Заочный «круглый стол»: итоги 2013 г.

Литературные итоги 2013 года в этом номере «ДН» подводят: Евгений АБДУЛЛАЕВ, Николай АЛЕКСАНДРОВ, Роман АРБИТМАН, Григорий АРОСЕВ, Ольга БАЛЛА, Павел БАСИНСКИЙ, Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО, Алексей ВАРЛАМОВ.

Мы предложили писателям и критикам из России и стран «ближнего зарубежья» два вопроса:

1. Каковы для вас главные события (тексты любых жанров и объемов) 2013 года?

2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей с постсоветского пространства?

  

Евгений Абдуллаев (СухбатАфлатуни), 
прозаик, поэт, литературный критик, г.Ташкент

 

Теплохладная словесность

События? Наверное, были. Хотя заметно, что то, что еще несколько лет назад считалось событием, перешло в разряд рутины. Книжные ярмарки, например. Фестивали. Премии тоже. Рад за тех, кто в этом году их получал. За Майю Кучерскую. За Юрия Буйду. За Фигля-Мигля. Рад, что премия Белого возобновила номинацию за критику (получил Кирилл Корчагин). Но на событие это все как-то не тянет. Текучка.

Или, например, информационный повод под названием «Российское литературное собрание». Да, неделю в сети стояли людская молвь и конский топ. Сольют ли все писательские организации во что-то большое и единое — или нет (сливное отверстие засорится)? Кого звали — кого не позвали. Кто отказался, и по каким идейным соображениям. (Меня, кстати, тоже звали. Отказался, но не по идейным. Просто стараюсь быть дальше от сабантуев, на которые тебя приглашают за десять дней до и непонятно, для чего.)

Или считать событием «Манифест нонконформизма», который выдал по свежим следам Литсобрания Захар Прилепин? Талантливый, кстати, прозаик. Хороший эссеист. Пока не вспомнит, что должен нечто манифестировать. «Быть левым — правильно. Быть левым — модно. Левый — значит: свободный, смелый. Талантливый, открытый, самоуверенный. Левый — это поэзия, это юность». Борис Акунин — «дедушка» и «силиконовый пенсионер»: «…давно должны быть внуки: дедушка, а покачай меня на своей силиконовой ноге. Откуда такой скрип, дедушка? Ой, у тебя нога отвалилась». Шепнул бы Прилепину (38-летнему) кто из товарищей по борьбе, что и в его лета тоже внуки вообще-то бывают.

«Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым». Было. Теперь нам предлагают ту же горкомовско-буфетную осетрину, только в другой сервировке. Потертые джинсы, кеды, интереснаянебритость.

Левацкий гламур.

Что еще? Не событие, конечно, но упомянуть — стоит. Тихо и незаметно исчез жанр обзора толстожурнальных публикаций. Еще года четыре назад этим занимались несколько критиков. Ермолин и Щеглова в «Континенте». Анкудинов на «Часкоре». Игрунова на «Радио России». В «Сибирских огнях» и «Детях Ра» какие-то обзоры возникали. Дольше всех продержался Анкудинов, с «Любовью к трем апельсинам». Но и он в этом году объявил, что «любовь» закончилась. Осталась — в «радиоформате» — Игрунова... Какие-то обзорообразные пузыри всплывают на Colta.ru, но не регулярно. Жаль.

И совсем печальное. Потери года. Человеческие. Куратор «Журнального зала» замечательная Татьяна Тихонова. Поэт Павел Белицкий. Литературовед и прозаик Вадим Баевский. Поэт — и больше, чем поэт, — Наталья Горбаневская. Обозревая книгуГоралик «Частные лица», писал совсем недавно: «…захватывает, пожалуй, только беседа с Натальей Горбаневской. Именно захватывает. Тут и драматизм, и масштаб, и почва, и судьба (притом что к стихам Горбаневской отношусь сдержанно)». О добавленном в скобках теперь немного жалею.

И еще один уход, о котором не уверен — упоминать, нет? Критик Виктор Топоров. То, что он писал — и как он это писал, — мне было предельно не близко. Отстаивание своего мнения легко переходило у него в травлю. Критика — в памфлет. Пару раз полемизировал с ним. Два года назад видел его вблизи на Волошинском фестивале. Знакомиться не хотелось совсем. Уход его отношу к утратам года. Еще более теплохладной сделалась словесность.

О книгах 2013 года — поэтических — обещаю отдельный обзор-разговор.

И совсем коротко — о русской литературе по постсоветскому «периметру». Не потому, что ничего не читал, а потому что уже писал (или упоминал) о том, что удалось прочесть. И о грузинских книгах. И о замечательном рассказе алмаатинца Ильи Одегова«Овца» (см.: «ДН», № 10, 2013. — Прим. ред.). К тому же предстоит работа в жюри «Русской премии», так что еще начитаюсь. Пока — все. Ставлю точку.

 

 

 

Николай Александров, литературный критик,
обозреватель радио «Эхо Москвы», г.Москва

 

Чемодан Луи Виттона
и сорокинская «Теллурия»

Слово «итоги» всегда звучит несколько угрожающе. Впрочем, можно сказать просто — чем был богат прошедший год. Мне трудно говорить о закономерностях, хотя каждый раз при размышлении о всех текстах, выходивших на протяжении года, легко заметить некоторую закономерность.

