Мама стремилась сделать из меня интеллектуально развитого человека, и позже ей это, в целом, удалось, но речь о том, что она все время норовила сводить меня в какой-нибудь музей, или на выставку, или в театр.

 Я же все эти выставки и театры просто терпеть не мог. Но как-то раз мама повела меня в театр, ради которого мы даже поехали из наших дорогих Люберец в Москву, а назывался этот театр, по-моему, «Линкольн».

 Название спектакля, я, к сожалению, не помню. Но все остальное помню просто прекрасно, и поскольку история в театре «Линкольн» произошла интересная, я вам ее расскажу.

Мы сидели во втором ряду, всех артистов было видно близко, все, что они говорили, было отлично слышно, но все равно через десять минут после начала спектакля я уже абсолютно ничего не понимал.

На сцене все были в средневековых костюмах и шапках (это в мае-то месяце!), эти шапки все то и дело снимали, кланялись друг другу и разговаривали без остановки. Предположим даже, что их разговор был о чем-то важном, но это было важно исключительно для них, а меня как-то совсем не касалось.

В общем, я перестал смотреть спектакль и пошел рядами. Очень хотелось самому залезть на сцену, чтоб на меня тоже зрители посмотрели. Почему бы и нет? Я вообще всегда очень любил, когда на меня люди смотрят.

Ну вот, хожу, значит, рядами, и спрашиваю, у кого получается, нравится ли им спектакль. А они мне улыбаются и ничего не отвечают! Думают, если я маленький, то со мной и разговаривать не надо!

Потом начали сажать меня на место.

— Мальчик, успокойся и иди!

— Чей ребенок?! Успокойте баловника!

— Да посадите вы его, черт, назад!

Чего только, в общем, не говорили.

 Я сел обратно на место, и мама дала мне яблоко, потому что знала, что если мне было что-то неинтересно, то надо чем-то меня занять.

Яблоко было очень вкусное, и скоро в моих руках оставался только огрызок, в котором, естественно, были косточки. И вот эти косточки я засунул себе в правое ухо, потому что подумал, что если у барона Мюнхгаузена на голове росло вишневое дерево, то и у меня может вырасти тоже, только яблоневое (ну, я же яблоко ел), просто надо его правильно посадить. И посадил.

А маме я про яблоню на своей голове решил ничего не говорить, думаю, вот яблонька вырастет, и удивятся и мама, и папа, и все вообще, кто меня будет видеть. Естественно, у кого еще яблоня на голове?! 

Спектакль вскоре кончился, после нашего с мамой похода в «Линкольн» прошло около десяти дней, и у меня заболело ухо. Еще через четыре дня оно начало распухать, я рассказал обо всем маме, и мы пошли к врачу. (Папе это все рассказывать было нельзя, потому что он бы меня в этой ситуации стопроцентно не понял.) 

Врачом ухо-горло-носом в нашей поликлинике оказался молодой парень Дима.

— Садись, Мюнхгаузен, — сказал он мне с еле заметной иронией, в которой я услышал что-то для себя очень приятное, а именно, это было признание Димой моей, как минимум, остроумности, а может, и чего-то даже большего.

— А очень будет больно? — спросил я Диму.

— Нормально все будет, — ответил Дима, на этот раз уже совершенно серьезно и как бы даже не обращая на меня внимания.

Дальше было все-таки больно, потому что Дима своим специальным металлическим инструментиком лазил прямо в самую глубину моего уха и доставал с его дна яблочные косточки.

По пути домой мама со вздохами облегчения говорила мне, что конечно же она родила очень непосредственного и, предположительно, оригинального человека.