Вадим Месяц  — поэт, прозаик, издатель. Родился в Томске. Окончил физический факультет Томского государственного университета, кандидат физико-математических наук. Автор около 20 книг стихов и прозы, редактор русских и американских антологий поэзии. Лауреат премии New Voices in Poetry and Prose (1991, USA), Бунинской премии (2005), премии им. П.П.Бажова (2002), финалист Букеровской премии (2002) и др. Организатор «Центра современной литературы» (2004) в Москве и руководитель издательского проекта «Русский Гулливер». Стихи и проза переведены на английский, немецкий, итальянский, французский, латышский, румынский, польский и испанский языки. С прозой в «ДН» публикуется впервые.

 

 

Книголюбы

Первая встреча с книгой произошла у меня через уголовно наказуемое деяние. Встретиться с хорошей книгой трудно. Даже опасно. Чем лучше книга, тем труднее ее достать. Надо увлечься или составить план — и тогда дело в шляпе. Увлечений юности было много: мы поочередно отдавались им всей нашей компанией. Катались на прицепе у трамвая, разводили аквариумных рыбок, подглядывали в окна студенческих душевых, играли в волейбол. Мы чувствовали, что предназначены для большего. Увлечение художественной литературой началось немногим раньше полного погружения в стихию любви и секса. Грубая чувственность не смогла вытеснить тяги к чтению. Обе страсти смогли мирно сосуществовать, взаимодополняя друг друга.

В городе открылся ларек, где приключения и фантастику меняли на утильсырье. У Штернов была богатая библиотека. У Сашука — коллекция из нескольких брошюр, гордость которой составляла рыболовецкая книжка «Рыба за рыбой». У нас среди штабелей отцовских книг по импульсной электронике случайным гостем проживал Бабель кемеровского издательства. За Конан Дойлем я ходил к соседям Кутявиным. Посещал школьную библиотеку, но книги хотел не только читать, но и обладать ими. Возможно, мы с Сашуком пытались стать интеллигентней. К тому же книжки и впрямь бывают интересными. Особенно в молодости.

Как сделать из старых тряпок книгу, тем более хорошую, я не знал и до сих пор не знаю. Не укладывается в голове. Фуфайки, пеленки, потрепанные старушечьи рейтузы, штаны с начесом — никак не ассоциируются у меня с аккуратным блестящим томиком «Трех мушкетеров». Жизнь технологична. Технология таинственна.

Мы начали прореживать домашние кладовки и шкафы. Дедушка после инсульта катался в инвалидном кресле и в изысканном гардеробе не нуждался. Бабка отдала мне его поношенные вещи. Сашук тоже напряг родителей, но шмутьяполучил катастрофически мало. Материальный мир тех времен был сер и скуден. Мы должны были выдумать нечто революционное. Создать собственную сырьевую базу.

Пункт приема располагался на улице Фрунзе. Дощатое отсыревшее здание. Скрипучее крыльцо. Комната с потрескавшейся штукатуркой, плохо обработанным прилавком и несколькими рядами полок на стене. В магазин раз в неделю завозили по два-три новых наименования. Тематическая система отсутствовала. На доске объявлений вывешивались названия книг, которые скоро поступят в продажу, но прогноз работал из рук вон плохо.

Тряпье к вожделенному ларьку мы с Лапиным доставляли на рамах велосипедов в мешках из-под картошки и кедровых шишек. У меня был неубиваемый «Урал» с высоким самодельным рулем а-ля «Харли— Дэвидсон», собственноручно изготовленный на трубогибе в слесарной мастерской. На трубе под рулевой колонкой красовалась барышня с крышки финского сыра «Виола», примотанная дефицитным скотчем. У Сашука был то ли «Урал», то ли «Орленок» с колесами от «Камы». Велосипеды мы собирали из разного лома. Один раз угнали «Спутник» у Кутявиных и в тот же вечер изменили его до неузнаваемости, перекрасив раму и прицепив новый багажник.

Книголюбы оказались в основном дурнопахнущими мужчинами в засаленных болоньевых куртках. В нестройной очереди они стояли с мешками и сумками, полными пронафталиненной мануфактуры и обсуждали новинки книжного рынка.

— Обещали завезти Козьму Пруткова и «Вечный зов», — говорил один.

— Я, пожалуй, возьму Козьму. Классику надо знать, — отвечал другой.

Конторой заведовал аналогичный мужчинка с редкой козлячьей бородкой и мрачным взором. Он взвешивал тюки материи на проржавленном безмене и выдавал людям талоны с круглой синей печатью. Количество набранных очков прописывал на талонах шариковой ручкой. Иногда ставил какую-то витиеватую подпись. Помню, что двадцать баллов давали право на приобретение «Двадцати лет спустя». Книжки Пикуля почему-то шли по двадцать пять. И так далее. Условная стоимость покупки определялась спросом. Странно, что в этот «джентельменский набор» затесался многоликий Прутков. Мы с Сашуком его творчеством не прониклись.

Любая книжка должна быть приключенческой. Я считал так в подростковом возрасте и, после многолетнего перерыва, считаю так и сейчас. Более того, добыча хорошей приключенческой книги должна сопровождаться недюжинным приключением.

В тот раз мы с Сашуком гробанули ближайший сельскохозяйственный техникум на предмет матрасов. Матрасы в смысле веса и концентрации наполнения — наиболее перспективный в этом деле товар. Он хорошо ложится на велосипедную раму, удобен в обращении, наполнен альковной предысторией. В любом старом матрасе есть загадка. Кто на нем спал? С кем? Что видел во сне? Сбылся ли вещий сон? О применении матрасов в формировании личных библиотек мог додуматься лишь молодой и свежий мозг.

Первая ходка прошла успешно. Три матраса сушились во дворе училища. Мы без труда перелезли через забор и сгрузили их на велики. Книготорговец Мельников принял у нас мокрый текстиль. Мы поняли, что утильсырье перед сдачей надо увлажнять, чтоб придать ему веса. Задача номер один была решена. В книголюбивой очереди мы приобрели репутацию «матрасников». «Болоньевые куртки» нам завидовали. Их старые тряпки, собранные по соседям, конкуренции нашему продукту не составляли.

Второй раз нам с Сашуком удалось пробраться на склад. Почему-то сделали это днем. Безнаказанность разлагает, вызывает расслабленность. Нас поймали. На выходе стоял здоровенный мужик похожий на десантника. С папироской в зубах. Завидев нас, он вынул ее изо рта и призывно свистнул.

— Подите-ка сюда, — приказал он.

Мы сбросили матрасы с плеч, но мужчина быстрым шагом подошел к нам и крепко взял каждого за запястье.

— Не шалить, — предупредил десантник. — А то остаток жизни будете работать на медикаменты.

Он служил директором этого учебного заведения. Провел нас в кабинет на втором этаже и закрыл дверь изнутри на ключ.

— Рассказывайте, — сказал он устало. — Что вас сюда занесло?

Мы начали мямлить про любовь к литературе. Валяли дурака профессионально. Нашей задачей было его растрогать. Мол, бедные дети. Тянемся к знаниям. Сюжетом нашей истории десантник заинтересовался.

— А «Виконт де Бражелон» у них есть? — спросил он.

— Пока нет, но скоро будет, — поспешил ответить Лапин. — Мы можем держать вас в курсе новинок.

— А живете где?

