Дмитренко Сергей Федорович (1953) — прозаик, историк русской литературы. Служил в ВВС. Окончил семинар прозы Литературного института имени А.М.Горького и его аспирантуру. Кандидат филологических наук, доцент Литературного института. С 1993 года также работает в издательском доме «Первое сентября», ныне — шеф-редактор журнала «Литература». Лауреат премии «Нового Журнала» (Нью-Йорк) за лучший рассказ (2001), финалист премий «Русский Декамерон» (2003), «Нонконформизм» (2011), международного Волошинского литературного конкурса (2015).

 

 

Шел Володя по коридору, а навстречу начальник.

— Попался ты мне, Владимир Степанович, как нарочно. Только что о тебе говорили.

— Даже интересно.

— Ничего интересного. Немцы тебе командировку закрыли. Так обтекаемо написали, что чувствую: по твоему проекту у нас с ними полный швах. Попадает под санкции тютелька-в-тютельку.

— Ну и хрен с ними. Апрель на носу, на даче делов полно.

— На даа-аче! Только-только к пенсионерам приписали, а туда же… Отец-то, небось, работает?

— Это он так, консультантом, после смерти мамы. Чтоб не затосковать. Я ж не на пенсию уходить собираюсь, а на дачу ездить…

— А в Германию, значит, не хочешь?!

— Да был я в Германии. Исколесил, можно сказать.

— А я бы съездил еще. Ты зайди ко мне к концу рабочего дня, обсудим ситуацию.

— Зайду…

Хотя чего обсуждать?! Все ясно. Санкции тоже не их партнеры придумали. Да и вправду поездил он по Германии за эти-то двадцать лет.

Двинул дальше.

По тому же коридору, как тогда.

И тогда шел Володя по коридору, никого не трогал. Его бы не тронули, поскольку по научно-исследовательской надобности тащил он в своих объятиях здоровенное устройство из армейского зенитного прожектора. А тут навстречу тогдашний директор института вместе с этим немцем. Стандартным, между прочим, совершенно немцем: Фридрих по имени. То есть как Фридрих Энгельс, почти Карл Маркс, ну, там до кучи Фридрих Шиллер и Фридрих Ницше, его книжки стали тогда часто издавать… Да и фамилия у немца без этого самого «фон» — не обошлась, то есть фон Вальгенау.Орднунг мусс зайн, как у них принято.

И директор этому немцу, про которого Володя еще и не знал, что он немец, сказал, тем более, по-английски (а инглиш у него был почти ломаный — Володя не только все понял, но потом директора, где надо, и дополнил); сказал директор, что вот, мол, еще один наш сотрудник, еще одна светлая голова.

А это, битте-дритте, наш гость из Федеративной Республики Германии. Сам-то он искусствовед, но зашел в их НИИ по просьбе старшего брата, который как раз электротехник и, пользуясь теперешней гласностью и конверсией, хотел попросить русских коллег о разыскании уникальных электромагнитных пускателей тридцатых годов. Мол, в электротехническом музее при их фирме таких пускателей — хотя бы одного пускателя — очень не хватает.

Само собой, первым делом Володе захотелось искренне удивиться и спросить, неужели никто из соотечественников уважаемого искусствоведа и его электротехнического брата не прихватил с собой парочку этих пускателей, когда гостил у нас в первой половине сороковых годов.

Но наяву Володя ответил, что хотя вопрос непростой, он, ради дружбы народов, мира во всем мире, в объединенной Германии и в независимой России, постарается один пускатель раздобыть. Когда камрад, то есть герруезжает?

Герр уезжал на следующий день, и Володя наутро этот пускатель ему притащил и вручил, не предлагая подробности. Этому Фридриху фон Ницше-Энгельсу ни к чему было знать, что пускатели им искомые до сих пор там и сям у нас работают. Володе его даже снимать ниоткуда не пришлось — из склада запчастей взял. Запчасти у нас имеются, хотя в наличии дефицит тотальный. Суди как хочешь: то ли пускатели эти такие хорошие, что менять их не надо, то ли мы такие-сякие, что нам даже не до модернизации пускателей.

Словом, брат своего брата уехал на родину с пускателем чуть ли не в обнимку и вприсядку, а Володя сразу обо всем этом забыл.

Но не забыл Фридрих и, что особенно удивительно, его не видимый еще брат. Примерно через год директор сообщил, что Володю разыскивает брат Фридриха, этот самый электротехник с очень, разумеется, оригинальным немецким именем — Вальтер.

Оказалось, что подаренный пускатель настолько очаровал Вальтера, что он решил познакомиться с этим чудесным русским и приглашает его в гости в Германию. А поскольку они с ним коллеги, предлагает совместить туризм с работой (или работу с туризмом, подумал Володя) — обсудить перспективы российско-германского сотрудничества между нашими фирмами.

Фирма Володи была прежде полузакрытый институт, в героических муках пытающийся пережить конверсию, а фирму этого Вальтера он вскоре увидел и стал в ней частым гостем.

