«…Сверчком в этом космосе битв»

Амарсана Улзытуев

Декларация, которой Амарсана сопровождает свои стихи, настолько эффектна, что побуждает к немедленному комментарию.

Вот его декларация:

— Я объявляю, — пишет он, — конец потребительской суете обычной рифмы и меры. Моя форма — ритм вместо метра и анафора вместо концевой рифмы, которая в русском стихе искусственно доращивает эмоцию или мысль, а стихотворца превращает в «наперсточника». Признал же Пушкин, что «пламень» неминуемо тащит за собою «камень», а из-за «чувства» выглядывает непременно «искусство».

Отвечаю: может, и тащит, и выглядывает. У средних стиходелов. Но не у Пушкина, который над этим подшучивает. И не у подлинных поэтов. Им русская просодия не мешает.

Если же поменять привычную концевую клаузулу на непривычную начальную анафору, — то где гарантия, что и в этом случае не набегут «наперсточники» нового пошиба?

Да и русская традиция не так однозначна. Когда Амарсана в противовес рифмовке демонстрирует вольный ритмический размах (а пишет при этом по-русски), — разве не опирается он — интуитивно — на русскую же традицию вольной речи, когда-то именовавшейся у нас «стихами в прозе», а теперь загадочным французским словом «эссе»?

Если уж идти вглубь, — то не жанровый поворот к анафоре побуждает вольного стихотворца обратить свой талант на Восток (на вековой, тысячелетний Восток и, конечно же, на нынешний тоже), — тут куда более глубокий поворот: к «волшебной традиции заговоров и заклинаний, былин и плачей, гимнов и призываний».

А что, на Западе этого не было?

Было. Но на Востоке — первозданнее.

Околдованный этой первозданностью, Амарсана цитирует русского классика, который обернулся туда же: «Да, скифы мы, да, азиаты мы!» Но в сущности не Блок стоит у него за этим поворотом к Востоку. А стоит отец.

Отец Амарсаны, Дондок Улзытуев, — живой классик бурятской поэзии, всесоюзно признанный поэт последнего (послевоенного, или скажу так: послесталинского) периода Советской власти, — завещал сыну сосредоточиться не на русской системе в образовании (что было в ту пору общепринято), а углубиться в родную национальную словесность. И вмонгольскую, и вообще в восточную, но прежде всего — в бурятскую.

Сын исполнил завет.

Эффект превзошел все ожидания. Завороженные восточной первозданностью, критики приветствовали вАмарсане… варвара, чей стих, брутальный и свежий, расхристанный и нервный, — своей веселой энергией напоминает… песню шамана.

Учтя все это, я раскрываю его стихи. Его «анафоры». Его гимны и заклинания. Его клятвы верности Востоку.

Верность тут — уникальная.

Бурятию помнит — с ранних лет. И как в семнадцать лет сидит у костра в пионерском лагере. И что «самая длинная на планете улица имеет длину в 17км в деревне Бичура в Республике Бурятия». Зафиксировано в книге рекордов Гиннеса…Такие ссылки на Гиннеса все время «сдергивают» повествование с казенной поэтичности. И с тою же озорной целью добавлена к пейзажу «горчинка», коей славится Бурятия, и вот такая неромантичная деталь: тут «коровы жуют эдельвейс, цветок альпинистов». Но даже не этот горный цветок, невесть как попавший в таежные заросли, сообщает родному пейзажу оттенок веселого карнавала, а то, что местный шаман (шаман! наконец-то…), в прошлом — кулинар-итальянец, присутствие которого придает всему описанию оттенок фантасмагории: камлая, он (шаман) «из Библии что-то бормочет», и с Землей-планетой «вертится, словно с бубном».

Привкус веселого розыгрыша неизменен. Лазурный пейзаж Туниса с пением райских птиц сперва сдобрен замечанием, что «у сладких арабок глаза изюм», а затем — что уста у них рахат-лукум и «слаще их не найти».

И еще одна замечательная особенность программных восточных пейзажей Амарсаны: в них что-то «просвечивает»… что?