В этом случае мы наврали радикально, перенеся наше местожительство в далекий микрорайон Каштак. В действительности я жил метрах в трехстах от техникума. Мой дом был виден из окна и сейчас, скрываясь нижними этажами за трансформаторной будкой и татарскими декоративными кленами.

— Сообщать родителям или сразу обратиться в милицию?

Мы напряженно смолкли. В милицию нас забирали по весне за попытку осквернения памятника славы в Лагерном саду. В школе обстановка была накаленной. Очередной проступок мог бы стать жирной точкой в нашей многообещающей творческой карьере. Мужик усилил напор:

— Делайте что хотите, но чтоб сегодня же три моих матраса были на месте.

— Какие такие три матраса? — возмутился я. — Не знаем мы про ваши матрасы.

Мы детально ввели его в курс дела, рассказав, что похищением утильсырья занимаются сейчас все пытливые школьники города.

— Это придумал Витька Мазаев, — добавил Лапин изобретательно и плаксиво. — Он первым начал матрасы сдавать.

— Мазаев? — удивился директор. — Я знаю Мазаева. И мать его хорошо знаю.

— Безотцовщина — главная составляющая трудного детства, — подло вставил я.

Директор посмотрел на меня исподлобья.

— Так. Фамилия. Имя. Отчество. Год рождения. Номер школы. Имена и место работы родителей.

Он взял листок бумаги и удивительно изящным для пролетарской руки почерком записал ахинею, которую мы ему выдали. Я свои биографические данные выдумал полностью, сообщив при этом, что родился не где-нибудь, а в Улан-Удэ.Сашук назвал имя одного чувака из враждебной тридцать второй школы. Я пожалел, что не представился другимподонком оттуда же. Самым сложным оказалось придумать место работы родителей. Сашук пробормотал что-то про Политехнический институт. Я рассказал историю своего родственника из Новосибирска.

— Отец… Он это… В органах…

Мужик зло усмехнулся и замедлил запись.

— В каких? — спросил он с разочарованием в голосе.

— В каких-каких. Полковник милиции.

Дядя Леня действительно был полковником и давал мне пару раз пощелкать из табельного оружия, предварительно вынув патроны. Бабушка воспитала и выкормила его наравне с остальными детьми во время войны, кода дед сидел в тюрьме. По непроверенным слухам он тоже был ее ребенком, но она удачно скрыла это от мужа. Так что я почти не врал: лишь немного переводил стрелки.

— Тридцать вторая школа. Тридцать вторая школа, — дважды повторил дознаватель. — А почему тогда живете наКаштаке?

— Так родителям дали квартиры в новостройках, — догадался я. — А нас оставили в прежней школе. Друзья, любимые учителя. Вы ведь тоже педагог. Должны понимать. Сочувствовать.

Он недоверчиво посмотрел на меня и записал что-то в свой протокол.

— Так, товарищи. А теперь повторим все сначала. Без шпаргалки, пожалуйста, — прикрикнул он, заметив, чтоСашук косит глазом в его записи.

У нас была хорошая память. Мы верили в то, что говорим, больше, чем в истину. Я бы на месте это верзилы тут же поверил. Но он продолжил свое дознание и неожиданно спросил:

— Ну и как вам жилось в Улан-Удэ, Эрик Васильевич?

— Ну а что тут скажешь? — артистично удивился я, поняв, что не знаю ни имени, ни фамилии этого папика. — Буряты они и есть буряты.

— И все?

— А что еще? — я на секунду замялся. — Осколки татаро-монгольской орды. Наши люди. Копал однажды червей. Ко мне подошел бурят и спросил, ты их есть будешь? Представляете, как у них голова работает? Мальчики в классе частопукали. Нет чтобы в открытую. По-честному. Хоть посмеяться можно. Так они исподтишка… исподтишка… Хорошо, что мы сюда переехали.

Я удивился, заметив, что лицо директора неожиданно просветлело.

— Иди ка сюда, — сказал он и когда я подошел, поставил мне громкий болезненный щелбан по лбу указательным пальцем.

Повторил эту же процедуру с Сашуком.

— Если не принесете мне «Виконта де Бражелона» на следующей неделе, завожу на вас уголовное дело. Распишитесь. Да, именно здесь.

— А вы матрасы со склада сдайте, — сказал Сашук. — Сами не ведаете, каким капиталом обладаете. Можете там все у Мельникова скупить.

— Марш отсюда, — скомандовал он, подошел к двери и повернул ключ.

Назад мы уходили так же как пришли. Через забор, у другой стороны которого стояли велосипеды. Мы видели, что директор курит в открытое окно и с вдумчивым интересом следит за нами. Я помахал ему рукой на прощанье. Он не ответил.

Дней через десять Мельников провел в своей лавке талонную реформу и наши квитанции о сдаче тряпок аннулировались. У нас хватало на Дюма, Жюль Верна, Фенимора Купера и даже эротического Мопассана, которых вот-вот обещали завезти, но талоны больше не действовали. Мы с Сашуком подумывали облить ларек бензином и спалить его к собачьим чертям. Сколько трудов, умственных усилий, отчаянных жестов! Наши библиотеки увеличились книжек на десять, но до масштабов Кутявина и Штерна явно не дотягивали.

Я решил действовать в одиночку. Ночью, в тайне от Лапина я проник на территорию техникума и размотал тонкую стальную проволоку, которой вместо замка запирался склад. Я довольно быстро перекидал матрасы через забор, хотя занятие — не из самых приятных. Они не поддавались, вырывались из рук, неуклюже борясь с моей воровской читательской страстью. Я перевез их на велосипеде в подвал нашего дома, складывая на раму по две штуки. Свалил на заплесневелый бомжовский диван, стоящий на пути к кладовкам. Никому, кроме меня они нужны не были. За их сохранность можно было не волноваться и доставлять их в пункт приемки по одному хоть каждый день.

 Мои труды были вознаграждены втором томом «Графа Монте Кристо» и «Белым клыком» Джека Лондона. Остальных наименований не помню потому, что вскоре мы с Сашуком увлеклись грампластинками. Под музыку хорошо танцевать медляки с девушками, а маленький диск Апрелевского завода хорошо ложится за фалду пальто.

 

 

Трусость

Старшеклассники трясли с нас водку. Не деньги на водку, а именно водяру: напиток. Такой вот кодекс дворовой чести. Другую неприятность являли собой блатные. Школа располагалась в районе под названием Париж, а мы жили в Треугольнике. Полная психологическая несовместимость. Неприязнь и вражда.

Почему мы с Сашуком и Штерном оказались крайними, не знаю. Наверное, были слишком заметными на общем фоне: каждому хотелось вписать нам по шкварнику. Существовала и третья сила. Авторитеты. Что-то типа воров в законе. Она была представлена Павлом Ларионовым, который никогда с нами не связывался, но решал вопросы в кулуарах. В конце этого учебного года он попросил у меня поносить здоровый стальной перстень с буквой «I», который я купил в Ташкенте. И через неделю вернул. Позаимствовал нож с выкидывающимся лезвием и вернул его тоже. Ларионов был порядочным человеком. С ним было можно иметь дело.

