Киноакадемия

В темноте космической полного кинозала,
Помню, мать мне платок на глаза вязала,
Потому что эти сцены, ох, вырезали бы что ли!
Вот насмотришься и принесёшь в подоле.

У меня закипала кровь, барабанило в темя:
От чего меня берегут, что и без зренья страшно.
Поцелуи долгие, звуки слизистой — всё по теме
О запретном плоде, который сладок так, что…

А потом мне велели закрывать уши и только,
Чтобы я не слышала брани и матершины.
И тогда я впервые увидела, как целуются люди,
Потому что у матери — никогда ни мужчины,

Потому что целующихся удаляли с улиц,
Стыдили в парках и обливали грязью старухи,
Потому что целовался в стране открыто только Брежнев, 
Но это я и сама не смотрела, и сама глаза закрывала.

И не было ласки в той стране, куда меня заковали,
Не говоря уж о сексе. Я до сих пор стесняюсь
Произносить это слово, а если вдруг трали-вали,
Называлось это «любовь». На это глаза закрывали.

Актриса

Памяти любимой актрисы моего детства Изольды Извицкой

Всю неделю в запертой галактике,
Догорая, лампочка дрожит.
«во французском стареньком халатике»1
На паркете женщина лежит.

Ну и счастье выпало на долю ей,
Всё-таки лукавая она:
Тридцать семь, наполненных агонией,
Звёздных лет была она пьяна,
Разъезжала по Парижам-Ибицам,
Покоряла красную шпану.
Вот везёт же нек’трым счастливицам:
Умерла и дремлет на полу.
Вот бы так же, вот бы так же, лапочка:
Мёртвая, лежишь себе… Тик-так…
Целую неделю гаснет лампочка,
Гаснет, не погаснет всё никак.

Сладок опыт мягкой адаптации,
Ангелы танцуют «Каравай»,
Бог бубнит со стула в рекреации:
— Отдохнула, а теперь вставай
и погнали по небесной скважине,
переходим, деточка, в астрал.
И своим ключом в замочной скважине
Бывший муж уже заскрежетал.

Тут сбегутся, к сердцу прижмут, к чёрту пошлют,
положат в огонь, пришьют
сплетню «самоубийца» к телу, которое обожали.
А она «тобоюубийца», отечество, нас от тебя нарожали.

Ты нас и убиваешь за то, какими нас воспитало.
Светает. Астрономия меня растоптала.
Если всё конечно, чего же я тут страдала?
Мамочки, ради чего рифмами лепетала.

Люди добрые — дорогие мои москвичи!
Послушайте! Переполнены космические погосты!
Под парами тысячи новых дыр на месте старой звездной бахчи. 
Господи! Я ничего не хочу знать про звёзды!
Я ничего не хочу знать про звёзды!
Пожалуйста, я ничего не хочу знать про звёзды!
Замолчи! Замолчи!..

Проскурин

Проскурин едет в троллейбусе, уткнувшись в окно.
Губы его двигаются. Разговаривает сам с собой. Вот оно,
Как время высушивает. Он едет до Лялина переулка.
У него ухмылка тонкая и сухая шкурка.

Вечно мазался кремом. Под щетиной на маленькой голове
Швы от аварий. Четверть века назад по Москве
Гонял на «пятёрке», разбивался вдребезги, был развалина. 
Исчезал из вида. И вот он — едет до Лялина.

Это я, случайная. Четверть века минуло.
Неужели, Господи, пока рот разинула,
Жизнь прошла и всё, что меня касаемо… 
Неужели, Господи, я неузнаваема?

Проскурин бормочет что-то, прикрывая куриные веки,
Веснушки выцвели, грудина впалая, как половица в доме. 
Порядок и чистота в его голове, как в аптеке. 
Он повторяет роль. Но ничего не помнит кроме.

А когда он озирается, линзы в очках его вопиют,
Толстые, увеличивают пустоту в финале.
Видит, как я долго смотрю на него, и досадует, что узнали. 
А потом и радуется, что ещё узнают.

* * *
Я новых фильмов не люблю, их стержневого бреда.
Стою и частника ловлю в кинотеатр «Победа».

Там Синий зал и Красный зал, и разные сеансы.
Кино — что доктор прописал, да были бы финансы.

Мне снится ролик про любовь, где главные герои — 
Не мы с тобой, не мы с тобой. И я кричу порою.

А ты живёшь в другом кино, в другого цвета зале,
Где всё настолько мудрено, что зрители сбежали.