Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №3, 2014
— А сейчас где мы?
— Да в раю мы, в раю!
Анатолий Ким. Радости рая
После «Белки», в критическом обсуждении которой (не лишенном скандальности) я участвовал, Ким на время выпал из моего читательского внимания.
И зря.
Попадись мне лет 15 назад опубликованная тогда «Стена», — могу себе представить как врезался бы в мое сознание вот такой отечественный пейзаж:
«Два великолепных белокаменных собора украшали этот городок, два архитектурных шедевра, построенных когда-то князьями Волконскими и графьями Бутурлиными. А может быть, и не графьями, и не князьями — но, несомненно, людьми высокородными, богатыми и весьма кичливыми. Потому как совершенно неоправданным и нелепым было возведение двух таких величественных и дорогих храмов на одной соборной площади, метрах в пятидесяти друг от друга, в одном и том же приходе».
Два храма на одном пятачке единой неделимой земли! Какая беспощадно-точная зарисовка нашего разодранно-родственного сознания, какое абсурдное соперничество уловлено тут, какая взаимная непримиримость в любви нашей к Единому Богу!
Теперь, прочтя повесть в очередном томе собрания сочинений Анатолия Кима, я вижу, что дело вовсе не в том саморазъедающем сознании, которое подметил своим узким, острым глазом отпрыск обрусевших корейцев. Дело в некоем общем, всечеловеческом, изначальном обречении чувств, отрицающих одно другое и притом неразрывных. Любовь молодоженов, на два года соединившая их в счастливом браке, раскроена изнутри фатальной ненавистью. Стена! Вовсе не ими воздвигнутая, а стоящая между душами влюбленных «во все времена их существования». И разделяющая, и соединяющая их!
Писательская виртуозность Кима доходит до того, что он сцепляет расцепленные эмоции своих героев в одном абзаце и даже в одной фразе, так что мы по одной только интонации определяем, где он, а где она… Болит, плачет, смеется, умирает то, что изначально их роднит, а теперь откатывается в разрыв. В «той» преджизни роднит, а в «этой» послежизни сводит заново, сплетая ад и рай, а потом опять разводит, может, затем, чтобы свести опять в какой-то «той» жизни — после «этой» смерти…
«Смерть вообще ничто, некий фокус и обман, чистое надувательство».
А это уже из «Поселка кентавров», который жанровой страсти ради назван «романом-гротеском», а по сути представляет собой попытку предъявить нам логику живого существа, составленного природой (и воображением) из несоединимых, иногда враждебных друг другу частей, но тою же воображенной природой обреченных на единство.
Кентавр. Полуконь-получеловек. Ни с людьми, ни с лошадьми не смешивается. Что он такое? Исчадье раздвоенной двуединости? Конское колено… человеческая талия… кобыльи бока, лошадиные ноги… «левая передняя, правая задняя…» Не поймешь, что для чего. «Союз независимых членов». Единое тело, в смертельных драках раздираемое на независимые части, бьющиеся среди зловонных кишок и распоротых животов.
Что это все значит? Ошибка природы? Находка природы? «Кобылье веселье», прикрытое «лошадиным спокойствием». Составные части прекрасны, как… у Адониса, Аполлона. А судьба трагична: кентавромахия, столь же абсурдная (гротескная по жанру), как совокупление кобылицы и человека, от чего произошли эти конелюди с тем чтобы исчезнуть в безумных потасовках и смертельных схватках…
Горечь этих жертв искупается у Кима самозабвенными описаниями брачных союзов, о коих философ Евклид, мобилизованный в роман, говорит так:
«Да это же какой-то половой экзистенциализм!»
В полном соответствии со своей запредельной сверхзадачей Ким венчает биологический эксперимент следующей филологической кодой:
«И наблюдая вокруг такое большое число мучительных смертей, кентавры понимали их неотвратимость, не противились судьбе и желали себе только одного: быстрой смерти, легкой и милосердной серемет лагай».
А это еще что за член… предложения? Набирая курсивом такие кентаврические словеса, Ким не объясняет их смысла, справедливо полагая, что смысл ясен из контекста. Тем более, что контекст чаще всего узок, как брачное ложе. (С одним, впрочем, исключением: служебных собак Ким именует энкаведами, — но это политическое озорство — между делом). Дело же серьезно и патетично: кентаврическое племя жаждет быстрой и легкой смерти, потому что оно изначально обречено.
Природой обречено. Ходом вещей. Складом бытия. Непонятно чем.