А пока что месяц назад мне исполнилось четырнадцать лет. Мы вернулись из Одессы, где с ровесниками из Минска подсматривали за голыми женщинами через чердачные окна в душевых. На обратном пути заехали к другу отца вГалерканы. Там я встал на водные лыжи, проехал круг по озеру и не упал. Сильно разодрал себе локоть об асфальт, чутьбыло не врезавшись на велосипеде в чью-то виллу. Страдания перенес стоически. В родной город приехал в приподнятом состоянии духа. Подрался с мальчиком, который плюнул в меня слюнявой бумажкой из трубочки. Победил.

— С Симаковым ты махался? — спросил меня Ларионов в раздевалке.

— Ну я. А что?

Паша посмотрел мне в глаза, накинул плащ и ушел. Через неделю Козлов и Еловиков вызвали нас троих за школу. Во время мирного разговора Еловиков неожиданно ударил Сашуку в солнечное сплетение и пока тот изгибался и кашлял, сказал:

— С вас три бутылки водки к праздникам.

У него была репутация садиста. После школы он сел за дедовщину в стройбате. Козлов ухмыльнулся и поддакнул:

 

— По одной с рыла. Нам с Эдиком в самый раз.

По дороге домой мы бодрились, ерничали, но все трое понимали: связываться с этой бандой нам нельзя. Уроют.

— Я могу позвать Серегу Голова со Степановки, — сказал я неуверенно. — Приедут на мотоциклах. Наведутшмон. Степановку все боятся.

— Нам здесь оставаться, Сема, — ответил Штерн. — Да и хер они приедут.

С Головым мы дружили. В июле ездили вместе на Обь на его «Иж-Юпитере». Он мог поднять деревенских, но мы сомневались, что они по первому свистку смогут нагрянуть в город.

Водку Еловикову мы отдали, но было ясно, что просто так от них не отвязаться. Они вернутся. Или придут другие. У них был большой сплоченный коллектив.

Я сидел на кухне, обедал. Иногда поглядывал в окно. Напротив горел двухэтажный деревянный дом, где жил Витька Мазаев. Я знал, что он сейчас на тренировке и особенно не волновался. Пожар начался недавно: в четырех окнах от его квартиры. Пламя вырывалось сквозь открытые створки, пробило крышу. Шифер в этом месте потемнел и начал с треском лопаться. Пожарные еще не подъехали, но народ у здания собрался. Из окна появилась тетка в пестром халате, покричала, но прыгнуть вниз не решилась. Я подошел к окошку и отщипнул отросток зеленого лука, произрастающего в пол-литровой банке. Вой пожарных сирен заглушил звонок телефона.

Я поднял трубку. Звонила Лора Комиссарова. Событие, превышающее по масштабу любой пожар. Мы с ней были едва знакомы. Она была на два года старше. В компании Еловикова и Козлова была своей. Совсем своей. Волчицей. Нечто вроде атаманши из «Бременских музыкантов». Я насторожился.

— Как поживаешь? — спросила Лора тоном старой приятельницы. — Скучаешь? — Она загадочно рассмеялась.

Я рассказал ей про пожар. В этот момент я был благодарен бедствию за то, что оно подбросило мне тему для разговора.

— В принципе это красиво, — сказал я бодро. — Сначала все шло как в немом кино. Сейчас приехали каскадеры. Ползают по приставным лестницам. Спасают женщин и детей.

— Приехать что ли, посмотреть?

— Ты знаешь, где я живу?

— Знаю.

Я похолодел. Откуда? С другой стороны, меня разбивало любопытство. Комиссарова была девушка красивая, статная. О ее раскрепощенности по школе ходили слухи.

— Как бы я хотела, чтоб моя хата тоже сгорела, — вдруг сказала она. — Тогда, может быть, дали бы квартиру в нормальном доме. Пойдем погуляем?

Я шуганулся еще больше. К чему бы это? Пробормотал что-то про контрольную по немецкому. Она хохотнула и сказала утвердительно:

— Пойдем погуляем.

Встретились на трамвайной остановке. Комиссарова была в длинном сером пальто, в бежевых сапогах на высоком каблуке. Выглядела предельно взрослой. Макияж, маленькие золотые серьги, серьезные глаза. Она была без шапки, чтобы показать прическу. Осень вступила в стадию загнивания, забродила брагой. Вот-вот должны были ударить холода.

— А я здесь живу, — ткнула она пальцем в желтую пятиэтажку с продовольственным магазином на первом этаже. — Заходи в гости.

Мы пошли по аллее, идущей параллельно трамвайным путям. Разговаривали о пожарах, домашних животных, о всякой ерунде.

— Ты хорошо прыгаешь в длину, — сказала она. — Я приходила к вам на соревнования.

— Казаков прыгает лучше, — отозвался я. — На полтора сантиметра.

Она опять похабно рассмеялась.

— А я не могу ни бегать, ни прыгать. Прошла флюрографию. У меня каверна легких. От курева. Теперь Петр Иванович меня бережет.

Вечером позвонил Штерну. Рассказал про пожар. Выслушав его человеконенавистнические шутки, упомянул о прогулке с Лорой.

— А что… Это выход… — задумчиво протянул он. — Не обижайся, конечно. Но это выход. И девушка она клевая. Рельефная.

Я не ожидал от него такой реакции.

— Ты дурной что ли?

Женька детально изложил мне свои воззрения на баб. По его мнению, они мало чем отличаются друг от друга. Я не должен упускать такой шанс. Хотя бы в интересах нашей дружбы.

— Подумай, — закончил он.

С Лорой мы встретились еще несколько раз. Сходили в кино на «Золото Маккены». Детям до шестнадцати лет. Нас пропустили. После кино она позвала меня в гости.

В общежитии они с матерью занимали две комнаты, соединенные изнутри широким проходом. Проникнуть в квартиру можно было как через дверь с номером «19», так и с номером «20». Преимуществ в такой планировке Лора невидела. Когда мы вошли, поставила чайник на электрическую плитку.

— Может, сгонять за вином? — спросила она.

Мы купили бутылку «Кавказа», выпили по глотку. Она — из граненого стакана, я — из фарфоровой чашки. Пока я ходил в туалет в конце коридора, убрала фотографию какого-то бородатого мужчины, стоящую до этого на книжной полке. Переоделась в легкомысленный халат, но осталась в колготках.

— Ну и что мы будем делать? — засмеялась она неестественным голосом, притянула меня к себе и протяжно поцеловала.

Комиссарова положила мою руку к себе на колено и быстро придвинулась, чтобы рука оказалась выше. Я зарделся и вздрогнул как дурак. Посмотрел на ее приоткрытый рот в размазанной помаде, на умные глаза в пробуждении радостного бесстыдства.

— Лариса, можно я приду завтра, — сказал я хрипло. — Мне нужно…

Я не знал, что придумать. Лора еще не поняла моих настроений и продолжала ласкаться. Она пыталась управлять моей рукой, распахнула халат, показывая белый застиранный лифчик, начала быстро целовать мои лицо и шею. Она была намного живей и опытней моих сверстниц.

— Мама все равно в больнице. А ты такой милый.

— Лариса, — я встал с постели, и она инстинктивно взяла меня обеими руками за ремень джинсов. — Понимаешь…

Она убрала руки с моих брюк и презрительно смерила меня взглядом.

— Из-за нее? — спросила она, повысив голос. — Из-за этой сучки с идиотским именем?

Мой роман с Иветтой в те дни только начинал разворачиваться. Я не мог предать ее, хотя до дрожи в коленках хотел сейчас остаться с Лорой.

