Василий Голованов. К развалинам Чевенгура: Рассказы, эссе. — М.: Новое литературное обозрение, 2013;

Мариуш Вильк. Путем дикого гуся / Перевод с польского И. Адельгейм. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014;

Олег Ермаков. Вокруг света: Походная книга. — «Новый мир», №№1—2, 2014.

В прошедшем году, если судить по его удачам, одно из первых мест в русской литературе по-прежнему крепко держали травелоги. Достаточно вспомнить «Три путешествия» Ольги Седаковой, «Ошибки в путеводителе» Михаила Айзенберга, «Невозможность путешествия» Дмитрия Бавильского, «Книгу перемещений: пост(нон)фикшн» Кирилла Кобрина, «Вернись и возьми» Александра Стесина.

Жанр «писем русского путешественника» во всех его видах и модификациях востребован, это уже своего рода литературное комильфо, не иметь собственной книжки путевых заметок современному русскому писателю вроде как-то и неприлично.

Но вот что обращает на себя внимание: все лучшие травелоги — или вовсе не травелоги, или включают в себя элементы жанровой рефлексии.

«Три путешествия» Седаковой — не столько само странствие, сколько — метафизика странствия, книга не о пространстве, а о времени.

По точному наблюдению Ольги Балла, «записки Кирилла Кобрина о перемещениях (из одной точки экзистенции в другую) при всей общности их внешних примет с травелогами — антитравелоги, а то, что в них описано (запротоколировано? — тут напрашивается какое-то суховатое, принципиально необживаемое, что ли, слово), по существу, антиперемещения. Антипутешествия»¹.

Путевые очерки и фрагменты Дмитрия Бавильского снабжены добротным экскурсом в историю жанра — от Радищева и Карамзина до Битова и от Гете и Стендаля до Эрве Гибера. И снова — «невозможность путешествия», вынесенная в название.

Во всем этом чувствуется какая-то усталость жанра. А возможно — и усталость от жанра.

Сегодняшний читатель избалован и легок на подъем. Вместо того, чтобы читать чужие рассказы на тему «как я ездил в Париж (Венецию, Рим и т. д.»), он, скорее, сам поедет в Венецию или Париж, а недостающую информацию отыщет если не в сети, то — в умном путеводителе, которых сейчас выпускается немало. Одних только новых книг об Иерусалиме за несколько ближайших месяцев приходилось видеть четыре (речь, конечно же, не про замечательный «Город заката: травелог» Александра Иличевского, который не попал в наш список в начале только из-за ограниченности 2013-м годом издания), а «Венеций» было и того больше — не то семь, не то восемь. И все хорошие, солидные издания, не только с иллюстрациями, но и с серьезным научным аппаратом — настоящие исследования по страноведению, истории, культурологии, урбанистике.

Путевая проза — изначально и путеводитель, и пособие по географии, и авантюрное повествование о приключениях в чужих землях, и только затем индивидуальное переживание пространства — на сегодня на глазах теряет все свои привычные функции, кроме той, которая упомянута последней. Но здесь тоже обнаружилась ловушка: акцент сместился с переживания на пространство. Уникальность взгляда — это, конечно, хорошо, но уникальность пространства — интереснее, а нехоженых троп и неразведанных маршрутов остается все меньше, и все эти возможные траектории перемещений по миру уже вовсю делят между собой туроператоры. В этом смысле «письмам русского путешественника» приходится конкурировать с постами на Фейсбуке и фотоотчетами вInstagram с их скоростями и эффектом присутствия. Так что литературному путешественнику, открытому всем этим ветрам современности, приходится меняться: он перестает быть путешественником, и путешествие окончательно перестает быть путешествием.

«Знаете, чем путешественник отличается от странника? Пути первого всегда ведут к какой-то цели, будь то открытие истоков Амазонки, "поединок с Сибирью", изучение племени хуту или тайского секса, — пишет Мариуш Вильк, польский писатель и журналист. — А для странника — сам Путь и есть цель. Поэтому путешественник в конце концов из своих путешествий возвращается, а странник упорно движется вперед… И если даже задержится на мгновение в какой-нибудь глухомани, очарованный ее красотой, это вовсе не означает, что странствие подошло к концу. Ибо странствие (в отличие от путешествия) есть душевное состояние, а не деятельность — профессиональная или любительская».