Сам Вальтер провел несколько месяцев на Восточном фронте, счастливо получил тяжелое ранение в ногу — и в конце концов уцелел. Они с братом потом говорили Володе — сдержанно, без похвальбы, но с достоинством: в их семье не любили Гитлера. И вообще не любили военных. Их дело — изобретать, производить… Брат Вальтер, по этой своей традиции и стремясь к окончательному искуплению вины за кровопролитие между нашими народами, решил создать несколько совместных фирм и поставлять в Россию всяческую электротехнику с видами на развитие. И стал Володя при нем вроде эксперта-консультанта.

«Вы — честный», — однажды объяснил ему простодушно свое благорасположение Вальтер.

А как ему не быть честным и независимым по отношению к немцам?! Его, Володин отец — даже если не вспоминать других родственников мужеского пола, да и не только мужеского, — его отец с января сорок второго по май сорок пятого находился в боях, если не с самим Вальтером, то с соотечественниками Вальтера. И не только с соотечественниками, но и с вальтеровыми союзниками: в последний раз отца в госпиталь — тогда плечо зацепило — отправили венгры под городом Сегед.

С другой стороны, надо полагать, никому другому уже из Володиных соотечественников Вальтер подобного странноватого комплимента сказать не смог, иначе почему на деньги Вальтера по Германии ездил именно Володя?!

А ездить он туда и там ездить стал часто. Оказалось, командировки эти нужны и полезны не только для немцев, которые их организовывали. Не только для Володи полезны, который из них кое-что привозил, благодаря хорошим командировочным. Даже их институту появлялась заметная польза. Хотя ездил-разъезжал он как-то полутуристически. Немцы подробно показывали ему электротехнику, они обсуждали, подходит ли она для России и что в ней нужно изменить… Дальнейшее согласовывалось уже с другими людьми — если согласовывалось. А он ездил. Хотя, когда предложил ему Вальтер в первый раз, Володя ответил, что надо подумать, много и в России работы (при том что работы было так, шаляй-валяй), а сам вечером позвонил отцу в Окуловку, где жили родители, и рассказал, что вот, мол, немцы приглашают приехать к ним в командировку — полностью за их счет.

— Езжай, — сказал отец.

— А как ты к этому относишься? — спросил Володя прямо.

— Никак, — честно признался отец. — это же по работе тебя пригласили, а наших военных тайн, знаю, ты не выдашь, не так ли? — Здесь в голосе отца продребезжала ирония. — У немцев есть чему поучиться.

— Ты бы поехал? — совсем впрямую спросил Володя.

— А я там уже был, — теперь с какой-то даже, как показалось Володе, игривостью ответил отец. — И хорошо все помню. Вот в Венецию я бы съездил. А мама в Барселону хочет… Насмотрелась этой… «Рабыни Изауры»…

— Так Барселона — это же Испания…

— Каталония, — с учительской въедливостью уточнил отец. — Куда ей в Барселону… То сердце, то ангина… Нам бы поближе, в дом отдыха какой… Да где сейчас… Нет, если бы возможность была, я бы в Африку южную прокатился, на жизнь зулусов посмотреть… Поплыть туда на корабле каком-нибудь… — вдруг он оборвал свои словесные путешествия. — Поезжай — потом нам расскажешь.

После такого разговора стал Володя ездить — не тужить. Ну покупал родителям подарки, марки-деньги давал — правда, вдруг мама проговорилась, марки эти она не тратит, а откладывает — на похороны! Себе и отцу на похороны. Ну надо же… Еще только семьдесят стукнуло, а уже готовятся! Никаких вам марок, стал Володя давать рублями, хотя инфляция страшная… А чаще всего продукты привозил-передавал… Вещи. Отцу — плащ и портфель (он все работал), маме — тостер, вещь европейская. Потом электрочайник…

Но вот отец его напутствовал — ехай! — однако от поездки к поездке стало Володю все больше задевать одно наблюдение.

Ведь он не просто в Германию ездил, но и по Германии. По фирмам, заводикам — из города в город. Вальтер ему составлял маршруты, снабжал билетами, как говорится, контактными телефонами и всем прочим необходимым.

В сравнении с нашими расстояниями страна небольшая, но все же поезда, переезды… Два часа едешь, а то и все четыре.

И вот Володя едет. А ездил он, понятно, не летом — в другие, рабочие сезоны. Немцы летом, как положено, отдыхают.

Едет Володя, разумеется, поездом. Самое удобное и быстрое. А поезда у них, как у нас электрички, — не позаплеванности, конечно, а по расположению: в вагоне ряды сидений, понятно, не драных, хотя часто с этими самыми граффити, размалеваны дурацкими рисунками и словами. Но краска не мажется, особая, что и говорить, краска. Иногда, правда, бывают вагоны и с купе — на шесть человек, места опять же сидячие. Первый класс, второй…

Само собой, ездил Володя во втором классе, отличий, в общем, не было, всматриваться надо, чтобы различить, а по цене — заметно. Хотя, наверное, немцы могли бы ему и первый класс оплатить, если бы он обосновал. Но для чего?