Может, тем и хорошо, что непонятно.
Подходя к своему огромному, около полутысячи страниц, итоговому эпосу — роману «Радости рая», — Ким копит проблемы, которые выходят за пределы лабораторного поселка кентавров и за стены, которые разделяют влюбленных, — речь идет об основах мироздания, причем не воображенного, а реального, исторического, переживаемого нами.
Тайна реального — необъяснима. Человек необъясним самому себе. Происходящее с ним лучше всего излагать с невинной улыбкой ребенка.
«Детей дает Бог»?
Да понимал ли Бог, когда затевал человечество, что оно наломает столько дров? И при чем тут Бог? «Человеческий народ сочинен не Богом, а чертом наверное…»
А как все это разграничить: черта с Богом, правду с иллюзией, бытие с небытием, когда между ними… покров, который нащупывался уже в «Белке»? В «Радостях рая» — это завеса…
«Легчайшая и непроницаемая завеса мира скрывает за собою радость жизни, похожей на Божественное существование, и этот дивный полог отвесно стоит в воздухе, подобный земной многоцветной радуге, которая становится видимой лишь в минуты влажного просветления солнца после чистого дождя».
Только после дождя?
«Изгибающееся пространство» инобытия делает прозрачной завесу между жизнью и смертью, между мигом твоего бытования и безгранью вечности, между кувырком твоего появления на этот свет и кувырком твоего ухода на тот свет… то есть возвратом к вечным безответным вопросам.
«Да разве человек может помнить, откуда он спустился на землю?»
Все, что происходит в мироздании, происходит нигде, то есть никогда.
Тогда зачем теребить завесу и задавать свому времени вопросы, на которые ответов нет и не будет?
Тем интереснее!
Например. Какой смысл обустраивать новоиспеченную демократию и громогласно на площади договариваться о правах и обязанностях сторон, если в сторонке, в переулке, тихо стоят наготове танки?
Это — о событиях 1990-х годов.
Или: как характер русских женщин, готовых «мгновенно полюбить и тут же убить», сказывается на характере империи, когда народы, «покоренные обаянием русских глаз», готовы поверить им до конца, но не успевают, потому что «завоеватели принимаются рубить им головы».
Это — о тысячелетней нашей истории.
Или: откуда в процветающим государстве — такое «неимоверное количество отработанного человеческого материала»?
Тут — подробнее:
«Огромная туча бездомных, безработных, безобразных, безденежных, безвозрастных, безликих (все на одно лицо, словно в монголоидной маске), без документов, без памяти, без совести, без жалости, без стыда, без чувства, без брезгливости, без носков (обувь на грязную босую ногу), без нижнего белья (снятого и выброшенного за ненадобностью, полуистлевшего, всегда сырого из-за мочи) — так называемых бомжей?»
Между прочим, мастерски сделанный перечень, точная зарисовка… чего? Того, чего на самом деле нет. Только видимость.
Как только Ким принимается что-то детально перечислять, — перечень окрашивается мороком мнимости, сумерками потери — укрывается тихой завесой.
«Ибо был послан Спаситель… чтобы показать, как проехать нам, всем скопом, всей общечеловеческой куадрильей, камарильей, эскадрильей, армадой, громадой, командой, корпорацией, корпоративной вечеринкой, великосветской тусовкой, бал-маскарадом, парадом, парадом пожарных команд, всемирной историей — к тому месту в мировом пространстве, где раздавали райские радости».
Хорош перечень, замечательна маркировка пути к радостям, которых нет и не будет!
«После каждой смерти, в состоянии нового безсмертия, я смог выбирать любую дорогу, не знал ни ада, ни рая и никто меня ни к чему не принуждал, не стыдил меня, не гнобил, не упрекал, не дразнил и не собачился, показывая мне клыки, не шантажировал, не изобличал, не тянул за ухо в суд, не глумился надо мной, показывая язык, не совал фигу под нос, не выкручивал мне руки, не бил мордой об стол, не заставлял есть дерьмо под дулом пистолета, не третировал, не давил, не скрежетал зубами мне вослед, не материл меня, не вызывал на ковер, не продавал, не предавал, не эксгибиционировал предо мной, не тюкал меня по голове, не мочил в сортире».
Замечательная сервировка бытия, которого нет. А есть — вечный, безответный, скользящий вдоль псевдобытия вопрос: а где у всего этого… смы-ысл?!