Одна из особенностей не только прошедшего года, но последнего времени вообще — поиск адекватного художественного языка. Не просто история или конструкция художественного мира, но способ повествования о нем или построения его — вот что наиболее любопытно. Собственно, чувство исчерпанности литературного языка, выработанности литературных канонов, способов наррации — едва ли не доминанта последнего времени вообще. В конечном счете именно от языка зависит художественная убедительность произведения. Кажется, что современность способов убедительного письма не дает, наоборот, ставит перед писателем вопросы — как и каким языком рассказывать о современности, погруженной в лингвистический хаос. Выходов из этого тупика, наверное, может быть множество. Один из наиболее востребованных сегодня — обращение ко времени историческому, то есть до смешения языков и смыслов. Второй, не менее распространенный, — создание некой условной, отвлеченной от конкретного времени художественной действительности. Или использовать и первый, и второй способ. Что касается «нового исторического письма», то среди множества текстов большей или меньшей ретроспективной глубины два романа, на мой взгляд, заслуживают внимания: «Лавр» Евгения Водолазкина и «Возвращение в Панджруд» Андрея Волоса. Забавно, что обе книги были замечены литературными премиями (в этом смысле, наверное, можно сказать, что сегодня каждое более или менее художественно значимое произведение попадает в поле зрение литературных премий). Интересно же и в том и в другом тексте, как мне кажется, вот что. Оба романа лишь используют фактуру исторического времени, но не претендуют на собственно историчность («историческая эпоха, развитая в вымышленном повествовании», согласно классическому определению исторического романа Пушкиным). Не эпоха и не история как таковая интересует авторов. История лишь дает язык, то есть способ повествования, способ рассказывания. А на первом плане — история человека или даже так — притча о человеке. Притчевый характер и того и другого романа очевиден. Причем Андрей Волос более классичен, то есть в большей степени следует канону исторического романа. «Лавр» же Водолазкина лишь касается истории, создает «около-историческую» достоверность. И в этом смысле автор демонстрирует удивительный такт в обращении с материалом, что свидетельствует в первую очередь именно об исторической компетентности. 

Что касается условного внеисторического (синтетического, если угодно) письма, то, как мне кажется, выдающийся роман написал Владимир Сорокин. Это «Теллурия», разумеется. Сорокин продолжает обустраивать открытую им вселенную футурологического средневековья, то есть средневековья ближайшего будущего, продолжает развивать найденный им синтетический фельетонно-псевдоисторический язык. Удивительно, но Сорокин с его намеренным смешением всего и вся: готики и советской риторики, карликов и великанов, православия и советскости, Китая и древней Руси — оказывается гиперактуальным. По меткому выражению художника Андрея Бондаренко — он «притягивает действительность к себе». И, правда, не успел выйти в светсорокинский роман, как разыгрался грандиозный скандал с чемоданом на Красной площади. Я абсолютно убежден, что этот огромный чемодан в центр Москвы переместился из «Теллурии». 

 

 

 

Роман Арбитман, литературный критик, г.Саратов

 

Жанрообразующие события 
в стилистике букваря

Среди литературных событий ушедшего года нет хороших событий — есть лишь сносные, умеренно плохие и очень плохие.

К сносным, как ни странно, следует отнести романы двух сиамских неблизнецов — Виктора Пелевина и Владимира Сорокина. Да, «БэтманАполло» конгениален «Теллурии», а «Теллурия» — «Бэтману»: обе новинки 2013 года, хоть и названы романами, таковыми не являются (первый — рассказик, растянутый в длину на прокрустовом ложе коммерции; второй и вовсе конфетти). Да, оба живых современных классика хватают друг друга за виртуальные фалды и отражаются друг в друге, как в зеркалах; система этих отражений, множась, уходит мимо читателя в дурную бесконечность. И все-таки будем радоваться: могло быть хуже. По крайней мере, Виктор Олегович с Владимиром Георгиевичем еще хотя бы не вполне забыли, что такое тропы и как ими пользоваться, — в отличие от прочих их коллег, которые сегодня тоже подвизаются на ниве фантастики, но перешли уже к стилистике букваря. У них если морозы, то трескучие, если ветер, то пронизывающий, если запах трав, то пьянящий, если седина, то благородная, если твердый, то как камень, a если расплющится, то в лепешку. Собственно, я о «Заставе» Сергея Лукьяненко, но, разумеется, не только о ней. Правда, по сравнению с валом «попаданческой» ненаучной фантастики, заполнившей прилавки, даже Лукьяненко выглядит огурцом. У него, по крайней мере, всего три строчки в романе про мудрого товарища Сталина, а у его товарищей по горячему цеху — десятки и десятки страниц подобного бреда...

