная даже,
где самогон — давно бы уж в тюрьме
сидел дружок, не будь она на страже, — 
и слушая в сердцах, как за стеной
трубит смеситель, с болью под лопаткой
внезапно поняла: и у самой
сработалась какая-то прокладка,
не заревела бы, как этот кран,
а ведь не так давно один художник
водил её в шикарный ресторан,
а он мужчина был, а не валежник,
дарил цветы и говорил не раз:
у вас неординарная фигура,
я нарисую обнажённой вас,
да хоть бы голой! испугалась, дура,
уж не больной какой: ну что за блажь
глазами щупать? баб не видел, что ли?
вот мужики пошли: один алкаш,
другой маньяк, поди, тут поневоле
бесполой станешь, волочишь как вол
семейный воз, а ночью наважденье:
то апельсины падают в подол,
то Польша, объявляют, в положенье,
ну Польша-то к чему? пускай родит!
тут дочь родная не дала бы крена,
тринадцать лет, а этот паразит
зальёт глаза — и море по колено,
а хлопнется в постель — и вся любовь,
хоть вызвали куда мозги бы вправить!
нет в жизни счастья, говорит свекровь,
и что обидно: дура, а права ведь.

3

Последний год всё чаще говорят
о счастье и о мире во всём мире,
спросонок поразило, год назад
ещё не так об этом говорили,
уж не к войне ли, бабка говорит
и крестится, и так изводит маму,
что у неё нашли миокардит,
а я люблю воскресную программу,
жуёшь себе с колбаской бутерброд,
а кто-нибудь, тряся свою бандуру,
перед тобою пляшет ипоёт,
я вообще люблю литературу,
вот где балдеешь, взять хоть Лужники,
народу туча, нет пустых скамеек:
прожектора, поэты, пирожки
с повидлом по одиннадцать копеек — 
копейка олимпийский сбор, — гляжу,
один выходит, свитерок с фасоном,
сижу вот так и пирожок держу,
а он с рукою перед микрофоном
как в поезде качнулся вдруг — идут
белые снеги, а на слово шустрый,
так завернул, чтодаже ком вот тут,
не сразу раскусила, что с капустой,
да где тут аппетит, а стадион
так и гудит! — из корифеев кто-то
не зря сказал, что человек рождён
для счастья, мол, как птица для полёта,
тут есть о чём подумать, мне везёт,
а может, я счастливая, не знаю,
счастливая, наверно: папка пьёт
и мамка лается, а я летаю,
раскину руки и плыву, плыву,
пока во сне, но говорили в школе,
что можно оторваться наяву,
сосредоточившись усильем воли,
и я иной раз выйду на балкон,
в лопатках страх, но неземная тяга
толкает полететь, я слышу звон,
шажок, ещё шажок, ещё полшага...

4

Прости, Господь, что разумом темна,
прости меня, неграмотную дуру,
что вместо окаянного вина
поставила ошибкой политуру,
моя вина или попутал бес,
помилуй бестолковую Матрёну,
что он спросонок в валенок полез,
сынок мой, а сноха ушла из дому,
лишь дверью хлопнула — куда? зачем?
неужли из семьи? или за пивом?
пошли, Господь, Своё терпенье всем
и ухо приклони к нетерпеливым,
к изверившимся, к сбившимся с пути,
кто матерью гнушается и домом,
и стар и мал, мы все в Твоей горсти,
так с сердцем не оставь ожесточённым
нас в тесноте фанерной без икон,
и так перед людьми чужими стыдно:
– Пошла бы ты, Матрёна, в исполком
да помахала б книжкой инвалидной, — 
а перед кем махать-то? или Ты
оставил нас властям и учрежденьям?
спаси нас от душевной тесноты,
и так по горло сыты мы презреньем,
князья земные, их глаза пусты,
а их столы обильны всяким хлебом,
за свой паёк положат животы,
а наш кусок солёный им неведом, — 
не откажи и Ты слезам моим,
не для себя ищу Твоей поддержки,
истаяли деньки мои как дым
и кости выжжены как головешки,
не оставляй, прошу, мужей и жён
и огради детей Своей десницей,
отставь от тех, кто алчет, самогон,
а тем, кто выпил, дай опохмелиться
слезами их, и если грех наш весь
перед Тобой, Тебе метать и громы:
что со слезами мы посеем здесь,
потом с великой радостью пожнём мы.

* * *

Колючий воздух утреннего Крыма
и этот свет — не ярок, а слепит.
– Скажи, скажи! — но грусть неизъяснима,
лишь галька черноморская скрипит.

Отбушевав, отпенясь, море кротко,
как после близости. И ты со мной.
И сохнет перевернутая лодка
на берегу, забытая волной.

О чем еще? Я был недавно молод
и тоже бушевал. Но поутих.
Как это назовешь: внезапный холод,
озноб восторга и тщету двоих?

– Люблю, люблю! — еще бормочут губы,
а опыт сердца не находит слов,
и тихие серебряные трубы
поют, не слыша наших голосов.

Не говори ни слова. Дай мне руку
на неизбежное. На здесь и там.
На встречу или вечную разлуку.
На память жизни, предстоящей нам.

Никто от своего не уклонится.
Какого же еще подарка ждать?
Какой невосполнимостью томиться?
И так с избытком эта благодать!