Во втором классе он ехал с народом, как есть, не с белыми воротничками. Те, впрочем, чаще на самолетах: не только в Америке время — деньги, и в миниатюрной Германии они его экономят вовсю. Даже Володя однажды сподобился — из Франкфурта в Мюнхен понадобилось быстро перелететь. Билет оказался даже в бизнес-классе, где стюардессы за время этого перелета-перескока успели им всем разнести и раздать по банке пива с сэндвичем, то бишь с бутербродом, где не только бутер было, но и колбаса, и сыр, и лист салата.

В поездах соседями Володи чаще всего оказывалась молодежь. Ее было заметно и слышно, шумные, хотя и не наглые, куролесят согласно занятым местам, а на соседские — ни-ни, только: бла-бла-бла без контроля децибел.

Бывали также старушки и старички. Не только одинокие старушки, которых тоже хватало, но и со старичками. Такие благообразные парочки, чистенько одетые, и даже с претензией на классическую моду. Их было заметно много, и вскоре Володя стал не только обращать на них внимание, но едва ли не считать их. Так… на перегоне Дюссельдорф—Кельн насчитал четыре пары… А вот в Тюбингене вместе с ним сели две, такие бодрые, дед чемодан тащил, как молодой, ему и колесики не очень нужны были… Впрочем, чемодан у таких пар был редкость. Чемоданчики, саквояжики… Стюард везет по вагонам тележку со снедью, обязательно остановят, кофе закажут… эти самые бутерброды опять же…

Володя-то еду с собой возил. В поезде дорого, а так наберешь в супермаркете «Альди» или в «Плюсе» (цены почти как в «Альди») колбасы, сыра для тостов, хлеба нарезанного и так далее, вот тебе — дешево и душевно. Тем более, что там и пиво, и шнапсу всякого можно взять — почему бы не продегустировать? — и даже виски, например, из штата Кентукки. Понятно, не элитные сорта, но все же за качеством немцы следят. Пьется бурбон! и еще как пьется!

Тогда, в конце октября, Володя опять отправился в командировку. И в тот день с утра он вначале ехал до Кобленца. В Кобленце у него была пересадка на Гейдельберг, который Володя уже привык произносить по-немецки: Хайдельберг. Говорили: красивый город. Вот Володя туда и ехал в первый раз, с ночевкой, то есть с видами не только с делами разобраться, но и городишко посмотреть. Замок там какой-то на горе, очередной.

На этот раз педантичные сотрудники педантичного Вальтера снабдили его не просто билетами, а билетами с местами. Рассчитали маршрут от и до, только катайся. Хотя Володя предпочитал ездить в вагонах с общим салоном, в поезде на Хайдельберг у него оказалось место в вагоне с купе. Но коль с местом, значит, с местом.

Хотя пассажиров в поезде вообще было немного, Володя решил сесть по билету, потому что немецкому контролеру-кондуктору едва ли объяснишь, даже если бы у Володи был достаточный словарный запас, почему занял не тот плац, который у тебя в бумаге пропечатан, а угнездился на свободное место.

Со всех сторон купе для него было не очень удобно. И перекусить в купе не очень-то ловко. Восседай, среди других пассажиров зажатый. «Альди» Володя в Кобленце не нашел, купил в каком-то магазинчике, тоже не очень дорогом, колбасы нарезанной упаковку, сыра для тостов, хлеба также нарезанного, неплохого, с семечками, то есть с зернами подсолнечника, бутылочку апельсинового сока… Тут же в магазине соорудил несколько бутербродов, чтобы по месту потребления не возиться. Володе на удивленье сортов хлеба в Германии оказалось множество, и вкусных! Хотя Вальтер просил, чтобы Володя всегда привозил ему одну-две буханки бородинского. Он и привозил, но без подробностей: а хороший бородинский и в Москве на каждом углу не купишь, поискать надо бородинский, а то и в Черемушки съездить, в магазин при комбинате, где настоящий бородинский. Но пока что Володя с удовольствием отведает и простого немецкого хлеба с семечками.

Выпить у него уже было, вчера взял бутылку бурбона, ноль-семь, двести выпил вечером в гостинице, остальное перелил во пластиковую фляжку из-под водки «Финляндия», удобная штука, он ее давно возил, с первого раза, когда эту самую «Финляндию» приобрел на борту самолета, у стюардессы с тележкой всяческого спиртного, зачем выбрасывать, весу никакого — удобная тара для последующих заполнений.

Уже на вокзале Володя сообразил, что когда он проголодается и возьмется за свои бутерброды, отхлебыватьбурбон из фляжки «Финляндии» будет полная дикость для немецких-то глаз. Поэтому Володя быстро принял мудрое решение. Потратившись на банку кока-колы из автомата, стоящего рядом на перроне, он тут же ее осушил и, сидя на решетчатой скамеечке, непринужденно залил порожнюю бурбоном. Во всяком случае жидкости по цвету схожи. Даже перестарался немного, и чтобы не плескалось очень, пришлось бурбона уже из банки ему отхлебнуть. А пока раздумывал, не хлебнуть ли еще, для верности, и поезд его подошел.

 В своем шестиместном сидячем купе Володя обнаружил лишь одну немецкую девчонку, наверное, студентку. Их сразу узнаешь по какой-то балахонистой, неглаженой разностильной одежде. Ну, студентка — это нормально. Порадовало, что его место у окна и прямо перед ним столик. Повертев в руке банку с надписью «Coca-Cola» — мучила человека жажда на перроне, и вот он купил себе безалкогольного напитка и, поздоровавшись с соседкой, Володя первым делом поставил банку на этот пустой совсем столик. Даже установил, чтобы она ненароком не перевернулась, когда поезд понесется вдоль Рейна.