К сносным событиям следует также отнести результаты «Нацбеста» и «Большой книги». То есть, разумеется, победа Фигля-Мигля в городе Гоголя и Достоевского кажется дурным анекдотом в духе покойного Виктора Топорова; да и награда, присужденная в Москве жизнеописанию фантазера-мизантропа, который славен не столько реальными заслугами перед миром, сколько великими родителями, выглядит двусмысленной, но... К счастью, не случилось на премиальном фронте главнейшего позорища: злобная, мелочная и агрессивная графомания Максима К. Кантора, которую раскручивали во всевозможных СМИ, осталась за рамками премий. Победа романа Кантора «Красный свет» означала бы полное забвение принципа художественности, лукавого вытеснения интерпретациями текста самого текста — огромного по объему и микроскопиче-ского литературно. С тех самых пор, как видный архитектурный критик и тонкий эстет Григорий Ревзин (не гнушающийся, впрочем, прилюдно произнести словечко «хачи») залез в литературную епархию ради продвижения сочинений Максима Карловича, прошло уже несколько лет, и за все эти годы усилия группы пиарщиков не пропали даром: автор, которого еще вчера не взяли бы фельетонистом в «Вечерний Урюпинск», ныне считается крупным писателем-мыслителем, а ворох яростных банальностей, усеивающих текст-гидроцефал, выдается чуть ли не за новую историософию. Самозаводящаяся ненависть к бяке-закаляке, которую автор выдает за современный либерализм, превращает традиционный для России и СССР «антинигилистический роман» (от «На ножах» до «Тли») в немыслимую пародию на самого себя. Даже машина Агитпропа имени Владислава Юрьевича удивленно замирает всеми шестеренками, наткнувшись на сочинение, где английские спецслужбы с помощью столетнего друга покойного немецкого фюрера организуют и спонсируют очередной «болотный» митинг в Москве...

К событиям года, которые можно назвать плохими, отнесем торжество министерского гения еще одного писателя-фантаста, Владимира Мединского — автора романа «Стена», где пароксизм патриотической гордости за родные ковыли стал жанрообразующим. Как известно, после Луначарского прочие вожди советского Минкульта все-таки не занимались собственно литературной деятельностью. Оглядывая творчество Мединского, понимаешь вдруг, что товарищи Фурцева и Демичев были, в сущности, добрыми людьми. По крайней мере, они все же не сочиняли прозы, а ведь могли бы, ох, могли...

Очень плохое событие 2013 года — это, в общем, не одно событие, но процесс. Речь идет об очередном скукоживании шагреневой кожи литпространства (2013 год мы встретили уже без журналов фантастики «Полдень, XXI век» и «Если») и очередное сокращение ареала серьезной литературы — хотя, казалось бы, куда меньше? Достаточно вспомнить, что тома с интереснейшими, редчайшими материалами из архива братьев Стругацких — письма, черновики, варианты и пр. — выходят теперь не в Москве (фирма «АСТ» отказалась от публикации), а в Волгограде, и тираж каждого тома исчисляется не сотнями экземпляров, а одной сотней. Конечно, потенциальных читателей такой литературы в русскоязычном пространстве гораздо больше, но издательства-мейджоры, воображая себя на капитанских мостиках «Титаников», отказываются от всех «умных» проектов, если их нельзя окупить за месяц, и выбрасывают на рынок издания для интеллектуальных калек, прибитых пыльным мешком. Именно эта категория потребителей книжной продукции и станет, боюсь, главным читателем России. Вот тогда в магазины с вывеской «Книги» можно будет заходить ради стыдноватого любопытства — как в кунсткамеру, где выставлены заспиртованные двухголовые телята.

 

 

 

Григорий Аросев, прозаик, г.Москва

 

Залыгин и Шаповалов

1. В минувшем году мне предложили написать для журнала «Новый мир» статью к 100-летию Сергея Залыгина. Так как мое знакомство с его книгами ограничивалось повестью «На Иртыше», пришлось прочитать довольно много. Удивило (позитивно) меня почти все, но главное — я так и не понял, как Залыгину удалось писать об ужасах коллективизации, о жестоких красных командирах, об отношении советской власти к интеллигенции — и в то же время не то что не сесть в тюрьму, а оставаться на вершине, пользоваться всеобщим уважением и даже стать главредом «Нового мира». Однако самое сильное впечатление произвели не его романы о 1910—20-х годах, а вполне себе современная история о середине семидесятых. Речь о произведении под названием «Южно-Американский вариант» (написание «Южно-Американский» верно).

История эта уникальна, но не столько сюжетом, сколько тем, что Залыгин по сути был первым советским автором, открыто заявившим о трагедии женщины именно как женщины, не матери и не вдовы. Времена «Крейцеровой сонаты» давно прошли, а «Казуса Кукоцкого», наоборот, еще не настали. Важно еще и то, что герои действуют подчеркнуто в современных автору обстоятельствах, да и в целом они полностью советские люди (в связи с этим «Южно-Американский вариант» не стоит сравнивать, к примеру, с «Темными аллеями» или «Доктором Живаго»). Чтобы адекватно оценить смелость Залыгина, необходимо постоянно держать в голове время написания романа — 1973 год. Нет ничего героического в том, чтобы сейчас написать повесть или роман о женщине, внешне полностью успешной, но страдающей. А вот сорок лет назад не только представить супружескую измену как нечто обыденное, но и полностью оправдать совершенное, а также дать ему моральное оправдание — для этого требовалось немалое писательское мужество. Которым, впрочем, Залыгин обладал сполна. После долгих лет, посвященных научной работе (совсем не романтической науке — мелиорации), после масштабнейших романов о сибирских крестьянах, шестидесятилетний Залыгин написалсугубо городскую историю о любви, вдобавок — от лица женщины.