Впрочем, почувствуйте сами:

«Поэт, прежде всего — богатырь,

Поит с шелома, кормит с копья свои песни,

В поле он серым волком, сизым орлом под облаком,

Половцам сгинувшим вслед растекаючись мыслью по древу...»

Выпускник средней школы без подсказок определит, что именно растекается тут по древу: «Слово о полку Игореве».

А вот о телеведущей;

«Хочет о чем-то о прекрасном и вечном сказать, говоря о кокосе дочерь попутного ветра с перстами попутными Эос…»

Кокос — из обещанного восточного репертуара… а «просвечивает» что? Гомер, вживленный в русскую словесность Жуковским…

А это?

«Если бы мы знали, из какого сора, ила, рожна делается лягуха-весна....Из какого абсурда, несбыточных снов, бредовых мечтаний образуются Маши и Тани....»

Лягуха — словечко Амарсаны: надо же ему удочерить Машу и Таню. А «из какого сора» все это растет? Изахматовского? «Когда б вы знали…»

И вот что интересно: декларируется Восток, а из складок текста выглядывает… Запад? Европа? Русь?

«Да, купили меня с потрохами — за экологически чистое небо в алмазах, за поцелуй на морозе взасос, с тобою, краса!»

Потроха и алмазы — это Амарсана… А поцелуй на морозе? Опять Русь — Хлебников…

Вот вспоминает бурятский поэт, что в детстве стояла в сенях избы омулевая бочка, — и что же? И уплывает мыслями в священный Байкал русской каторжной песни…

Так укладывается ли его Вселенная в программные кряжи Востока?

Нет, шире: в его сознании — культура всего человечества, весь шарик земной, и сердце его, как он сам пошутил: «иудео-христианнейшее, мусульмано-даосско-буддийское»…

Или такой перечень ценностей:

«Святое человечество… светы и мраки, раи и ады, рои богов, что горше Иеговы, пуще Будды, Иисуса слаще…» Трое в ряд.

А чтобы вкус таких перечней не показался случайным, собеседники Амарсаны, собрав застолье, «пьют сакэ и водку, бургундское и денатурат…»

А чтобы содружество людей не показалось официозным, какой-то бродяга отваливает, чтобы «заночевать в кустах возле Кремля».

Не в государствах счастливы люди и не в бунтах против государств, счастливы они, гуляя, как Боги, «по земле планеты Земля».

Планета Земля — вот настоящий лирический герой Амарсаны. Изначально и окончательно. «Как черновик с динозаврами эта планета». Мы — наследники.

Все мироздание вмещается «в зрачок глаза». «Сорок сороков скоплений галактик и бездн соринкой в глазусвербят».

И глаз все это вмещает.

Смысл?

«Смысл всего — это смыслы, созданные словно солнца, Смерть всего — это смерти, потерявшие смысл. Осуществляя смыслы, зиждется жизнь за жизнью, освобождая космос, побеждается смерть…»

То есть Смысл сообразит задним числом Разум. А жизнь — грешная жизнь — пусть «бурлит, толкаясь, шкворча,трепыхаясь, греясь на солнцах неисчислимых планет…»

И планету, и все мироздание автор «Анафор» баюкает на руках, как ребенка, смягчая пафос шуткой. Чувствуя себя «шмелем в цветке», «сверчком в космосе».

Что ждет нас всех? Рисуя счастливое будущее, он не забывает добавить к картине мотивы из детской страшилки, впрочем, из Тарковского тоже. И из Шекспира:

«Как сумасшедший с бритвою в руке — чтобы от пения моего у лошади слеза катилась, у женщин животы набухали, у двух Медведиц начиналась течка, Офелия не утопилась, Орда не прекратилась…»

Течку созвездий — стерпим. А то, что сцепились Орда и Брага, — это по-нашему!

Становятся ли катастрофы Истории менее горькими?

Не становятся. Но их можно вытерпеть. Как? Это и ищет Амарсана Улзытуев. Можно построить дом, можно посадить дерево. Несмотря ни на что.

Таково единственно возможное счастье. «Счастье нечаянно жить».

Попробуем?