Уселся и сам. Но недолго он воодушевлялся отсутствием пассажиров. Еще не начались свистки перед отправлением, как в купе появились как раз старичок, ведомый старушкой, возраста, похоже, его родителей. Сверившись с местами и радостно обменявшись какими-то своими немецкими репликами, закатили и свой зелененький чемоданчик на колесиках. Растерянно огляделись: как бы его закинуть на багажную полку, оба ведь были не только в возрасте, но еще и росту небольшого, даром что немцы. Что ж, гражданин страны-победительницы поможет, даже и без просьбы, с учетом почтенных лет дорожных соседей. «Битте шен?» «Я-я, данке шен». «Абд гемахт — дело сделано», — прокомментировал свои действия Володя, водрузив чемодан на положенное ему место.

На этом его словарный запас к случаю и стимулы к разговору были исчерпаны. Он вновь занял свое место и уставился на перрон Кобленца, надеясь, что доукомплектации их купе не произойдет. Девушка сидела рядом с ним на среднем месте, старичок и старушка напротив. Остались свободные места справа и слева от входа. Может, из этих тоже кто-то скоро выйдет. Поезд тронулся.

Старичок незамедлительно завел оживленный разговор с девушкой. О чем они там говорили, Володя не вслушивался, да если бы и вслушивался, при его-то знании языка… Он уже отметил словоохотливость немцев, что поначалу для него с представлениями о нордическом характере, почерпнутыми из сериала о Штирлице, казалось странным. Вроде они обсуждали что-то из биографии девушки, фатер-муттер и прочее. Володя достал сборник детективов, прихваченный из Москвы, и взялся за чтение.

Но очередная история от тетушки Агаты шла плохо. Старичок, точно, был прыткий. Хотя девушка, надо признать, к красавицам не относилась. Немки, как известно, славны не лицом, а фигурами и ногами, видимо, из-за приверженности к передвижению на велосипедах. А старичка соотечественница, конечно, сразу взяла своей юностью. Его старушка, вся в кружевных шалях, обшлагах и воротничках, слушала щебет супруга внимательно, но благосклонно молчала. Плащи свои они, понятно, сняли, аккуратно повесили на крючки, посетовав, что нет плечиков. Это Володя понял — чтобы с плечиками, надо в первом классе ездить… или с собой возить. Старичок тоже одет не дешево, и ткань серенького вроде костюмчика ничего себе, и пошит соответственно, и платочек беленький треугольничком из нагрудного кармана выглядывает, словно не путешествует, а на концерт или в кирху свою собрался… Рубашка опять же белоснежная, галстук пестренький, шелковый, совсем не стариковский, а вот и запонка блеснула…

В Бингене купе заполнилось. Села немолодая, но моложавая пара: вероятно, муж и жена.

Освоились они быстро. Обсудив что-то между собой по-польски (это Володя мог различить), пара незаметно присоединилась к разговору девушки со старичком — уже на языке страны пребывания — и не успели доехать до следующей станции, как беседа стала общей. Молчал только Володя — что он мог им сказать по-немецки? Хендэ хох?Цурюк? Фройндшафт?

Худощавый поляк, довольно-таки затрапезно одетый, вдруг, извинившись, обратился к Володе на довольно чистом русском языке. Спросил, не из России ли он. Володя, всецело упакованный в шмутье немецкого производства, причем купленное на заработанные марки, а не подобранное в центрах гуманитарной помощи, куда его, впрочем, тоже водили сердобольные камрады, было огорчился, что поляк его вычислил (а ведь Вальтер ему недавно сказал в порядке комплимента, что выглядит он как совершенный немец, что-то в этом роде, секретарь переводила), но следом догадался: книга! Книга-то на русском. Впрочем, что, немец не может читать Агату Кристи по-русски?! Теоретически возможно.

Ладно, поляк. Сдаюсь. Раскусил. «Да, я из России». Даже из Москвы. Путешествуете? — не отставал поляк. По Европе мы путешествуем на танках, — вертелось на языке у Володи. Какого черта! Что, русских не видел? Судя по языку, очень даже видел, не мимолетно видел. Так и быть, признаюсь, не военную же тайну выдаю. «Я здесь в деловой поездке». Володя говорил с поляком, как со своими соотечественниками, то есть речь не замедлял, слова попроще не выбирал. Лови смысл слета, поляк!

Поляк спросил, будет ли теперь хорошо в России, принимает ли народ перестройку. Володя дипломатично ответил, что народ примет любую власть, если власть помогает народу или хотя бы ему не мешает. Поляку ответ понравился, он засмеялся, его спутница или жена едва кивнула. Поляк посмотрел на нее и пояснил Володе, что она все понимает, но не хочет разговаривать. Полячка кивнула — на этот раз с полной определенностью.

Володя пожал плечами, показывая, что он не совсем понимает, что ему сказали, но, во всяком случае, ему нет нужды о сказанном раздумывать.