Я полагаю, что многие современные авторы, развивающие так называемую «женскую» прозу, смогут многое почерпнуть для себя из «Южно-Американского варианта». Роман очень полезен в первую очередь тем, что представляет нам мышление и логику женщины семидесятых годов. Как ни парадоксально, но эта эпоха, не очень далеко отстоящая от нас на временнoй оси, для многих представителей молодого поколения кажется землей не очень хорошо изведанной. Шаблоны работают и помогают: в тридцатых годах все несложно, с военными и послевоенными разобраться еще проще, пятидесятые также более-менее ясны. Начиная с восьмидесятых все уже слишком очевидно, к тому же можно расспросить непосредственных участников. А вот шестидесятые и семидесятые представляют собой своего рода темное пятно, поскольку в стране не было явных трудностей (таких как репрессии, война, развенчание культа личности, «перестройка»), и, следовательно, не так понятно, чем были заняты умы тех, кто не боролся с системой, не читал самиздат и тамиздат, и не стремился во что бы то ни стало взяться за руки, чтоб не пропасть поодиночке. Залыгин в «Южно-Американском варианте» как раз о таких людях и говорит. Выше было сказано, что герои романа — полностью советские. Это так, но без ложного и лишнего пафоса. Они просто живут в СССР. Тем и интересны.

2. В ноябре мне довелось в качестве ассистента ведущего мастер-класса побывать в Бишкеке, на фестивале молодых писателей Киргизии (поездка была организована Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ). Вниманию участников фестиваля был предложен журнал «Литературный Кыргызстан», три номера которого я с огромным интересом прочитал. Именно на страницах этого издания я впервые увидел стихи Вячеслава Шаповалова, а через полтора дня последовало и личное знакомство. Шаповалов — единственный в стране автор, который, будучи русским по национальности, удостоен звания «народный поэт Кыргызстана». И это совершенно по заслугам. Существуй в России такое же звание, Шаповалову следовало бы присудить и его. Он — «скрещенье» классической поэзии с современной, а также киргизской мудрости с русским характером. Точные, умные наблюдения, идеальная техника, строгие, но не закостеневшие формы, ни одного лишнего слова — у Шаповалова все на месте, все великолепно. Подробнее говорить бессмысленно — надо читать.

Шаповалов присутствовал на встрече участников фестиваля со студентами. Взяв слово, он мгновенно приковал к себе всеобщее внимание. А еще произвел впечатление его взгляд: острый и безжалостный. Можно лишь позавидовать его студентам...

Вернувшись домой, я прочитал все его стихи, которые нашел в интернете. Очень рад, что список моих любимых поэтов пополнился еще одной фамилией.

 

 

 

Ольга Балла, редактор отдела философии и культурологии 
журнала «Знание-Сила», г.Москва

 

Работа философского порядка

1. В качестве наиболее значительных художественных книг 2013 года я бы вспомнила прежде всего два вышедших в этом году (оба — в издательстве «Центр современной литературы. Русский Гулливер») больших романа: «Матрос на мачте» Андрея Тавроваи «Адамов мост» Сергея Соловьева. В моем восприятии они укладываются в одну смысловую нишу не только потому, что оказались прочитанными одновременно и даже не потому, что будучи выпущены одним издательством, они явно осуществлены в рамках одного большого проекта (а «Русский Гулливер» — конечно, издательство со своим проектом, и все его книги в конечном счете — слова одного развернутого, продуманного высказывания).

Оба — формально будучи романами «о любви» — достойны названия романов онтологических: об устройстве мира (любовные отношения героев — всего лишь своего рода оптическое средство, позволяющее это устройство не столько даже рассмотреть, сколько пережить в собственном опыте). В нашей литературе такое, насколько я себе представляю, чрезвычайно редко. Рискну выразиться даже более категорично: ничего сопоставимого с ними в этом отношении в русской словесности последних лет я, пожалуй, не припомню. Прежде всего это касается «Матроса на мачте», который работает с гностическим мифом, вращивает его в структуру романа на правах полноценного смыслообразующего начала. Обе эти книги восполняют нехватку на русской почве большого модернистского романа, который европейская литература выработала и прожила как собственную реальность еще в первой половине ХХ века, и должны быть продуманы в этом качестве.

Среди поэтических событий первым приходит на ум издание «Гилеей» двухтомника Тихона Чурилина (1885—1946) — столь же особенного, сколь и, по сути, не прочитанного еще поэта (достаточно сказать, что с конца 1930-х до 2010 года он не издавался у нас вообще, а основная часть его литературного наследия ждет публикации по сей день). Эта книга вышла, если не путаю, в конце ноября 2012 года, но читалась — и получила первые рецензии — в 2013-м, так что может рассматриваться в ряду его литературных явлений.

Лично для меня важным оказался сборник стихов и переводов Бориса Дубина «Порука» (СПб., Издательство Ивана Лимбаха) — именно не с переводческой его стороны, известной мне и ценимой давно, а с поэтической: он впервые открыл, и, думаю, не только мне, Дубина как сильного, значительного поэта.

Если уместно здесь говорить о переводах (по-моему — уместно, поскольку перевод — все-таки событие русской словесности и что-то меняет в ее составе), очень хочется назвать сборник-билингву: «Поэтический мир прерафаэлитов. Новые переводы» (М., Центр книги Рудомино). Подготовленная к выставке прерафаэлитской живописи в ГМИИ, эта книга дала возможность увидеть своих авторов объемно, как эмоциональную, стилистическую и ценностную общность, понять, из какого чувства жизни росли их живопись и литература как взаимопереплетенные ветви.