— Зачем вы живете? И где ты найдешь смысл жизни, если его никогда не имел и, стало быть, не терял? Никакого толку не было (сейчас последует завораживающий перечень того, в чем не было смысла) «в эволюциях и цивилизациях»… То есть: «в эволюции, революции и цивилизации» нет ничего, что подтвердило бы «хоть маленький смысл».
Поиски смысла увенчиваются следующим обменом доводов:
« — Ты же смысла жизни ищешь.
— Ничего подобного. Я ищу трусы, которые упали под кровать».
Оставив героя (несколько утомленного совместными поисками маленького смысла в паре с неотразимой американкой) нашаривать истину под кроватью, Анатолий Ким возносит нас к деятелям, вписавшим свои имена в мировую историю.
Чтобы избежать упреков в субъективности, он избирает что-то вроде алфавитного подхода: сначала — все, кто на «А». Точнее, все, кого зовут «Александр». От Александра Македонского до Александра Солженицына. С упором на Александра Первого, скрывшегося после кончины неизвестно где, на Александра Кима, появившегося на свет, чтобы обрусеть и породить внука-писателя, и наконец, на Александра Циолковского, покинувшего этот свет в отчаянии, пока отец его Константин Циолковский бился над тем, чтобы отодвинуть завесу и открыть человечеству цель бытия…
И открыл?! Вот бы у кого спросить:
«Правда ли, правда ли, что христианская идея любви людей друг к другу есть всего лишь суть выражение вселенского закона, по которому живут и здравствуют в беспредельном Космосе все одухотворенные небесные тела? Звезды небес любят друг друга, поэтому вид их столь радостен, светел, лучезарен?»
А вдруг эта чаемая им лучезарность — лишь реакция калужского учителя физики и астрономии на советский лозунг: «Кто был ничем, тот станет всем»? «Несовершенные миры ликвидируют…» Это о ком, Константин Эдуардович?
Нет, лучше не прицеплять Циолковского к красным лозунгам — он ведь совсем другого цвета:
«— Дорогой Константин Эдуардович, темно-синенький мой учитель, ты бы сказал, прежде чем переходить в лучистое состояние, — зачем нам нужно было быть вечно? Зачем было меняться постоянно, постепенно, эволюционно, бесконечно? Эволюция — перемена к лучшему, что ли? И лучистое состояние — разве было более предпочтительным, чем все прежние? Ты выбрал это состояние и полетел — бывший глухой учитель из Боровска — бог знает по какому участку искривленного пространства — и тебе стало хорошо?»
Все прежние и все грядущие состояния — разве не одно и то же, если смотреть в корень? То есть — «мы были раньше звездами, потом пали на землю метеоритами и, проклюнувшись из них грибками, эволюционировали далее в травы, животных и людей?».
А дальше что?
«А через них опять эволюционировали в лучистое состояние...»
«— Но зачем, зачем, Константин Эдуардович? Зачем это челночное движение? К чему такой суетный вселенский маятник? Ведь это так же скучно, как бесконечность самого веселого существования, в котором единственным развлечением была игра в смерть! Которой на самом деле никогда и не было! Если жизнь бесконечна, то где же смерть? Если бы она была, то и живая вселенная однажды умерла бы — и тогда бесконечность проглотила бы самое себя, начиная с собственного хвоста. Тогда зачем бы нам было рождаться из хаоса и выныривать в жизнь из бездны, Константин Эдуардович?»
«— Что, так и тянет заглянуть в бездну? Забыли, что сказал Фридрих Ницше?»
Помним, помним! Не заглядывай в бездну, а то ведь и бездна может заглянуть в тебя.
Разум отшатывается от края.
Не найдя утоления в идеях мудрецов, Ким возвращается к страданиям праведников. И тут из толщи повествования (которое отдает у Кима то философским неистовством, то хаотическим веротерпением) прорезается история жизни и смерти Андрея Первозванного… лучшая, я думаю, глава книги — по силе сочувствия рыбаку, которого первым окликнул Христос на берегу моря и которого занесла судьба на берег совсем другого моря (к местам, в которых эру спустя появится Киев), а потом вернула в Грецию и истязала на кресте, искаженном палачами, поставившими крест вкось (эру спустя именно этим косым Андреевским крестом будет увенчан русский военно-морской флаг).
«И он поминал Русь в проповеди той минутою, когда его привязывали веревками за руки и за ноги к Х-образному кресту по велению правителя Египта, римского прокуратора в городе Патра…»
Но почему, почему, Господи?
«— Андрей, не печалься. Я все же пришел на Русь, а твое усердие не было напрасным. Ты стал апостолом-покровителем русской Православной Церкви...