Девушка что-то скороговоркой выпалила старичку, но тот понял и внимательно посмотрел на Володю. Володя ответил ему столь же внимательным взглядом, так что старичку пришлось уставиться в окно.

Володя взял свою банку, повертел в руках и отставил ее чуть дальше от старичка. Надо бы перекусить. Хоть бы кто-то из них начал, а он бы тоже достал свои бутерброды.

Но поляк не унимался. Спросил, не боятся ли они в России, что коммунисты могут вернуться.

«А они пока никуда не уходили, без раздумий ответил Володя. — Просто спрятали партбилеты и продолжают свои дела. Распределяют. Ваучеры придумали. Суда над коммунистами не было, и они опять в Москве стрельбу устроили».

Его самого порадовало, что он свободно говорит все это чужим людям, иностранцам, ему наплевать, кто это слышит и как истолкует.

«Да, сказал поляк. — Вам нужен свой Нюрнбергский процесс. Иначе может вернуться Сталин, новый Сталин».

Полячка сидела с неподвижным лицом.

Девушка, как видно, переводила старичкам то, о чем они говорили. Володя понял, что она тоже понимает русский язык.

«Или новый Ленин, — ответил Володя поляку, боковым зрением наблюдая за старичком, который также украдкой наблюдал за Володей. У него явно отработан такой взгляд, блестящие юркие глазки. Вероятно, еще недавно не пропускал ни одну юбку, да и теперь — наблюдает. — Какой может быть Нюрнбергский процесс, если у нас миллионы были в коммунистах. Кто будет судить?» И в упор, даже перебивая, спросил девушку, понимает ли она по-русски.

Девушка не смутилась и сказала, что жила в восточной Германии. Именно так, не в ГДР, а в восточной Германии. «У нас все учили русский язык». Теперь она студентка в университете Фрайбурга, но третьей специальностью взяла славистику. Любит русскую литературу. Особенно Паустовского и Тургенева. Правда, Тургенев для нее сложнее.

Володя не понял, что такое «третья специальность», но сказал, что, конечно, русская литература стоит того, чтобы читать ее в подлиннике. И даже похвалил девушку за самостоятельность. «Впервые встречаю немку, которая не назвала Достоевского своим любимым писателем»

«Вы, наверное, пока что мало встречали немок», — улыбнулась девушка. Она пояснила, что изучает экономику и надеется, что с русским языком легче получит место в какой-нибудь совместной фирме.

«Если в Россию не вернется Сталин, засмеялся поляк. — Вместе с Лениным», — прибавил он и подмигнул Володе.

Девушка вновь прилежно переводила старичкам.

Полячка была неподвижна, лишь вздрагивала от качаний вагона разогнавшегося поезда. Володя внимательно следил за банкой на столике («Может, отхлебнуть?»). Но лишь поправлял ее, когда она начинала ползти от окна к центру столика.

«Ленин тут же займется мировой революцией и прежде всего докончит в Европе то, что не успел в прошлый раз», — Володя старался произнести это так, чтобы поляк и девушка поняли: он шутит.

Полячка что-то вполголоса сказала мужу, и он развел руками.

«Просит закончить этот разговор, честно признался поляк. — Она выучила русский язык в вашем лагере, ей неприятно вспоминать об этом времени».

Полячка тихо, почти сквозь зубы проговорила еще несколько слов, а Володя, благодаря тому, что она вступила в разговор, смог получше рассмотреть черты ее лица, и сейчас отмеченные красотой то ли благородства, то ли достоинства, несмотря на то, что они были резковаты. Да, она была красива.

«Как же вы там оказались? — почти искренне удивился Володя. — Ведь вы… молодая».

Полячка опять молчала.

«После войны, — пояснил поляк. — Когда у нас были ваши. Арестовали, обвинив в антисоветской агитации, и отправили в лагерь. В Сибирь. Она была совсем девчонка».

Володя краем взгляда заметил, что старичок у окна, слушавший перевод студентки, застыл, вжался в свой угол. Его старушка сидела величественно, то ли опустив взгляд, то ли полузакрыв глаза.

Володя вздохнул. Он, по правде, мало что знал о Польше, о том, были ли там наши войска после войны. Знал, что, когда началась «Солидарность», Брежнев обошелся без ввода войск. Может, Афганистан помешал.

«Я не знал об этом, сказал Володя. — Не знал, что поляков тоже репрессировали. У нас много писали проприбалтов…»

Что ты оправдываешься, сказал он сам себе и вновь посмотрел на банку. Нет, сейчас не время.

«Вы, наверное, жили на спорных территориях, обратился он к полячке, как будто это что-то могло оправдать. — Западная Белоруссия, Западная Украина».

Ответа не было. Наконец ответил поляк. «Она из-под Быдгоща. Это далеко от вас». Вздохнул и повторил: «Простая девчонка из-под Быдгоща поехала в Сибирь. В Восточную Сибирь».

Студентка прилежно перевела.

«Бромберг», — произнесла старушка. Голос у нее оказался очень низким, но совсем не старческим.

Услышав, старичок вздрогнул и вопросительно посмотрел на старушку. Та утвердительно кивнула.