Среди самых существенных исследовательских текстов надо отметить прежде всего «Поэзию неомодернизма» Александра Житенева (СПб., Инапресс) — фундаментальное исследование по истории новейшей русской поэзии, над которым автор работал десять лет. Вышедшая в самом конце прошлого года, эта книга тоже вполне может быть отнесена к числу читательских событий 2013-го. Важна она прежде всего тем, что автор дает целостное описание по видимости разнородных русских поэтических процессов второй половины ХХ века (1960-х—2000-х гг.) — и собственную, обоснованную концепцию этого периода в истории культуры и самосознания, для которого предлагает название «неомодерн». Фактически это заявка на радикальное переписывание устоявшейся к первой половине двухтысячных «картины истории литературы». Несомненно литературоведческая и очень тщательно в этом качестве выстроенная, эта работа выходит за рамки филологии как таковой (хорошо, без зазоров эти рамки притом заполняя). Она по существу — философская: рассматривает поэзию как (культурообразующую) антропологическую практику, как особого рода работу с опытом («неомодерн» же как культурное состояние видится автору следствием метафизической катастрофы). Это — история мысли и исторического самочувствия, рассмотренная через подробно настроенную оптику истории поэзии.

Очень нетривиальное явление гуманитарной мысли этого года — книга Сергея Ситара «Архитектура внешнего мира: Искусство проектирования и становление европейских физических представлений» (М., Новое издательство). Говоря очень коротко, это — книга о том, что естествознание и теория архитектуры в Европе развивались во взаимной обусловленности, как части одного исторического и смыслового контекста, и уходят корнями в — менявшиеся со сменой культурных эпох — представления об устройстве Вселенной. То есть это исследование — нечастый на нашей почве пример объемного теоретиче-ского зрения, которое охватывает одновременно, притом без огрубляющих схематизаций, историю художественной, научной и философской мысли.

Теперь надо сказать о трех вышедших в этом году книгах, которые представляются мне важными для самопонимания людей, относящих себя к русской культуре и отождествляющих себя с русской историей.

Одной из ключевых в этом отношении мне видится книга Александра Эткинда «Внутренняя колонизация: Имперский опыт России» (М., Новое литературное обозрение). Будучи переведенной с английского, она имеет все права быть признанной событием русской мысли, хотя бы уже потому, что автор, профессор Кембриджского университета, по происхождению — наш соотечественник. Это — осмысление русского имперского опыта в его становлении: того, как Россия, осваивая чужие и собственные территории, подчиняя многие народы, включая русский, приобретала качество империи (а заодно и того, насколько выработанные западной мыслью понятия «колониализма» и «ориентализма» применимы к нашей истории).

Далее, это — книга Михаила Эпштейна «Религия после атеизма: Новые возможности теологии» (М., АСТ-пресс книга), посвященная судьбам религиозной мысли и религиозного чувства в посттрадиционном мире, особенно у нас, после эпохи официального атеизма. В частности, интересно, что советский массовый, общеобязательный и агрессивный атеизм Эпштейн включает в религиозную историю не в качестве ее перерыва, но на правах ее, в своем роде, полноценного звена. Кстати, эта книга (подобно книгам Житенева и Ситара) — тоже пример объемного теоретического зрения. Она построена так, что ход мыслей в ней движется от культуры и культурологии — к онтологии и к (неотъемлемой от нее в глазах автора) теологии. Притом, говоря о культурных состояниях, Эпштейн рассматривает их как часть «судьбы Бытия», как ее культурные проекции. Начав с культурного, он выходит к над- и предкультурному, к тому, что составляет основу всякой культуры и об устройстве чего мы, внутри культуры живущие, можем только догадываться и строить предположения.

И, наконец, важным событием следует признать выход книги Андрея Тесли «Первый русский национализм… и другие» (М., Европа; датирована 2014 годом, но вышла поздней осенью 2013-го). Формально — это сборник статей и рецензий на книги, притом не все из них касаются национализма (например, один из лучших текстов сборника, «Беспощадно зрячая», о Лидии Гинзбург, совсем не на эту тему, зато показывает общие принципы отношения Тесли как исследователя к предметам своего внимания). По сути же, это — начало большого исследования русского национализма (по преимуществу в его корнях, уходящих в 30—40-е годы XIX века, к славянофилам) как явления интеллектуальной и ценностной истории, — не оправдывающего, не осуждающего, вообще свободного от публицистических и политических интенций, но стремящегося понять его смысловое устройство и всю систему его мотивов и последствий.Тесля — человек молодой, ему едва за тридцать и еще далеко до больших синтезов, этот сборник — только начало работы, за развитием которой стоит следить.

2. Из литературы ближайшего постсоветского зарубежья самым большим впечатлением стал сборник стихотворений и эссе ферганцаШамшада Абдуллаева «Приближение окраин» (М., Новое литературное обозрение), в котором, на мой взгляд, тоже — поэтическими средствами — ведется работа философского порядка.

 

 

 

Павел Басинский, литературный критик, 
обозреватель «Российской газеты», г.Москва

 

«Не было читателей. 
Кто их знает — почему»

Отвечаю только на первый вопрос. На второй у меня ответ отрицательный.

Назвать одно главное литературное событие уходящего года я не могу. Такого главного, смыслообразующего события, на мой взгляд, просто не было.

Но вот несколько:

1. Весной 2013 года Максим Амелин был удостоин премии Александра Солженицына «за новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии; за развитие многообразных традиций русского стиха; за обширную просветительскую деятельность во благо изящной словесности».

Максима я знаю уже немало лет, и он всегда меня не удивлял — изумлял! Это не просто поэт, критик, переводчик и один из самых энергичных издателей нашего времени, но и прежде всего личность, собранная в какой-то цельный сгусток творческой энергии, которая направлена не только вовнутрь себя, но и вовне, питает не только лирическое «я» поэта, но и электризует собой достаточно обширное пространство вокруг.