 — Я тебе сделаю то, что она тебе никогда не сделает, — закричала она. — Никто не сделает. Никто в этом сраномгороде.

Она упала на подушки и очень по-настоящему зарыдала.

На следующий день Василий Козлов мастерски саданул мне по скуле в школьном сортире. Второй удар мне удалось заблокировать. Он сплюнул, выругался и вышел вон. В актовом зале начинались танцы. Мы с Сашуком и Штерном хряпнули перед ними «Каберне» в гаражах на улице Гоголя, и сейчас скрывались от физрука, который учуял запах. На дискотеку подвалила шобла из Парижа. Они толклись в скверике перед школой и выдуривались друг перед другом. Шура-акробат, удивительно спортивный и борзый паренек невысокого роста, ходил перед толпой на руках. Он передал через Лапина, что ему нужно поговорить со мной. Парижских было человек десять. В школу их не пускали. Здесь мне хватало Еловикова с Козловым. И физрука с его нелепыми претензиями. Они загнали меня в ловушку, даже не сговариваясь. Я слонялся по школьным этажам, не решаясь подняться на танцы. Во втором отделении я должен быллабать «Plantanion boy» на ритме. Выступление, похоже, отменялось.

В коридоре я встретил Иветту, явно чем-то раздраженную. Она стояла с маленьким зеркальцем в руке и выщипывала пинцетом брови.

— Прячешься, — констатировала она насмешливо. — Я бы на твоем месте тоже пряталась. — Иветтаразочарованно вздохнула. — Я не знала, что ты такой трус.

Я посмотрел на нее и увидел то, чего не видел раньше. Ее слова пронзили меня больней грядущего мордобоя. Я подумал, что я действительно трус, но лишь потому, что не осмелился вчера остаться у Лоры Комиссаровой на ночь. Штерн был прав, когда сватал ее ко мне. Сегодня не было бы всего этого. Никаких проблем. Никаких метаний и обид. У нас с друзьями была бы другая жизнь. К тому же, целуется Лора гораздо лучше.

Из школы мы вышли с Ларионовым. Шпана расступилась.

Когда у Комиссаровой умерла мать, я зашел к ней в общежитие с букетом красных гвоздик, но Лариса со мной даже не поздоровалась.

 

 

Сто лет одиночества

В школе напротив шел выпускной вечер. Девчонки в кружевных трусах танцевали канкан на сцене актового зала, и я долго смотрел в окна на четвертом этаже. Со времен моей юности ничего не изменилось. Бальные платья, неуклюжие костюмы, перезрелые девы, всклокоченные юнцы. Город благоухал тополиными почками и отечественными духами. Молодежь выходила из здания группами и, прячась за мусорными баками, прикладывалась к спиртному. Парни шутили и смеялись над своими шутками, девушки повизгивали. Школьный ансамбль в актовом зале наяривал Эдит Пиаф, иногда переключаясь на Марсельезу.

Я вспомнил наш школьный бал. Было нечто подобное, но без французского акцента. Мы учились в немецкой школе и по закону жанра должны были напевать «голарио голо». Не напевали. Не хватало сознательности. К вечеру готовились заранее, пряча водку и шампанское в разных концах города, чтобы угоститься напитками во время прогулок. На бутылку, зарытую в Лагерном саду в прошлогодних листьях, кто-то за время нашего отсутствия справил большую нужду. Праздничному пиршеству происшествие не помешало. Даже девушки не смутились. У нас были барышни, лишенные брезгливости и буржуазных предрассудков.

Прощание со школой проходило натужно весело. Перед танцами убежали к Лапину выпить бренди с культовым названием «Наполеон», который берегли к случаю. Лапин будучи меломаном включил Баха, потом Пинк Флойд. Коньяк не шел, музыка раздражала. Светского раута в пиджаках не получилось. В глубине души мы не торопились становиться взрослыми. Совершеннолетие встречали с романтическим надрывом, почерпнутым из эстрадных песен.

Сегодня приезжала Мэри. Нечто вроде первой моей любви. Упущенная возможность юности. Боевая подруга, вечная любовница. Она попросила меня встретить ее в аэропорту. Я ничего не ждал от этой встречи. Она вносила некоторое разнообразие в мою жизнь, но принципиально ничего не меняла. У меня перед глазами стоял образ Мэри времен ее последнего появления. В залитой солнцем комнате она стояла голая и разговаривала с матерью по телефону. Мы только что вылезли из постели: сперма стекала по внутренним сторонам ее ляжек. Она с улыбкой размазывала ее по коже и рассказывала маме об успехах в аспирантуре. Она была худая и стройная: таких теперь фотографируют для журналов моды.

Рейс приходил ранним утром. Часов в пять-шесть. Общественным транспортом не доберешься. Я решил не спать: погулять по городу вместе со школьниками или хотя бы понаблюдать за ними со стороны. Во дворе сыграл молодежи несколько песен Майка Науменко, но впечатления на девушек не произвел. В моде временно были другие исполнители. Я зашел в винный на Ленинском, где взял десяток «Жигулевского» и пару фляжек коньяка. Посидел на детской площадке. Дошел пешком до Новокузнецкой.

Город был тих и безлюден. В моем немосковком сознании Каширское и Варшавское шоссе являлись одной улицей. Я уехал на станцию Южную, где с неудовольствием обнаружил, что прямой путь на Домодево открывается не здесь. Метро уже закрылось, я взял такси.

— Покажи мне город в весне, — сказал я водиле, который взялся подвезти меня. — Мне некуда больше спешить.

Он включил музыку, я открыл пиво. Мы не спеша выдвинулись в теплую придорожную ночь. Километров за пять до аэропорта я попросил шофера остановиться, решив пройтись пешком. Хожу я быстро. Алкоголь придавал мне сил и грел душу позвякиванием в рюкзаке. Минут через сорок я добрёл до импровизированного цыганского табора, раскинувшегося под железнодорожной насыпью. Выбросил последнюю пивную бутылку, отхлебнул «Дербента». Ко мне подошла полная баба в засаленном фартуке и беззубой девочкой на руках.

— Погадать? Ты приехал сюда встречать любимую девушку.

— Ошибаешься, — сказал я. — Я приехал сюда встречать двоюродного брата.

— Дай денег.

— Подари мне бусы.

Она неодобрительно посмотрела на меня и высморкалась в платье дочери.

— Ты приехал сюда за девушкой, — повторила она. — Ее зовут Марией.

Она говорил правду, но чары экстрасенсов на меня не действовали. Я презирал низший астрал. Считал, что одной ногой стою в нем, хотя и не придавал этому значения. Я запел ей по-цыгански, но не для того чтоб войти в доверие, а чтобы разрядить обстановку.

— Раз поешь по-нашему — значит плати деньги, — нашлась цыганка.

— А ты говоришь по-нашему, — рассмеялся я. — Гони бусы.

Мы сторговались за бесценок. Я рассказал ей, что живу сейчас с полу цыганской женщиной, проведшей младенческие годы в таборе.

— Ее носили в корзине, — говорил я. — Она у меня маленькая. Маленькие женщины для любви, большие — для работы.

Я оставил Азалии глоток ‘Дербента’ и мы расстались друзьями.

— И все-таки ты встречаешь девушку, — крикнула она на прощание.

— Как ты догадалась?

— У тебя торчат цветы из рюкзака.

