Из мемуаров 1941 года

…Начиная с вокзала все было ново: галдеж вагона, незнакомые го­рода, ощущение войны, гордость, что я сын ушедшего на фронт добровольца И еще — неслыханное скопление родственников. В таком тесном обществе я еще не вращался. Нас провожало море народа, а ехало пятеро: кроме меня с матерью, тетка Люба, ее сын Вадим (любимый мой брат!) и еще дочь дяди Миши-военного — трехлетняя Леночка. Как са­мая младшая она была главным объектом забот, но в ходе четырех­дневного странствия наступил момент, когда именно я оказался в центре всеобщего внимания: слетел с верхней полки от толчка поезда и упал на батарею бутылок с боржомом (знал бы, что сле­дующий боржом в моей жизни появится не раньше чем через де­сять лет). Был большой грохот и хохот, все меня утешали... Зачем? Я был только горд происшедшим. Жалел, что скоро мы при­ехали.

Я с интересом рассматривал приземистые каменные дома и вымощенные плитами тротуары Свердловска. Ощущение провала, катастрофы, конца жизни не сразу пробилось сквозь новизну случившегося. Я решительно не замечал тесноты маленькой ком­натки, куда все наше многоступенчатое семейство ввалилось 7 ию­ля 1941 года, — меня куда больше поразила старинная резная фисгармония принявших нас хозяев. Хозяином комнатки был лысеющий человек с орлиным носом и смеющими­ся глазами. Приветливость его смутно беспокоила меня: я чувствовал странность происходящего и не умел сформулировать своего вопроса, я осторожно допытывался у старших, к кому же это мы приехали и кем нам приходится человек с орлиным носом, спокойно созерца­ющий из уголка наше фантастическое вселение.

Мне объяснили, что этот человек «из того же украинского местечка, что мы все», что он приходится «нам всем» каким-то очень сложным родственником, мне, например, он разом троюродный дядя и четвероюродный брат; нумераций этих я не понимал, родство было слишком замысловатым, а из «нашего местечка» могло быть, во­обще говоря, полно народу. А тут хозяева пустили жить такую толпу, а сами куда-то ушли ночевать, чтобы наш табор как-то на первое время разместился...

Первое время продлилось несколько месяцев, пока нами уплотнили какую-то бабусю в том же доме. Просторней не ста­ло: к Леночке приехала мать, жена Миши-военного, а к Эфросам — после нашего от них отселения — моя добрая тетка Роза. Кагалоказался-таки будь здоров, и я все гадал, как это та­к устроилось.

А устроилось так, потому что донские казаки, возглавлявшие родственные семейства, уходили на фронт, а их еврейки-жены (вот-вот — вдовы) сплачивались, спасая нас, полукровок… Вот и вышло так, что я вместе с матерью, тетками и другими родственниками приехал в Свердловск летом 1941 года.

Осенью я пошел в первый класс.

Приняли по блату — мать в той же школе взялась вести биологию у семи­классников. Как недоростку мне устроили приемный экзамен. Что-то я читал вслух из толстой книги, потом получил вопрос «по общему развитию»: кто такой Калинин?

— Вождь, который раздает ордена.

По-моему, их подкупила скорость, с какой я это выпалил. Приняли.

Школа кочевала из здания в здание, уступая место раненым с фронта..

Первая моя учительница была похожа на московских детсадов­ских воспитательниц: добрая, улыбчивая, нестарая, только с седы­ми прядями в аккуратной прическе. Много позднее я осознал то, что о ней рассказывали: ленинградка, попала под бомбежку, рухну­ла в пролом пола вместе с тахтой, на которой лежала. Это ее и спасло. Была эвакуирована в чем была — чуть ли не в белье; так и прибыла в Свердловск, чужие люди ей собирали тут одежку. Меня тогда более всего занимал вопрос, обязательно ли спа­сешься, если рухнешь с высокого этажа на тахте. Белые пряди я осознал потом.

Занятия почти не запомнились. Линовали бумагу с обоев, писали палочки и крючочки, пока хватало линеек, потом опять линовали.

Занятия шли в три смены. Переполненные классы имели бук­венные индексы вплоть до «К», то есть их было по десять на каждый уровень. На переменах — толчея. Драки. Сложилось ощущение школы как опасного ежедневного предприятия, на которое надо мобилизоваться. Потом этот опыт несколько помог мне в Москве, на бандитской Потылихе.

В один из первых школьных дней ко мне на перемене подошли два парня.

— Это ты играл в «Подкидыше»?

Их вид не предвещал ничего хорошего.

— Я…

В ту же секунду один из моих собеседников (тот, что покрупнее) влепил другому крепкий шелобан в лоб, и они удалились. Видимо, я оказался предметом спора. У меня однако возникло ощущение, что шелобан запросто могут врезать мне.

Как-то, на перемене же, ко мне пристал с угрозами незнакомый парень, на голову выше меня, какой-то неприятно кривобокий. Меня даже не то встревожило, что он старше и выше, и не то, что неприятен внешне, — меня потрясло, что он — НЕЗНАКОМЫЙ, и, стало быть, ЛЮБОЙ может ко мне прицепиться. «Законные» стыч­ки детского езда шли, бывало, между своими, там даже поражение давало пусть низший, но признанный статус, но этот совершенно неведомый мне оголец, которому, оказывается, есть до меня дело, возмутил меня, потряс и, честно сказать, испугал.

На уроке меня мучило предчувствие, что он станет ждать меня на улице, и тогда я придумал хитрейший план: идти домой обход­ным путем, задними кварталами. Это тоже рискованно, потому что мать непременно спросит, ПОЧЕМУ ОПОЗДАЛ, и придется что-то ей соврать; кроме того, я мог запросто заблудиться, потому что не знал здешних улиц. Но меня уже разобрал азарт; я ДОЛЖЕН был тому огольцу на­ставить нос. Всю дорогу я считал кварталы под мысленную музыку: "Ты хитер, да я хитрее тебя…"

Когда вышел к дому, не заплутав, душа возликовала.

Ах, школа эвакуации — как обкатывала она меня, как оббивала углы мои, как обдавала угрозами, закатывая страхи внутрь… Спа­сибо, пригодилось.

До нашего возвращения в Москву — два года спасительной и безжалостной эвакуации.