Максим — человек запредельно далекий от политики. Но он, как верно выразился о нем автор предисловия к его книге «Гнутая речь» Артем Скворцов, — «государственный человек». Потому что мыслит широко, масштабно и неравнодушно.

Два таких разных писателя, как Майя Кучерская и Захар Прилепин, пишут о его стихах:

«Сегодняшняя поэзия легко разложима на три, от силы четыре поэтические манеры. Максим Амелин — поэт, чей голос распознается сразу, потому что его манера — пятая» (Кучерская);

«Тут кто-то написал, что "читать Амелина — это труд". Я бы добавил: полезный труд. Нет, серьезно, я, когда читаю стихи Максима Амелина, всегда как-то даже горжусь собой: вот, думаю, я занимаюсь делом, а не ерундой какой-нибудь» (Прилепин).

2. В «Издательстве Ольги Морозовой» вышла книга Владислава Отрошенко «Гоголиана и другие истории». Владислав Отрошенко — фигура в современной русской литературе весьма редкая и сложно объяснимая. Он родом из Новочеркасска, потомственный донской казак, автор нескольких книг прозы, часть которой посвящена культуре и истории донского казачества, но совсем не в шолоховском ключе, а скорее — казачества как особенной эстетики, сродни эстетике японского самурайства. Живет в Москве и, как это говорится, широко известен в узких литературных кругах. Между тем в Европе книги Владислава Отрошенко переведены на несколько языков, рецензии на них выходят в газете «Фигаро», и он является обладателем одной из самых престижных итальянских премий в области литературы «ГринцанеКавур». Но вот на родине литературная карьера писателя не то что не сложилась, но сложилась не соразмерно его таланту. Если бы книга Владислава Отрошенко «Гоголиана» вышла в семидесятые — в начале восьмидесятых, слава «русского Борхеса» или «нового Андрея Битова» была бы автору обеспечена.

Книга написана в жанре, которому трудно подобрать определение. Это и не проза, и не филология, и не «филологическая проза». Я бы условно назвал этот жанр «опытом идеального чтения». Своего рода тренингом по прочтению русской и мировой классики. Только треть книги посвящена Гоголю, хотя он и является безусловно главным ее героем. Другие ее части (не скажешь: статьи или рассказы) посвящены Пушкину, Тютчеву, Платонову, Овидию, Катуллу, Ницше и другим персонажам мировой литературы. И связано это все только одним — каким-то удивительно восторженным, я бы сказал, детским изумлением автора перед собственными открытиями, которыми он и заражает читателя, превращая его из потребителя литературы в ее своего рода жреца и молитвенника.

3. Ушел из жизни замечательный и истинно народный писатель Борис Васильев. Его похороны прошли довольно скромно. В связи с этим известный публицист Александр Минкин написал: «...Панихида прошла в Центральном Доме литераторов. Множество венков, ордена на подушках, почетный караул в парадной форме, военный оркестр — все было как полагается. Все было очень достойно. Были телекамеры, фотографы, телеграммы от руководителей страны (их не стали зачитывать, но сказали, что есть). Все было, только не было очереди. Не было народа. Не было однополчан. Те, кто не погиб в боях, умерли потом. Не было писателей. Кто их знает — почему. Некоторые, впрочем, пришли; может, десять, может, двадцать. Но ведь в Москве несколько тысяч писателей. И вряд ли найдется хоть один более знаменитый, чем Васильев. И уж точно нет более благородного.

Не было читателей. Кто их знает — почему. Пришли вряд ли более трехсот. В четырехсотместном зале ЦДЛ было полно пустых мест. Триста из 15 миллионов москвичей — две тысячных доли процента (0,002 %).

Умри он на 25 лет раньше — очередь тянулась бы от Манежа. За эти годы в России умерло около 50 миллионов. И несколько миллионов уехало. Эти умершие и уехавшие были читателями.

За эти годы в России родилось около 40 миллионов. И несколько миллионов приехало. Большая часть родившихся и приехавших — не читатели».

4. Вышло два тома антологии «Поэт в России — больше чем поэт. Десять веков русской поэзии», составленной Евгением Евтушенко. Новую антологию Евтушенко, без сомнения, будут хвалить и будут ругать. Будут говорить о его нескромности. Еще бы: назвать собрание всей русской поэзии своей стихотворной строчкой! Еще будут говорить, что это дурной вкус — предварять каждого поэта своим эссе и даже своим стихотворением по случаю... Но все эти разговоры ничего не стоят. Взглянем на вещи проще. То, что сделал Евгений Евтушенко, мог сделать он один с помощью одного научного редактора Владимира Радзишевского, одного издателя-энтузиаста Вячеслава Волкова («Русскiймiръ») и маленького издательского коллектива. И лучше задумаемся над тем, почему в богатейшей стране мира вдруг не находится средств на то, чтобы знаменитый русский поэт, которому в этом году исполнилось 80 лет, спокойно и без нервов издал подобную антологию? Почему эти деньги приходится собирать по крохам, почему ее полное издание все время затягивается? И главный вопрос: дойдет ли она до учителей-словесников и городских библиотек?