«Да, почему-то торопясь, — подтвердил поляк. — Немцы называют его Бромберг».

Студентка прилежно перевела. Володя, не совсем поняв насчет названий, хотел спросить у студентки: город находился в Восточной Пруссии? Однако поезд, опять прибавив скорость, заложил вираж, банка поехала по столику, он ее подхватил, повертел в руку и отхлебнул. Да, закусить бы бутербродом, но остальные словно забыли о возможности и даже необходимости перекусить в дороге.

«А я не люблю кока-колу, — сказала студентка. — Совсем не утоляет жажду». Последнюю фразу она произнесла очень чисто, как будто долго отрабатывала ее, готовясь к уроку русского языка.

«Я тоже не большой поклонник этого напитка, — согласился Володя, не слишком поворачивая голову в сторону студентки. — Но на вокзале не было ничего подходящего».

Девушка пожала плечами, ей, кажется, было неловко за свое замечание. Какое ей дело, кто что любит.

Но поляк, обрадованный, что тема сменилась, а разговор продолжается, ткнул пальцем в отставленную Володей банку. «Американский напой, — сказал он и добавил: штучный», но тут же поправился: «искусственный».

Его русский был очень неплох, и хотя он вставлял иногда польские слова, нередко поправлял сам себя.

«Вы прекрасно говорите по-русски», — сказал Володя, чтобы сделать ему приятное, просто так. Но все же прибавил: «Надеюсь, учили язык не в тяжелых обстоятельствах».

«Наверное, — согласился поляк. — Я жил в народной Польше. Учил русский, как она». Как-то подбородком указал на студентку. Мы же не знаем, как зовут друг друга, подумал Володя.

Поляк посмотрел на жену. «Потом меня направили учиться в город Куйбышев…»

«Теперь он называется Самара, — радостно сообщил Володя. — Возвратили старое название».

Студентка молчала, не зная, переводить ей или нет, но старушка что-то коротко сказала ей своим тяжелым голосом, и она стала переводить.

«Вот видите, не все у нас было плохо, — мягко сказал Володя. — Вы у нас учились…»

«Да, — сказал поляк и обнял жену. — Встретил ее».

Почему он не называет имени? — подумал Володя.

«Помог ей из России выбраться», — поляк посмотрел на жену, а она пристально посмотрела на Володю и так же свободно отвела взгляд. Именно! Красивая женщина даже сейчас.

«Это было… — Володя замялся, но посмотрел на полячку. — …после вашей реабилитации?»

«Да, — ответил за нее поляк. — Она уже была освобождена. Но началась какая-то жизнь, свои сложности».

Жена положила свою ладонь на правую руку мужа, словно стараясь придержать ее, двигающуюся в разные стороны при его рассказе. Володе подумалось, что в этой паре суровая дама не очень-то управляет постоянно улыбающимся, говорливым своим супругом.

Зато он не мог сказать, какие отношения сложились у этого щегольского старичка с его басовитой старушкой. Тот полностью вжался в свой угол, замер, не издавая ни единого звука. Даже взгляд его был неподвижен, хотя глаза при этом ярко блестели.

Володя вдруг увидел, что лицом немец похож на его отца. Та же округлость при довольно глубокой ямке на подбородке, те же несколько нависшие надбровья… Но ростом немец не вышел. И сидит отец совсем не так. Никогда Володя не видел, чтобы отец так сворачивался телом.

«Едут, — думал Володя, вновь и вновь отхлебывая из банки мелкими, лишь смачивающими горло глотками. Они здесь едут, а его родители сидят в своей Окуловке, рубли пенсий и отцовской получки по кучкам раскладывают».

Володя хотел представить все это. Увидел невеликую родительскую кухоньку при унылом свете старойшестидесятиватки, спрятавшейся к тому еще в большом стеклянном колпаке, расписанном красными цветами. Вот сидит отец, без очков, до сих пор они ему почти не нужны… впрочем, как видно, и этому старичку. Рядом мама. Пьют чай из больших бокалов, которые он им не так давно привез. Бокалы с изображением Эйфелевой башни. Купил, правда, в Москве, на вещевом рынке в Дорогомилово. Мамин, или считалось, что мамин, вскоре чуть треснул — дрянцо товар! — но мама не расстроилась, сказала, что теперь у каждого из них, то есть у нее с отцом, будет своя чашка. А с чем они его пьют? — стал предполагать Володя. С сахаром вприкуску? Наверное. При том заварка — одно название. Тот приличный чай, что он привозил, наверняка закончился…

В коридоре раздался колокольчик поездного буфетчика. Старичок радостно вздрогнул, но, открыв очи, опасливо посмотрел на Володю. А Володя взгляд не отвел — напротив, вновь хлебнув, постарался глазами высверлить старичка до глубин его нутра.

Верно от этого, не без труда отворив уста, старичок все же постарался так оживленно пригласить старушку перекусить, что та несколько опешила. А затем быстро заговорила, определенно показывая глазами на кругленький, хотя и не очень большой живот старичка. Но старичок не сдавался, и когда буфетчик возник за стеклом двери, он с возгласами стал подавать ему приглашающие знаки обеими руками.