Глухоманью, очаровавшей странника Вилька, стала заброшенная деревня Конда Бережная на берегу Онежского озера. Мгновение растянулось более чем на десятилетие. С начала 2000-х Мариуш Вильк подолгу живет в простом деревенском доме, без интернета и мобильной связи, вдали от цивилизации, и ведет свой «Северный дневник». «Путем дикого гуся», очередной, четвертый по счету, его том, из которого становится ясно: странствие — не только душевное состояние, но и особый способ письма, и здесь есть два пути: «Первый — напрямик: опираться на известные факты и смириться с тем, что картина останется неполной или даже искаженной. Так поступает большинство авторов. Второй — неторопливые блуждания, порой заводящие в тупик. К сожалению, времена нынче неподходящие для странников. То издатель подгоняет (рынок требует новинок), то читатели возмущаются (я пишу медленнее, чем они читают). Мир набирает скорость, а я спешить не люблю.

Я люблю — странствовать! Все равно, в пространстве или во времени, по городу или по тундре, от человека к книге или наоборот. След моей тропы — самый настоящий меандр: очередной поворот открывает неведомые горизонты, случайная встреча — новый круг знакомых, одна книга — дюжину других. Иногда приходится останавливаться — то паром подведет, то человек опоздает, а то нужной книги не окажется на месте и приходится заказывать ее в другой библиотеке, в другом городе. Никогда не надопереть напролом, спешить. Странствия учат терпению».

Новый том страннической эпопеи Вилька — пожалуй, самый динамичный. В «Северном дневнике» автор-повествователь статичен, он по большей части домосед и созерцатель. Здесь, помимо вслушивания в тишину в доме над Онего, есть реальные перемещения — поездка в Петрозаводск и в Нормандию, следование «синим Путем» Кеннета Уайта, то есть описания событий, которые придают «Северному дневнику» сходство с травелогом. Но стоит заметить: каждое перемещение в пространстве — это следование за книгой, использование текста как бесконечно разворачивающейся топографической карты. Петрозаводск Вилька начинается с Паустовского, продолжается повестью забытого местного историка Тихона Баландина и далее — от текста к тексту.Банальная метафора «чтение — странствие», «письмо — странствие» обращается неожиданным перевертышем: «странствие есть не что иное, как чтение, следование путем странника — не что иное, как создавать тексты». Такое слияние пространства и текста, странствия и литературы (мифа, мысли) заставило бы вспомнить основателя геопоэтики Кеннета Уайта, даже если бы Вильк не был его учеником и последователем. Но именно истории знакомства с Уайтом посвящена срединная часть книги.

Неслучайно глава об Уайте и встречах с ним есть и в книге Василия Голованова «К развалинам Чевенгура». Отечественная школа геопоэтики (вместе с Головановым никак нельзя не вспомнить его коллег, друзей и товарищей по экспедициям Дмитрия Замятина и Андрея Балдина) имеет почти двадцатилетнюю историю, но все же случай этого автора — совершенно особый.

Василий Голованов писал свою удивительную прозу задолго до того, как в отечественном культурном обиходе появились термины «геопоэтика» или «гуманитарная география». Голованов — вообще писатель вне тенденций и моды, при полном, казалось бы, им соответствии. Россия была его главной темой, независимо от того, насколько патриотическая идея была или не была востребована обществом и властью. Он ездил по стране и писал о своих поездках задолго до повального увлечения жанром травелога. Голованов выбирает для поездок и очерков не привычные туристические маршруты, а такие места, о которых обычно говорят «что ты там забыл» — например, лес в 70 километрах от Осташкова, или городок Весьегонск, или степи Верхнего Дона. И вдруг выясняется, что именно здесь самое главное забыли все мы. Пока кто-то говорит и пишет о возвращении к абстрактным истокам, Голованов находит настоящий исток — маленький ручеек, с которого начинается Волга. Пошехонье, придуманное Щедриным, оказывается для автора землей предков. Но самая впечатляющая часть книги — история о том, как вымышленный платоновский Чевенгур обрел реальную топографию, как в топонимах постепенно начали проявляться имена героев, а в лицах жителей степных деревень Верхнего Дона — их лица.