5. В Подмосковье в г. Пушкино открыт шестой по счету в России вообще памятник Льву Толстому. Его поставил на свои деньги настоятель местного храма Целителя Пантелеймона близ городской больницы Андрей Дударев. До этого отец Андрей был инициатором и спонсором установки в Пушкино бюста Маяковского. И еще он возродил из пепла дачу Маяковского — любимое место отдыха поэта. Именно в Пушкино, правда, на даче Румянцева, на Акуловой горе, было написано его хрестоматийно известное стихотворение «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче»: «Я крикнул солнцу: / «Погоди! / послушай, златолобо, / чем так, / без дела заходить, / ко мне / на чай зашло бы!» Ну, оно и зашло: «Ты звал меня? / Чаи гони, / гони, поэт, варенье!»

Дача Маяковского, в которой была местная библиотека, в свое время сгорела. Отец Андрей с энтузиастами построили ее заново, по точным чертежам.

«Откуда у батюшки такие деньги?» — спросят. Брал кредиты, продавал собственную машину, работали энтузиасты. Строительство памятника Толстому, например, ревностно охраняли местные бомжи, потому что до этого здесь был натуральный бомжатник. Бомжи очень гордились своей работой охранников стройматериалов. Они пришли на открытие памятника «пьяненькие», но максимально прилично. И они гордо посматривали на народ, когда отец Андрей в микрофон принес им личную благодарность.

6. Евгений Водолазкин получил первую премию «Большая книга» за роман «Лавр». Но об этом уже много написано.

 

 

 

Игорь Бондарь-Терещенко, литературный критик, г.Харьков

 

Линия отреза: тонкая красная 
и жирная белая

1. …Являясь в некотором роде санитаром любого из литературных пространств — то ли российского лесного царства, то ли пресловутых постсоветских дебрей, куда не хаживала нога столичной критики, если там не знают о кафе «Жан-Жак» и Льве Рубинштейне, автор этих строк любит редкие подвиды литературной флоры. Не того, кто наскоком осваивает целину, портит борозду и несется огородами в атаку, а кто скромно и целенаправленно обрабатывает жанровую ниву без особой надежды на широкую известность. Так, например, в жанре альтернативной истории всем надолго запомнились лишь две книжки о будущем — «Кысь» телеведущей Татьяны Толстой и «2017» журналистки Ольги Славниковой. Довольно конспективные, стилизаторские, былинно-сказовые притчи в духе голливудских апокалиптических картин. То ли утопии, то ли антиутопии. У Толстой обыгрывался модус Чернобыля, у Славниковой — ранний Пелевин и малахитовые сокровища сибирских сказаний. Причем роман «2017» — весьма актуальный для нынешних российско-украинских революций — отнюдь не утопия. Поскольку утопия, даже взывая к октябрьскому топору, обещает лучшую жизнь, а в романе Славниковой, наоборот, констатируется деградация. И такую антиутопию можно искоренить лишь напалмом любви — никаких самоцветов по ночам не искать, а усиленно думать, как заморозить социальный конфликт, потревоживший сказочных духов.

А вот как быть, если данная присказка молвит словечко за последователей и Толстой, и Славниковой, аккуратно подчищающих за ними «конспективное» поле и не по диагонали, а с циркулем в руках исследующих языковые лакуны будущего? Речь, конечно же, о «Логопеде» Валерия Вотрина, сюжетным перипетиям которого отчего-то веришь больше, чем взятым из космического далека реалиям «Кыси». То есть, в Чернобыле все так и есть, как у Толстой, и двухголовые коровы, и радиоактивные грибки водятся, но вот нафантазированная государственная система не греет душу читателя, поскольку ему милее близкое ретро. Которое колосится как раз в «Логопеде». С одной стороны, среди цехового разнообразия ученых сюжетов этой занимательной лингвистической антиутопии весьма мастерски выделены две линии повествования: тонкая красная и жирная белая, словно слетевшая с недавних несогласных митингов, где гласные смешались с фрикативами, паллиативами и общим потоком грассирующего обличения власти. С другой стороны, в «Логопеде» просто взят образец советского управленческого механизма, чьи идеологические составляющие — от Союза писателей до жилищной конторы — во все времена были филиалами более внутренних органов государственного организма, и показаны его историко-филологические частности. И все! Схема работает, читатель оживляется и, вспоминая Скуперфильда с кляпом во рту из «Незнайки на Луне», посмеивается над скользким будущим русских коротышек: «Неполядок. Где дволники? Ублатьмешок! Лазвелосьмусола, хоть сам бели метлу в луки и убилай. И это на плавительственной улице! В сталыевлемена небось такое бы не позволили. Влаз нашли бы, чей мешок, и пливлекли к ответу. Сейчас не то. Полядка не стало. А погода-то! Ишь какплимелзло».

А по ночам герою «Логопеда» снится несчастная буква «р», которую он, как котенка, поит молоком из блюдечка.