— Но отчего же доброе Слово Твое, родившись в мир, не могло прийти на Русь целых тысячу лет, хотя мне, Твоему посланцу туда, в первый же век рождения Иисуса Христа, удалось даже поставить крест на Киевских холмах?
— Я тоже тогда, когда еще был Богом-младенцем, возлюбил Срединную Русь, где северная ледяная ярость полярных айсбергов сходилась с южными вулканами, с их огнедышащим бешенством…»
Ярость и бешенство — замечательная рамка для картины чаемого рая?
Это вам не лучезарность, наблюдаемая в ходе лабораторного эксперимента. Не в лабораториях она получается, а в местах, весьма отдаленных от научных институтов и мозговых центров…
Хочется переспросить: в тех местах, где ледяная ярость перекликается с огненным бешенством? До чего же это по-нашему…
Не только по-нашему! Это цель главного поиска для всего бедного человечества.
Обязательно бедного?
— Вот, понимая бедность только как социальную язву быта, умники и воображают, будто они получили от Вершителя Мира задание спроектировать на земле не метафизический, но вполне реальный рай с физико-математическим обоснованием.
А если получится? Разве человек не рожден для… счастья?
Кажется, это тот самый, «последний» вопрос, которым заразился Ким в русской ойкумене. И вот ответ, который увенчивает эпопею:
Вовсе не для «счастья» рожден человек. А для райского счастья! Для испытания которого и были придуманы люди.
Постойте, так в чем разница? Счастье реальное или счастье райское?
А чтобы это осознать, надо той несчастной женщине на верхнем этаже запылавшего нью-йоркского близнеца-небоскреба почувствовать надвинувшуюся гибель; тогда она звонит домой по мобильнику и говорит сквозь слезы срывающимся в нежность голосом:
«— Милый, я только теперь поняла, каким раем была наша с тобой жизнь, ты дал мне не меньше, чем Господь Бог, нет, ты дал больше, чем даже сам Господь Бог, и я Ему высказала бы слова благодарности за то, что Он нас соединил, — если бы не умерла скоро».
Она умерла скоро: через считанные мгновенья бешенство огня сменилось яростью ледяного финала — это обрушилась реальная стена небоскреба, и исчезла та мистическая стена, что в этой жизни разделяет влюбленных.
Что тут скажешь? Райские блаженства — как инобытие катастрофы?
Ой, это по-нашему!
Тоска. Тоска. И опять тоска.
«Ну, как при такой вселенской тоске не захотеть испытать райских блаженств?»
Тоска каменная! В том месте, где мы родились, — у Кима не просто камни, — у него — тоска камней! Невыносимость. Скука…
Чего ожидать? Что скуку прогонят «кормчие», которых коллективный разум пригнетет к рулям национальных кораблей и государственных машин, — «президенты, фюреры, генералиссимусы, команданте, дуче» — кажется, Анатолий Ким никого не упустил, разве что «фюрера»… И что же, после их самосожжения возвратится нам вместе с обыкновенным счастьем мирной передышки ощущение чего? Неизбывной вселенской… скуки? Которая потом опять сменится взрывами ярости и бешенства?! Ну, это, наконец, уж точно по-нашему.
Финал не описан, он нарисован Кимом. Недаром же в детстве будущий писатель посещал классы Московского художественного училища «Памяти 1905 года». Четвертый том собрания сочинений (который я рецензирую) украшают у Кима три десятка цветных иллюстраций, которые композиционно и колористически подтверждают профессионализм живописца. И — размах интересов: старая Москва. Сормово, Ока, Муром… И — Корея, Корея, Корея… Ее закаты, ее рассветы…
Композиционная хватка свойственна и черно-белым рисункам Кима. Но в них все пронизано нервно-дышащим штрихом и словно отделено от нас завесой.
Завеса исчезает — в финальном рисунке. Тихая городская улочка. Двухэтажный домик, ветхая деревянная пристройка, аккуратные деревца у тротуара. Купол церковки, выглядывающий из-за крыш.
Тишь, благодать? Пространство, не служащее «ни мамоне, ни черным паукам звезды или свастики». Элементарное счастье?
Рисунок назван: «Русская провинция. Тоска».
Тоска… Куда мы от нее денемся? Сгорим? Окоченеем?
Где мы, наконец?
Нескончаемая работа духа продолжается.
Распад. Раздор. Раздел. Разбор. Разбег. Раздрай. Рассвет. Расцвет…