Обрадованный Володя, давно ощущавший необходимость закуски при этой нервической выпивке, полез за своими бутербродами, и пока старички выбирали свое (старушка понабрала не меньше старичка), начал еду. Оказалось, что и у гордых поляков снедь была припасена своя, и бутылки с каким-то ягодным йогуртом, и у студентки был небольшой багет в фольге. Правда, она еще взяла у буфетчика зеленый чай.

Неторопливо жуя бутерброд и продолжая делать глотки из своей банки, Володя не оставлял раздумья о родительском чаепитии в родной их Окуловке. Наверное, сейчас они чай не пьют. Или пьют? Володя посмотрел на часы. Скоро четыре. У них, значит, шесть.

«У вас пересадка? — спросил поляк, прожевывая откушенное им от чего-то рулетоподобного. — Мы пока опаздываем на три минуты».

«Мне до Хайдельберга», — ответил Володя со всем возможным безразличием, тем предлагая и поляку быть безразличным к причинам, по которым он смотрит на часы.

«А у меня в Хайдельберге пересадка на Фрайбург, — включилась сту-дентка. — Но они не отправят поезд, пока не придет наш. Все на одном перроне. — Она немного задумалась, а потом почти выпалила: «Перебегу!» И улыбнулась Володе: «Правильно?».

«Парфэ!» — кивнул Володя, вновь прикладываясь к банке. Даже некрасивые девчонки становятся почти красавицами, когда так улыбаются.

«У меня по русскому языку всегда была единица», — похвасталась студентка, а Володя не сразу вспомнил, что у немцев единица — высшая оценка, наша пятерка. А когда вспомнил, тоже улыбнулся.

Старичок, трудившийся над сосисками с картофельным салатом, вновь ожил и, видно, спросил у девушки, о чем дискуссия.

Девушка подробно стала пересказывать последствия беглого взгляда Володи на часы. Что-то добавлял поляк, включилась и старушка.

Володя был оставлен в покое. Нет, родители будут пить чай попозже, понятно. И вообще с чего он взял, что вприкуску. Подумал бы еще, что пустой. Варенья, повидла, джемов у них полно. Клюква уже есть, брусника, костяника. Север севером, а ягоды такие, что здесь и не видывали с их драй-фрюхтен! Отец не так давно летом, сказал ему: «Производство упало, зато экология улучшилась!»

— Вы говорили, что теперь Самаре вернули имя? Как она сегодня? — спросил поляк, сворачивая в хрустящую бумагу несъеденное и, очевидно, приняв к сведению, что Володя тоже управился со своими бутербродами, а также опустошил свою кока-колу.

— Я в этом городе, к сожалению, не бывал, — Володя достал из сумки бутылку с апельсиновым соком. Поляк посмотрел на нее с некоторым удивлением. — Но по нашей стране поездил. У меня отец — агроном.

Девушка, потягивая свой пакетиковый чай, продолжила переводить старичкам, длившим свою трапезу.

— Я тоже бывал в некоторых ваших городах… — жена поляка посмотрела на него темным взглядом, и он замолчал.

— Отец — агроном, и мы жили в маленьких городках. Иногда в селах.

— Вам это нравилось?

— С друзьями было трудно расставаться, когда уезжали. Но у отца редкая специализация, он во многих местах был нужен. Куда он, туда и мы с сестрой и мамой. Зато страну посмотрели.

Володе было наплевать, что там эта студентка старичкам переводит, хотя, впрочем, интересно, почему лицо старушки оставалось непроницаемым. Старичок-то, склоненный над своим нескончаемым салатом, украдкой выстреливал в Володю испуганным взглядом.

— У вас есть что посмотреть, ­— сказал поляк. — Жизни не хватит.

Эти слова он произнес жестко и четко, а затем в упор посмотрел на Володю.

Володе это очень не понравилось, и он также уперся взглядом в лицо поляка, передавая ему безмолвное: «Хочешь спросить, почему нам у себя не сидится, почему все норовим за границы вылезти?! А это у нас называется всемирная отзывчивость. Читал Достоевского?!»

Поляк резко повернулся к окну, потом сказал, обращаясь к старичку:

— Der Zug kommt schnell, aber zu spat.

«Поезд идет быстро, но опаздывает». Это и Володя понял — по-немецки поляк говорил с сильным славянским акцентом. А старичок почему-то радостно закивал и затем, глядя на Володю, развел руками.

— Zug kommen nach Fahrplan, — проговорила старушка не поворачивая головы.

— Поезд придет по расписанию, — перевела студентка, понятно, для Володи, но и это он сам понял.

— У вас по России удобнее летать самолетами, — сказал поляк Володе.

— По-разному, — возразил он. — Например, в гости к родителям езжу поездом. Всего шесть часов, даже меньше.

Студентка продолжила перевод.

— Шесть часов! — воскликнула старушка. — Это как от Кёльна до Берлина! Через всю страну.

— Где же они у вас живут? — спросила студентка и перевела старичкам свой вопрос.

— Между Москвой и Петербургом. В Новгородской области, — спокойно произнес Володя. — Думаю, вы знаете эти города. — Улыбнулся.