2. Сегодня вышеупомянутые кухонные сюжеты имперской истории продолжают жить благодаря фабульным вливаниям некогда молочных братьев с постсоветского пространства. Говорят, «Московский дивертисмент» Владимира Рафеенко из Донецка читают и дают почитать знакомым и соседям сердобольные, соскучившиеся по кухонным посиделкам российские столичные филологи. Ведь именно на вышеупомянутой «футурологической» теме въехал Рафеенко в российский литературный истеблишмент, получив сразу две премии одного и того же творческого конкурса для бывших литературных республик СССР. Неудивительно, что его сразу полюбили знающие и понимающие литературоведы, соскучившиеся по мифологическим сказкам и притчам. Их любовь к прозе донецкого автора сопоставима… ну, например, с ажиотажем вокруг фильма «Географ глобус пропил». Не зная, кому и куда передают приветы авторы картины, современный зритель, не ведающий о «Полетах во сне и наяву», «Осеннем марафоне» и «Утиной охоте», уверен, что речь о герое нашего времени. Так же «безвременны» чувства российской критики к прозе Рафеенко — ее вряд ли поймут, ориентируясь лишь на поздние тексты, а ранние не догонят и не осилят, потому что в них нужно было жить, а не заглатывать сейчас, задним числом. Кстати, помните пятую жену одного из героев фильма «Черная кошка, белый кот» Кустурицы? Ту самую, единственную голубку из пяти избранниц, которую муж, легендарный цыган-мафиози дядя Гарга носил за пазухой, о чем любил рассказывать своим внукам? Кажется, задолго до выхода фильма, у Рафеенко в неоконченном «Романе обОли» был герой, который превратил свою любимую жену в булавку и хранил в нагрудном кармане. Мелочь, конечно, носящаяся, словно пыль метафоры, в ворованном воздухе столетия, но все равно приятно. И главное, объясняет личный момент в общественной охоте за улетевшими составляющими мифа.

Ведь к текстам Рафеенко, честно говоря, относишься с известной толикой ревности. Точно так же никто, кроме тебя, ну никак не мог понять (полюбить, вживить-вписать в себя) «Золотого теленка», «Бравого солдата Швейка» и «Мастера и Маргариту» — романов с ароматом эпохи, которые ты, единственный, «правильно» читал — соответственно, в детстве, отрочестве, юности. И каждый раз, оказываясь в компании, где обговаривали, козыряли цитатами и просто хвалились знанием этих нетленок, ты лишь таинственно и самовлюбленно улыбался, не желая ни с кем делиться «истинным» пониманием этих текстов. На подобном историко-генетическом принципе, когда, возможно, в силу временной константы не знаешь, но, как в том анекдоте, сильно чувствуешь — время, эпоху, влияния-настроения и пр. — писались последующие твои книги вроде «Зазеркалья 1910—30-х годов». Которым, в свою очередь, вменяли отсутствие библиографии. Ответ вроде того что «дедушка рассказывал», не принимался, дворянская память поколений еще не бралась во внимание, а принцип бытописания в духе «живой», «устной» истории еще не имел официального статуса в соответствующей дисциплинарной нише.

 

 

 

Алексей Варламов, прозаик, 
главный редактор журнала «Литературная учёба», г.Москва

 

Читательский сюжет

Боюсь, что я несколько опрометчиво пообещал ответить на вопросы анкеты «ДН», поскольку меня услали в Казахстан, откуда я и пишу. Разумеется, прочти я что-то казахское,  как было бы славно, но я плохой читатель.

Что я в этом году успел прочесть? Перебираю в памяти, и немногое остается. Может быть, год был плохой — не знаю. Но разочарований было немало, в том числе и от тех писателей, кого очень люблю, и потому имена их называть не стану. (Наталья Борисовна Иванова удачно ввела понятие «коррупции дружбы».)

На первое место я бы поставил «Лавра» Евгения Водолазкина — книгу заслуженно награжденную, что можно считать ее единственным недостатком. Это я к тому, что мы привыкли: все подлинно ценное должно быть при жизни не признано, а еще лучше гонимо. А тут нет. Хотя это тоже повод для размышления. Как истосковался современный читатель,  если так на эту книгу накинулся и единодушно высоко ее оценил. Увидел героя, поверил автору, восхитился языком и почувствовал, что наконец-то его необманули.У меня-то, собственно говоря, в этом году был свой читательский сюжет, я читаю лекции по современной литературе в университете и потому больше перечитываю, чем читаю новое. Это очень увлекательный процесс — сопоставлять свои ощущения девяностых и нулевых годов с нынешними. Какие-то имена и книги  проваливаются, какие-то остаются и возвышаются еще отчетливей (как, например, «Генерал и его армия» Георгия Владимова — великий роман!). И я думаю, «Лавр» как раз из тех книг, что стали не сиюминутной сенсацией, а вошли в русскую литературу прочно и надолго.

А вот что еще войдет, не знаю. Мне  чрезвычайно симпатичен Роман Сенчин с его семейной историей «Чего вы хотите?», но об этом я уже писал (см.: «ДН», № 4, 2013. — Прим. ред.). Необыкновенно  интересный роман написала Олеся Николаева — «Меценат». Я читал его как детектив — а он такой и есть, — но после прочтения много что в душе осталось. А это самое важное — что осталось, что запомнилось. Там очень интересные образы, вообще живой, горячий, тревожный  роман. То же самое я сказал бы и о книге совершенно другой породы — «Идиоте нашего времени» Александра Кузнецова-Тулянина. Вообще эта попытка в лоб писать о современности, не бояться ее, не уклоняться от ее вязкости, не бояться загрязниться или отравиться самому — вот что заслуживает похвалы. 

Как главный редактор «Литературной учебы», естественно, переживаю за своих авторов и с удовольствием назову тех, кто мне особенно дорог из напечатанных в 2013 году: Альбина Гумерова и Мария Ченцова. 

А про постсоветское пространство знаю мало, очень мало. 

 

 ________________________________________

1. Каковы для вас главные события (тексты любых жанров и объемов) 2013 года?

2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей с постсоветского пространства?