Мэри плюхнулась на заднее сиденье такси и растянулась как на пляже. Она никогда не занималась спортом, но имела спортивную фигуру от рождения и навсегда. Легкий человек. Во всех отношениях.

— Всю дорогу мечтала разогнуться, — протянула она, зевнув. — Дай глотнуть. Нам в Перово, — скомандовала она таксисту и положила голову мне на колени. — У меня появился офигенный мужик, — объяснила причину своего приезда. — Прикольный чувак. Тебе понравится.

— Рад за тебя. Я думал, мы поедем ко мне на Шаболовку.

— Потом на Шаболовку. Сначала в Перово.

Избранником ее оказался фарцовщик с пшеничными усами, похожий на подкулачника из кинофильма «Тени исчезают в полдень». Юра, Юрий, Юрочка. Когда он знакомился, изгибал ручку как для поцелуя. Делал губки трубочкой и по вурдалачьи причмокивал. У него был музыкальный центр с двумя огромными динамиками, видеомагнитофон. Все дела. Он подарил Мэри коробочку с розовым бантиком на крышке.

На шум голосов из спальни вышла полная блондинка с томным взором. В ее помятости чувствовался недавний разврат. Она была рада приезду Мэри, но смеялась излишне весело. Она пригласила нас на кухню и открыла шампанское собственноручно. Она буквально свернула голову бутылке, изрыгнувшую в щелчке жидкую холодную пену.

Перед употреблением вина Юрочка вынул пенсне из пошарпанной джинсовой жилетки. Я провел рукой по волосам. Мэри присвистнула. Пили за вечную молодость. Тост предложил я, разглядывая подругу детства.

Только мы опорожнили бокалы, за стеной раздался яростный стук отбойного молотка, словно кто-то пытается продолбить ход в квартиру. Его яростный грохот то стихал, то нарастал с садистской страстью. Блондинка попросила Юрия сходить к соседям. Он молчаливо кивнул и удалился. За время его отсутствия мы с Мэри допили шампанское, чтобы залить горе шумовых помех. Юры не было минут десять, но когда он вернулся, отбойник продолжал работать. Теперь к нему подключился второй источник шума: то ли дрель, то ли перфоратор. Две гитары за стеной.

— Я не смог дозвониться, — сказал Юра, и я задумался, что же в нем прикольного. Чувак как чувак. Пластинки, видеофильмы, импортные сигареты. Разве что прикид. Джинсы от Wrangler, жилет, черный батник с накладными карманами. Пенсне никак не облагораживало его крестьянской рожи. С другой стороны, я впервые видел живьем человека с моноклем. Может, он был филателистом? Нумизматом?

— Ёмоё, — сказала Мэри разочарованно. — Я же не спала всю ночь. Юрочка, сделай что-нибудь. Или купи мнеберуши.

На бой с соседями отправилась белобрысая дама. Через мягкость повадок в ней проступало нечто удрученно решительное. Она ушла со шваброй в руках. Через несколько мгновений все стихло. Юра увлек мою одноклассницу в спальню. Я остался на кухне слушать бодрое радио. Блондинка вернулась, сделала приемник тише и сообщила, что тоже хочет спать.

— Вчера как-то не получилось, — добавила она с торжеством в голосе. — Не получилось поспать.

Я кивнул головой, соглашаясь с ее решением. После ее ухода отхлебнул «Дербента» из фляжки, послушал «Последние известия». Наши войска уходили из Афганистана. Я был скорее за, чем против. Двое из моих друзей там погибли. Те, кто вернулись, нещадно пили. Я помянул товарищей и прошел в комнату к даме. Она устроилась на диване в гостиной, напротив телевизора. Из спальни раздавались сладострастные стоны Мэри, знакомые до дрожи. Я прилег к женщине и взялся за изучение ее ночных рубашек. Пеньюар был сложным. Кажется, она надела сразу несколько халатов. Дама радостно вздохнула, так и на открыв глаз. Я добрался до предмета поисков и разложил ее ноги по подушкам. Девушкой она оказалась абсолютно стационарной. Перевернуть ее в какое либо положение мне не удалось за все время проживания в Перово. В этом было что-то монументальное, последовательное, даже оригинальное. Почувствовав на себе мужчину, она охватывала его шею двумя руками и начинала шептать нежности. Меня она звала Юрой, что было вполне закономерно. Я ее имени не запомнил. Во сне вспоминала какие-то романтические моменты на Черном море.

— В Алушту. Мы едем в Алушту, — бормотала она, не просыпаясь.

— В Алушту, в Алушту, — поддакивал я.

Проснулись мы поздно, после закрытия винных магазинов. Нам с Мэри хотелось выпить. Более воздержанные москвичи нас поддерживали, но разве что из солидарности. Понимая, что с «прикольного Юры» взятки гладки, за вином пошел я. Быстро нашел бутлегера у гастронома, узнал, где тут ближайший таксопарк на случай, если ночью понадобятся крепкие напитки. Мы сходили к мужику на квартиру, и он даже пропустил меня в прихожую, пока ходил на балкон за тремя огнетушителями вермута. Я поздоровался с его женой и малолетней дочерью, которую та держала на руках. Женщины с любопытством осматривали меня. Видимо, я не был похож на обычных ночных клиентов.

Так мы прожили два дня. В Перово мне нравилось. Хозяйка хорошо готовила плов, проблем с алкоголем не было. Вся компания оказалась платежеспособной и легкой в общении. Мы изучали хозяйскую видеотеку, пили и трахались. Чтобы моя пассия вызывала во мне какие-нибудь чувства, я просматривал перед любовью сцену оргии в «Калигуле». По несколько раз. Барышня испуганно охала и закрывала глаза. Долго это продолжаться не могло. Я ждал, когда Мэри, наконец, насладится своим прикольным Юрием, и мы поедем ко мне на Шаболовку.

Кончилось все неожиданно. Я в очередной раз отправился за вермутом к своим новым знакомым, но когда вернулся домой, мне не открыли. Я названивал в дверь с настойчивостью ревнивого мужа, стучался ногами и руками. Наконец появилась белобрысая. Она недовольна открыла дверь и уставилась на меня как на незнакомого человека.

— Что надо? — спросила она голосом, готовым перейти в крик.

— Любви, — ответил я резонно.

— Кабак закрыт, — отозвалась дама.

Мэри вместе с «прикольным Юрой» она выставила за дверь, не выдержав психологической нагрузки. Я и не подозревал, что все это время жил в ее доме, а молодых любовников она впустила к себе по неведомому мне контракту. Вещей в квартире у меня не было. Я игриво сделал ей ручкой и направился к лифту. В это же мгновение за стеной раздался стук перфоратора.

На Шаболовке я потушил мяса с красной капустой. Блюдо получилось странно твердым, но для вермута вполне подходящим. В окнах школы до сих пор виднелись шары и гирлянды прошедшего выпускного вечера. Белое накрахмаленное платье, похожее на свадебное, висело на ветке дерева у входа. Я прошел в спальню и обнаружил на кровати раскрытую книжку Гарсия Маркеса, оставленную кем-то из моих недавних гостей. «Сто лет одиночества». «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед». Я погрузился в чтение и не заметил, как уснул.

 

 

История моего спиннинга

В Америку я уехал потому что заболел чесоткой. Ельцин мне был неприятен, Бурбулис и Хасбулатов казались смешными, но доконала меня именно чесотка. Друзья провожали меня, как на тот свет. Я был уверен, что все проще и никаких эмоций не испытывал.