Эта «намагниченность Платоновым», которая постоянно ощущается в тексте, стала поводом для экспедиции «с целью радикального прочтения главного платоновского романа "Чевенгур"». «Чевенгур», помимо прочего, понятие географическое, город утопии. Оконтурить географически месторасположение Чевенгура, привязать его к уцелевшим топонимам, а если удастся — то и к образным сгусткам романа, к его метафорическим «развалинам», а в случае успеха — обнаружить и наследников духа, породившего этот роман-лабиринт, — такова была цель экспедиции... Путешествие «к развалинам Чевенгура» тоже было своеобразной формой прочтения платоновского произведения заново: в путешествии нам хотелось ощутить дух романа органами чувств, буквально прочувствовать его «живьем».

Конечно, это путешествие с книгой, как с картой и компасом в руках, в терминологии Мариуша Вилька оказалось бы странствием. И это еще одна постоянная «геопоэтическая» тема Василия Голованова — взаимное прорастание пространства и текста — литературного, культурного, мифологического — то, как пространство и текст отражают друг друга, как путешествие становится чтением, чтение зовет в дорогу, хотя, если речь о странствии, в конечном счете неважно, находится ли сам странник в движении или в состоянии покоя: он все равно проходит свой Путь.

То, что опубликованная в двух первых номерах «Нового мира» «походная книга» Олега Ермакова — скрытый «анти-травелог», то есть — еще одно «странствие», по Мариушу Вильку, становится понятно после прочтения уже нескольких страниц. Название обещало «кругосветку», пусть и не за восемьдесят дней, а вместо этого нам подбрасывают текст о метафизике фотографии, о «письме посредством света»: сидит себе человек в палатке, на лесном острове, с фотоаппаратом, ловит осеннее солнце в объектив: «А миф о вечном возвращении сам напрашивается, когда ты занимаешься ловлей света, солнечной секунды, светописью, сиречь фотографифией, и с каждым щелчком затвора осознаешь, что эта частица света, упавшая в мир, что мир в ней — неповторимы. Каждый миг словно катастрофа, все повисает на острие — и обрывается, рушится. Рушится мироздание — и тут же возникает снова и снова. И гениальность его в бесконечном многообразии. Хотя это невозможно проверить, как и мысль о вечном возвращении».

 Возможно, прочитавшим Голованова и Вилька и в этой свободной прозе Олега Ермакова постепенно станут видны контуры нового жанра, дающие себя знать на ощупь как «анти-жанр». Как у Вилька — одинокое созерцание мира, освоение пространства как книги, которая пишется и читается одновременно: неслучайно фотографии у Ермакова тоже «пишутся». Вместо головановского Платонова у Ермакова — Твардовский, неспешное путешествие по родным местам поэта, по его жизни и стихам. Все — по законамгеопоэтики: «К Твардовскому меня привела местность, ее дороги и реки». Причем, никакой изначальной «намагниченности», никакой влюбленности в текст, наоборот — сначала полное равнодушие к стихам, которые только с продвижением рассказчика в пространстве и времени напитываются светом, сами становятся светописью.

Так или иначе странствие, перемещение в пространстве еще раз становится метафорой литературного творчества и самой литературы: «Я проецировал эту схему² на ситуацию в литературе. В самом деле, не засуха ли сейчас?

Литераторы советской выделки, оставшиеся неизменными, вымерли; другие стали кочевниками — следуют за читателем, ну, пишут, например, детективы и статьи в гламурные журналы. Старая вера в слово как нечто большее, — усыпляющая вера? пояс муссонов? И здесь бродят толпы литераторов средней волны, они обречены.

И один из них — ты».

Этот «один из них» у Ермакова, опираясь на «посох»-штатив, у Вилька — слушая тиканье старых часов в доме над Онего, у Голованова — колеся на пыльной «ниве» по донским степям, на самом деле идет своей трудной дорогой к слову, как на свет.

_______________________________

¹ Ольга Балла. Подготовка к исчезанию. // http://www.svoboda.org/content/article/24996797.html

² Речь о концепции возникновения цивилизаций А. Тойнби (см. Олег Ермаков. Вокруг света. — «Новый мир», № 1).