Девушка перевела. Старушка выслушала, кивнула. Ответила. Старичок посмотрел на нее и кивнул тоже.

— Мы летаем самолетом, — перевела девушка.

— У нас другие самолеты, ­— что ж, рассказывать им, что даже в Новгород Великий у них самолеты не летают. Да и от Новгорода до маленькой Окуловки полторы сотни верст, это небось, как сейчас — от Кобленца до Хайдельберга. — Поездом удобнее.

Старичок вдруг заговорил, а когда закончил, посмотрел на студентку с настороженностью.

— Он говорит, что у вас в России другой… другие… — она замялась, ища слово, показала, сводя и разводя раскрытые ладони, — другой размер рельсов…

— Колея, — подсказал Володя, поняв. — Да, у нас железнодорожная колея шире, чем в Европе.

Девушка радостно закивала головой.

— Мне рассказывали, — поляк хмыкнул, — что это придумал ваш царь Николай. Хотел отделиться от Европы.

— Это была военная хитрость, — уточнил Володя и посмотрел на старичка так же пристально, как недавно смотрел на поляка. — На бронепоездах к нам так просто не въедешь.

Старичку перевели, и он вздохнул и вновь развел руками. Хотя ведь мог бы и напомнить Володе, коль такой разговор завелся, как они въезжали к ним в сорок первом году.

— Впрочем, размеры колеи никогда не мешали нам въезжать в Европу, — сказал Володя.

— Мы знаем, — вдруг низким красивым альтом проговорила полячка и закрыла глаза, откинувшись на диванную спинку.

Старички ждали перевода, но девушка молчала.

Вагон заметно мотало — поезд с шумом увеличивал скорость, как видно, машинист действительно стремился вновь войти в расписание.

Володя сидел, глядя на столик с пустой банкой из-под кока-колы и видя также сидевшего перед ним неподвижного старичка, который наконец закончил свою трапезу.

Если бы здесь оказался отец… сидел бы с ним рядом вместе с мамой — студентка пересядет, а поляков — долой… Так сказать, встреча на Рейне. Где этот старичок воевал? или не воевал все же?! Нет, по возрасту должен был, у них в конце войны всех подгребали, Володя уже знал, по рассказам немцев. Отец, между прочим, по-немецки говорит прилично еще со школьных времен, учительница из дворянок была, с образованием, удалось укрыться у них в станице. Был этот знаток русской колеи в России или нет? На этом, как они называют, Восточном фронте? И все молчит — слушает. Отец бы тоже, наверное, молчал. Потом бы высказался, само собой. Но как — Володя догадаться не мог. У этих агрономов на все свой взгляд... И мама тоже сидела бы молча, но старушку, то есть, понятно, почти ровесницу свою разглядывала бы — она умеет это делать незаметно. А потом, оставшись со своими, показала бы ее, жеманящуюся. Что делала эта нынешняя старушка в сорок пятом году? где жила в Германии? Мама в сорок пятом училась в мединституте и служила медсестрой в госпитале…

Ну надо же было оказаться настолько хамом, что ни разу не предложить родителям съездить в Германию! Да что там предложить?! До сих пор не выправил им загранпаспорта. Не повез их в тот же Шверин, где после войны служил отец, когда город англичане передали нашим. И сам бы посмотрел, отец говорил: очень красивый город среди озер, и почти не бомбили его тогда…

Но так получилось (чтo «так получилось?!» — очень плохо получилось), что никуда и никогда в Германию он родителей так и не свозил, и вообще никуда они не съездили.

Вот и мама умерла.

А тогда, как положено, голос с вершин купе объявил, что через несколько минут поезд прибудет в Хайдельберг.

Студентка посмотрела на часы. Сказала старушке:

— Zeit.

Вовремя.

Та величаво кивнула.

Студентка пропела известное немецкое «Tschuss!» и упорхнула из купе.

Володя тоже встал, готовясь выйти. Пришлось, его пропуская, встать и полякам — впрочем, и они выходили, а в коридоре и вовсе возникла очередь тех, кто высаживался в Хайдельберге.

Володе торопиться некуда, он уже приехал сюда — до завтрашнего вечера. Это поляки, выйдя, тут же канули в густом воздухе октябрьского вечера — им предстояла пересадка на другой платформе, а времени между поездами все же считанные минуты. Володя почему-то стоял, осматривался — хотя его встречать никто не должен. Застучали автоматические двери, и состав их тронулся.

Володя неторопливо пошел вдоль вагонов, и вдруг над ним вовсю открылось окно купе, в котором он ехал, а из него даже не высунулся, а выскочил старичок со своим платочком в нагрудном кармане.

Увидев Володю, он с детской радостью замахал ему обеими руками, потом сцепил их над головой и с такой же радостью затряс. Володя видел, что старушка крепко держала его, обхватив туловище.

— Россия! Горбатчев! Карашо! — закричал старичок громко и молодо. Поезд уносил его вперед, но он, оборачиваясь к Володе, крикнул еще раз:

— Харашо! — и умчался навсегда из Володиной жизни.

Хотя — отчего же навсегда? Может, он еще жив, как жив и Володин отец, и, кто знает, может, им еще суждено встретиться, хотя бы втроем, если не в Германии, так в России.