Присутствовали старший следователь прокуратуры Андрей Лебедь, юрист Михаил Штраух, Боба и штук пять таксистов из 12-го таксопарка. Штраух привез раков для прощального банкета. Основную их массу мы сварили, но несколько штук удрало за холодильник. Было решено, что они там зимуют.

Перед отлетом я побрился, обрызгав себя американской туалетной водой «Old spice»: входил в образ. Положил в ящик письменного стола черный пистолет, понимая, что на границе его отберут. Улетал налегке — в Южной Каролине всегда хорошая погода. На всякий случай взял с собой спиннинг. Мне подарил его когда-то Джим Томпсон, приезжавший к отцу на конференцию. Снасть хранилась до сих пор в запечатанном виде.

Важность момента осознана не была. Она не прочувствована до сих пор. В самолете я тут же облил соседа-американца теплым пивом «Туборг». В случившемся обвинил датского производителя. В JFK на вопрос какого-тожизнерадостного встречалы, ответил, что лечу в Каролайну.

— Сколько уже здесь наших фирм, — горделиво заметил он.

В долгом пути до конфедератов я написал несколько искренних писем девушкам, но приземляясь в столице штата — городе Колумбии, положил их в карман впередистоящего кресла. Письмо найдет своего адресата, подумал я.

С рыбалкой в Америке дело обстояло неважно. Платить за лицензию не хотелось. Я проезжал мимо живописной горной Салуда-ривер и вспоминал Хэмингуэя с его форелью. Спуска к реке так и не смог найти. Надо было ехать в какой-нибудь заповедник. Рыболовная американская проза откладывалась на неопределенный срок.

Скучая по обществу, стал общаться с неграми.

— Мой дедушка был рабом, дай доллар, — говорили они.

— Мой дедушка тоже был рабом, — отвечал я. — Рабом Иосифа Сталина.

Один раз мне пришлось пожалеть, что я оставил пистолет дома. Я шлялся по рельсам, разглядывая привязанных к шпалам и обезглавленных товарными поездами, кошек, когда повстречался с африканцем моего возраста и телосложения. Мы чудно провели время c King Cobr-ой. Отмечали день Мартина Лютера Кинга. Он пригласил меня в гости и привел на воровскую малину. Из хижины вышло пять парней моего возраста и телосложения. На инвалидной коляске выехала необъятная мамаша с целлофановым пакетом на голове и смачно произнесла:

— I’m Ma Baker, put your hands in the air!

Доллар за столетнее рабство пришлось отдать. День рождения Мартина Лютера Кинга — не каждый день.

Меня предупреждали, что в Америке меня ждет культурный шок. Его я испытал один раз, когда, проснувшись рядом с любимой, не понял где и с кем нахожусь. Я побродил по квартире в кромешной тьме в поисках туалета, ударился головой о подвесной шкаф и заплакал. Второй раз шок настиг меня, когда в супермаркете мне не продали пива. Я показал советский паспорт, чтобы подтвердить свое совершеннолетие, но кассирша ответила, что с таким документом не знакома.

— Я въезжал по нему во Францию, Германию, Италию, — горячился я.

— Ты мог все это подделать, — невозмутимо повторяла южанка.

В Колумбии я крестился в лютеранство. Русских церквей в городе не было, а мы с подругой подумывали обвенчаться. Ее друзьями были в основном католики и лютеране. Из них еще не выветрился дух аристократизма. Я посещал их дома в викторианском стиле, говорил о музыке и поэзии.

Нил Салливан научил меня пить красное вино за рулем, наливая его в пластиковые стаканы из «МакДональдса». Он же отвез меня на Хантинг айленд на границе с Джорджией. В те времена фауна острова еще не была раскурочена ураганом. Я узнал, как выглядит рай. Протяженный песчаный пляж Атлантического побережья со спускающимся к воде хвойным лесом, тропическая лагуна с аллигаторами в ее заболоченной части. Здесь господствовал теплый Гольфстрим. Если бы не комары, картина рая была бы исчерпывающей.

Сидя под пальмой, нависшей над тихой заводью, я поймал свою первую американскую рыбу. Она была невелика, полосата и малосъедобна. Ее место было в аквариуме, а не на кухне.

Я бросил ее в пластиковый контейнер и с удивлением услышал, что оттуда начали раздаваться злобные дребезжащие звуки. Я сидел на стволе поваленного дерева и слушал ее треск: рыба разговаривала со мной. У моих ног совершали стремительные перебежки маленькие голубые крабы, лагуну в час отлива шерстил какой-то хищник, выбрасывая из воды на воздух стайки мальков. Рыба продолжала трещать. Я слушал ее в течение получаса, потом вспомнил сказку и «Рыбаке и рыбке» и швырнул обратно в воду. Рыбалка не удалась. Я вернулся на пляж и обнаружил, что кто-то спер у меня кулер с пивом. На обратном пути у машины оторвался глушитель, и я въехал в Колумбию под неприличный рокерский грохот мотора.

Вторым моим трофеем оказалась черепаха. Рептилия зацепилась за блесну на lake Murrey, куда мы поехали на пикник с одним грузином. Кусающаяся черепаха. Маленький панцирь в виде костяной ермолки, длинные морщинистые ноги с когтями, страшная змеиная голова. Черепаха заглотила позолоченную рыбку с четырьмя крючками, которые глубоко ушли в ее глотку. Достать их было невозможно. Я отрезал леску и отпустил черепаху на волю. Они живучие. На подъезде к городу у меня на полном ходу спустило колесо. В темноте, на скорости под девяносто миль в час.

Месть тортиллы этим не ограничилась. Под рождество у меня возобновилась чесотка или какое-то иное кожное заболевание. Руки от предплечий до локтей покрылись язвами, которые чесались и кровоточили. Попасть к врачу во время праздников было невозможно. Я записался на прием к местному эскулапу, и он принял меня дней через десять. Врач осмотрел меня как диковинного зверя. Он кружил вокруг меня с увеличительным стеклом: маленький, толстый. Боялся ко мне прикоснуться. На мне могли гнездиться споры сибирской язвы — мало ли чего еще ждать от русских. Он перенаправил меня к дерматологу в соседний город. Пришлось ждать еще неделю.

На этот раз меня принял индус в белоснежной чалме. Он предположил, что я неправильно питаюсь.

— Что вы обычно едите на родине? — спросил он.

— Копченую рыбу, — ответил я.

Индус был разочарован. По его мнению, это очень нездоровая пища. Мне надо было питаться рисом. В Южной Каролине копченой рыбы в продаже не было, а если и была, то в ограниченном ассортименте. В этнических кошерных отделах. Whiting. По-русски мерланг или мерлуза, хотя я подозреваю, что это — хек. Близость Атлантического океана не влияла на содержимое тамошних рыбных прилавков. Лосось, тунец, филе акулы. Всяческая мороженая дрянь типа креветок и гребешков. Устрицы продавались уже очищенные: требуха в пластиковых банках. Я ел whiting.

Я рассказал ему про говорящего окуня и месть доисторической черепахи.

— У вас псориаз, — незамедлительно отреагировал он. — Это наследственная болезнь. Неизлечимая. На всякий случай начните с диеты.

Дома я поел овсяной каши и намазал руки вазелином, который мне прописал доктор. На следующий день экзема исчезла. Я приехал к нему за разъяснениями, но он пробормотал что-то про загадочную русскую душу и отпустил на все четыре стороны. Черепаха сняла с меня свое проклятие.

Прошел год. Мы засобирались на родину навестить родителей и друзей. Задумались о сувенирах. Гуляя с дочерью моей подруги по блошиному рынку, я заметил чудную игрушку в виде пластмассового дерьма. Мы смущенно захихикали, и бросили жребий, кто первым подойдет к прилавку. Я проявил мужество, и вскоре пластиковая фекалия лежала у меня в рюкзаке в подарочной обертке. С ребенком мы дружили. Я в те времена изображал на людях ее папашу. Так хотели и она, и ее мать. Ездил в школу на родительские собрания, познакомился с директором школы, от которого с интересом узнал, что девочка хочет быть стюардессой.

— Чтобы летать к бабушке с дедушкой, — объяснила она.

В Москве было холодно и неуютно. Я боялся пересечь Донскую улицу из-за большого движения. Начал говорить с людьми с шепелявым южным акцентом. Путался с отечественной валютой. Единственное, что меня вернуло на место, это то, что у ножки письменного стола я обнаружил початую бутылку виски, которую потерял за сборами в дорогу. Черный пистолет лежал там же, где я его оставил.

Я зашел к Мишке Штрауху и подбросил пластиковое дерьмо ему в постель. Через несколько месяцев прилетел ко мне в Колумбию и проделал то же самое.

Раки в Америке были больше, чем в России раз в пять. Мы устроили традиционное пиршество. Пили за сближение континентов и культур. Поехали на рыбалку. Я боялся, что спиннинг принесет какую-нибудь новую беду, но смог преодолеть предрассудки. Рыбы мы не поймали, но наловили на куриную ногу крабов. В ресторане под Чарльстоном уронили чучело водолаза со свинцовым грузом. Водолаз отшиб Мишке ногу своим огромным круглым шлемом. По пути в Вашингтон, куда мы отправились на экскурсию, машину снесло в кювет, но мы отделались легким испугом. Спиннинг продолжал свою подрывную деятельность.

Из Каролины я переехал в Нью-Джерси, потом на Лонг-Айленд. Жил в Юте, Миссури, Калифорнии. Спиннинг повсюду таскал с собой. Пересекшись с Томпсоном лет через десять, похвастался, что до сих пор храню его подарок. В подробности вдаваться не стал. Спиннинг давно смешался с остальными снастями и удочками, хранящимися в гараже.

Мишка два раза приезжал ко мне, привозил сувенир, который стал теперь символом дружбы между нами и противостоящими друг другу континентами. Я соответственно возвращал незамысловатую игрушку в Россию. Говноперелетело тысячу миль туда и обратно, и стало объектом современного искусства. Ни я, ни Мишка этим не гордились. Мы выполняли свой долг. Потом Штраух умер при невыясненных обстоятельствах и унес тайну пластмассового дерьма в могилу.

 

 

Полеты во сне и наяву

17-го мая 97-го года я спрыгнул с поезда Лонг-Айлендской железной дороги, отходящего со станции Вавилон. Поезд cтремительно набирал скорость, и я долетел до самого конца платформы, приземлившись в нескольких сантиметрах от бетонного столба. Потрогав его шершавую поверхность, я понял, что остался цел чудом. Нужно прыгать на секунду раньше, сказал я себе, ещё не ощущая разрушительного действия обманутого нутряного страха. Нужно научиться все рассчитывать. Даже самые нелепые ходы должны быть выверены, продолжал рассуждать я, наблюдая бойскаутов, спускающихся со ступенек виадука. Я был абсолютно трезв. Причин для самоубийства не было. Романтика давно выветрилась из головы. Сумасшествие вышло из моды. Я знал, что есть люди, испытывающие себя, но к ним не относился: у меня не хватало для этого силы сухожилий и нервов.

Я попросил сигарету у старушки в джинсовом комбинезоне. Она протянула мне сразу несколько штук тонкого «Винстона» с ментолом. Я благодарно посмотрел ей в глаза, но закурить я не успел. Подошла следующая электричка, и я был увлечен в нее потоком пассажиров вместе со старушкой и отрядом юных разведчиков. Я поглядывал на них всю дорогу. Они смотрели на меня с любопытством и осторожным детским уважением. Казалось, мы знаем какой-то секрет, но о нем не распространяемся.

Дела мои обстояли неважно. Контракты с колледжем, где я тогда служил, подходили к концу. Новой работы я не нашел, дружил со странными, полукриминальными людьми, спал со случайными женщинами. В Америке мне больше было делать нечего. В России тоже. С другой стороны, во мне жила уверенность, что я что-то понял. Сформулировать свое знание я бы не смог даже под пытками. Но это знание держало меня не только на плаву, но и на лету.

С поезда я спрыгнул потому, что сомневался, что он идет в нужном мне направлении. Идиотская мысль. Куда могут идти поезда из Лонг Айленда, если не в город? И тут вдруг щелчок, короткое замыкание — и я у фонарного столба на перроне. Кризис среднего возраста (если он действительно существует) притупляет инстинкт самосохранения.

 

Я возвращался от подруги, с которой познакомился недавно на одном джазовом фестивале. В перерыве вышли на улицу покурить, обменялись телефонами. Дядя Вова, с которым я жил в те времена в Нью-Джерси, посоветовал сразу предложить барышне секс.

— А если она не по этой части?

— Она именно по этой части.

Он не ошибся. На следующий день мы встретились у нее на квартире на Ист-сайде. Потом она пригласила меня на Лонг-Айленд, но домой пока не позвала, предложив остановиться в беленьком флигеле на берегу Атлантического океана. Каникулы оказались короткими. Из командировки вернулся ее муж и я был вынужден отправляться восвояси. Я не расстраивался, считая происшедшее мелочью жизни. Женщина считала, что с поезда я прыгнул от переизбытка чувств. Мне это льстило.

Я вышел на Пенн-стэйшн и машинально протолкался к выходу. Этим вокзалом я пользовался чаще, чем Центральным. Мне нравилось шляться по привокзальным лавкам, слушать разговоры бомжей в кабинках общественного туалета. Сегодня было не до этого. Я вышел со станции на улицу, клубящуюся киношным паром, и побрел к Таймс сквер в пестрой толпе. Мне всегда казалось, что город чувствует мою оторванность и подспудно старается мне помочь. Миф о грубом и жестоком Нью-Йорке я не воспринял. Если он и был жесток, то ровно в той мере, насколько мне это было надо.

Я остановился в каком -то кафетерии и выпил двойную порцию Amaretto Di Saronno, дамского ликера, к которому не прикоснулся бы ни при каких иных обстоятельствах. Напиток не взбодрил, а пролился в глотку сладким лекарственным сиропом. Я понимал, что совершил очередной идиотский поступок, но ничего не мог с собой поделать. Более того, я чувствовал, что поступки эти начинают подступать ко мне лавинообразно.

Я добрался до Джерси Сити, где жил последнее время на Варик-стрит. Дядя Вова искоса посмотрел на меня, почувствовав неладное.

— Ты убегал от мужа по веревочной лестнице? — предположил он. — Я пристрелил его на дуэли.

Вова холодно усмехнулся.

— И все-таки, ты что-то замыслил.

Он оказался прав, хотя никаких специальных планов я не строил. Мы поели вареной картошки с селедкой из местного русского магазина. Он предложил водки, но я отказался. Страх настигал меня непостижимым образом: вроде бы ничего не изменилось, но я уже стал другим человеком.

— Что случилось? — спросил дядя Вова тревожно. — Ты не хочешь водки?— Я прыгнул с поезда, — сказал я. — Я прыгнул с поезда на станции Вавилон. — Ты деградируешь, — сказал дядя Вова. — Скоро ты начнешь резать себе вены и травиться димедролом. Тебя надо изолировать от общества.

К нам зашел Большой Василий, мгновенно оценил обстановку и повез меня обратно в город, как он сказал, развеяться. Я повиновался. Мы посетили насколько русских ресторанов. Встреченные знакомцы, как один, сообщали мне, что я очень изменился.

— Ты заметерел, — говорили они, но это вряд ли можно было считать комплиментом: как вообще можно повзрослеть за два-три часа?

Вскоре я пел как «ночью прыгал из электрички», бахвалился, меча налево и направо окурки и оскорбления. От запоздалого страха я почувствовал обретение каких-то особенных прав. Слово «Вавилон» наполнилось для меня смыслом, отдающим непролитой кровью и предсмертным знанием языка, которым пользовались люди до момента его безжалостного распыления. Общение с людьми происходило теперь на фоне вечности, которая вроде бы на мгновение показала мне свои горизонты. Человеческие лица слились в неприятное пятно, прикосновения к знакомым и незнакомым женщинам приобрели покровительственный характер. Любое освещённое помещение представлялось родным домом. Судьба взглянула на меня сквозь пальцы и на этот раз — оставив меня вновь живым и невредимым.

В «Русском самоваре» мы встретили Сельму Вирт с ухажером, профессиональным карточный игроком. Мы прошли в помещение и расположились у них за столиком.

— Я сделал предложение твоей Сельме неделю назад, — сказал я Борису, здороваясь. — Теперь жду, как решится моя судьба.

— Я в курсе, — сказал картежник. — Она обдумывает твой почин. Я выступаю в роли психоаналитика.

В его словах звучало что-то обидное. Мои слова тоже были не очень вежливы. Мы угостились клюквенной настойкой, подняв тост за безумство храбрых. Я сходил неровным шагом на поклон к хозяину ресторана. Тот обнял меня и попросил вести себя потише.

В ресторане ужинал российский театр «Современник». Когда-то в подростковом возрасте я встречался с ними в уютном провинциальном городке на берегу реки, мое будущее казалось мне бескрайним и светлым. Я заканчивал десятый класс. Труппа театра приехала на гастроли в наш родной город. Отец дружил с актерами, они приходили к нам в гости. Табаков звонил по телефону и кричал голосом мультипликационного персонажа «Генка! Генка!». Его жена Люся Крылова делилась планами о покупке нового гаража. Галина Волчек задвигала монументальные тосты. Красавица Неелова называла меня красавцем. Пьяная сентиментальность подступила к горлу, я подошел к одному из столиков.

Я рассказывал историю совместного отдыха с Олегом Табаковым на туристической базе, куда мы отправились с отцом и его товарищами на выходные. Осетры, снятые с самоловов, плясали на дощатом столе, врытом в землю на берегу Оби, спирт лился из алюминиевых канистр по алюминиевым кружкам. Я говорил не об общении со знаменитостью, я вспоминал черты утраченного рая.

— Утром я шел из барака в сортир, — говорил я, — и повстречал вашего Шелленберга. — Вы туда, а мы оттуда, — сказал он.

Меня брезгливо слушали, приподнимая иногда полунаполненные бокалы. Тогда, на реке, я пожаловался, что с некоторых пор боюсь прыгать в воду вниз головой: прыгал в детстве и получил травму.

— Ну и не прыгай, — ответил он мне философски. — Я, к примеру, не умею плавать, и вовсе не хочу этому научиться. Оставь силы на что-нибудь другое.

Я пробрался к знакомому таперу и попросил сыграть Вертинского. Взял микрофон и заголосил «Ваши пальцы пахнут ладаном», но забыл слова после «дьякон седенький». Пригласил проходящую мимо женщину на медленный танец. Она была в желтом, шуршащем платье, дородная, выше меня на голову. Cказала, что собирается издавать в Нью-Йорке модный журнал «Птюч».

— У вас удивительно пустые глаза, — сказал я ей, танцуя.

Василий увел меня. Когда они с Борисом вышли на улицу покурить, Сельма сообщила мне серьезным тоном, что ее парень выражал искреннее беспокойство за мое психическое здоровье. Он сказал ей, что ему меня жалко. Что он хочет мне помочь, но не знает как.

— Глубокие соболезнования? — переспросил я издевательски. — Принимаются! Вот она настоящая мужская солидарность. Скажи, что я им горжусь.

На обратном пути до Нью-Джерси я швырял из окошек Васькиной «Хонды» копии своего первого романа. Книжки лежали у него на заднем сидении на случай если нужно произвести впечатление. Они шлепались на асфальт возле пожарных гидрантов в виде бесплатной рекламы. Из России мне прислали их целую коробку. Всем, кому можно, я их уже раздарил. Больше желающих не было. Я делал все, чтобы вжиться в образ и оправдать жалость карточного шулера. Я играл в мученичество, имитировал тоску по родине и славе, но не принимал всерьез ни жизни окружающих меня людей, ни своей. Я мог сказать, что перебешусь и одумаюсь, но по большому счету всегда оставался в здравом рассудке. Что бы я ни делал, болтался по старым девам или прыгал с поезда, я смотрел на себя со стороны. Моя счастливая жизнь временно протекала там, где я ее оставил. И я всегда мог вернуться обратно в отличие от моих множественных друзей и знакомых.

Васька остановил машину у нашего парадного. Я попрощался с ним и уселся на ступеньках крыльца. Стояла теплая майская ночь. В мусорных бочках вдумчиво и медлительно рылись опоссумы. К этим гигантским крысам я уже привык: в заброшенном здании напротив их гнездился целый выводок. Горбатые, облезлые, с низко опущенными безобразнымимордами, они вели ночной образ жизни и уже не раз доводили женщин до истерики своим видом. Глядя на них, я подумал, что можно одновременно иметь и жалкую, и устрашающую внешность.

Ко мне подошла собака с оборванным поводком на шее и уткнулась мордой в живот. Поджарая, светлая, она казалась до неприличия голой. Я погладил ее рукой по голове, прочесал за ушами, выуживая блох в свете тусклого фонаря. Дядя Вова застал меня за этим комичным занятием.

— Тебе звонила какая-то Хильда. Та самая? — он и запустил пятерню в свою патриаршую бороду. — Ты ей понравился.

— Какая разница, Володя, как обмануть судьбу? — сказал я ему, cбивая блоху щелчком указательного пальца.

На секунду я сформулировал легенду своего существования. Моей задачей стало дойти до высшей степени непредсказуемости.

— Оставь силы на что-нибудь другое, — Володя добродушно повертел пальцем у виска.

Я попытался подняться, но не удержался на ногах. Вздохнул, прижал собачью морду к своей груди. Она пахлапсиной и дачной плесенью. Я лег на тротуар, вытянулся, как и она, всем телом и заплакал.