Вадим Шамшурин родился в 1980 году в г. Клайпеде (Литва). В 1998 году переехал в Санкт-Петербург. Окончил факультет географии и геоэкологии Санкт-Петербургского государственного университета. Живет в Петербурге. Финалист премии «Дебют» 2005 г. Публиковался в журналах «Северная Аврора», «Урал», «Сибирские огни» и др.

 

 

Гюнтер

Все засуетились, забегали. Машина подъезжала. Старенький москвич выворачивал из леса. Рядом с этой машиной все становилось странным, но быстро подстраивалось и поворачивалось другими углами и шестеренками, образуя новое взаимодействие, новую картинку. И вот «Москвич» застыл. Стало сразу очень тихо. Проступили птичьи голоса. Дверь со стальным визгом распахнулась, и Гюнтер стал выбираться из салона.

— Боже мой, — с улыбкой, с явным акцентом, сказал он.

Вперед вышла Тамара и первой его обняла, остальные в нерешительности стояли и не знали, как приветствовать гостя.

Тамара же взяла Гюнтера за руку и повела ко всем. Он шел, глядя по сторонам, осматривая округу, останавливая взгляд на домах, деревьях и столбах. Но подойдя ближе ко всем, отпустил руку Тамары и стал обнимать каждого. Что-то проговаривая на немецком. Все обмякали в его объятьях и говорили что-то в ответ на самим себе неизвестном языке, уж точно не русском, немецком или английском. Но желая показать, что они тоже очень рады.

Гюнтер не долго всех дурачил и уже без акцента спросил:

— А теперь кто мне покажет дорогу к сортиру?

— Коля, — сразу же велела Тамара, — покажи.

Коля кузнечиком запрыгал впереди, а Гюнтер шел следом и смеялся, подбадривая юную прыткость.

 

Сели пить чай. Конечно же, из самовара. Пусть и электрического. Гюнтер шутил и что-то оживленно рассказывал. Но все чувствовали себя странно. Даже маленький Коля сидел тихо и, не отрываясь, смотрел Гюнтеру под нос. Его завораживало то, как шевелятся его усы. И ему казалось, что это именно они приводят в движение этого долговязого и шумного незнакомца.

Тесть все хмурился. Он держал руки на коленях, сцепив между собой, и не шевелился. Смотрел в окно. Тамара на него поглядывала. Она все то убирала, то добавляла что-то на стол. Отвечая Гюнтеру, даже если вопросы были обращены не к ней. Никто не мог выдавить из себя ничего внятного, словно он по-прежнему изъяснялся на заморском языке. Теща сверяла выражение своего лица с выражением лица Тамары, в отражении то вскидывала брови, то расплывалась в какой-то бессмысленной улыбке.

Тесть не выдержал и вышел. Тамара быстро справилась с минутной растерянностью. Сделала вид, что так и надо.

Гюнтера пригласил я. Вовсе не Тамара. И только ради меня она так держалась.

 

Человек сходит с ума. Когда ты юноша, это кажется таким романтичным и желанным. Сумасшествие в представлении юнца такая оригинальная возможность найти собственные границы и выйти за них, это освобождение от гнета общества, его правил и обыденности, противопоставление себя серой людской массе, возможность быть эксцентричным, надменным, непоследовательным. Сойти с ума можно от любви, от одиночества, от тоски по чему-то, чему не можешь дать название. Обычно засоряешь словами о нем или блокноты, или чьи-то уши. Только все это не имеет к сумасшествию никакого отношения.

Совсем иного свойства ужас, от которого волосы становятся дыбом, на лбу выступают капли пота и сердце замирает в груди. И мир, врывающийся в твое сознание, и твои сны. Стены нависают над тобой, тебя раздувает до огромных размеров и одновременно смыкает в точку. Таблетки рассыпаются по полу. Не отдавая себе отчета в происходящем, в отчаянии понимаешь, что это больше никуда не уйдет. Теперь все это будет определять твою действительность. И ужас крепнет. Ужас растет.

И только потому что Тамара держит тебя за руку, ты еще жив.

 

Я стал переводить книги Гюнтера несколько лет назад. Мне позвонили из нового издательства. Я, не раздумывая, принял предложение, так как, конечно же, слышал о нем и даже читал в чужих переводах.

Дело двинулось споро. Было начало декабря. К стеклу липли хлопья снега. День выныривал в сумерки. Я становился за старую конторку, которую приобрел давным-давно, еще в студенчестве, в комиссионном магазине, и начинал работать (мог концентрироваться только так, стоя). Подбегали дети, а с ними волною накатывал шум, теребили меня и делали все, чтобы привлечь к себе внимание, приходила Тамара и отгоняла их от меня. Но они вовсе не мешали мне. Погружаясь в текст, я словно перемещался в параллельное пространство.

Я перевел первую книгу. Сдал работу в издательство. Получил гонорар. Все хорошо.

 

Тесть лежал и вслушивался в тишину. Дом спал. Коля ворочался и постанывал во сне, словно щенок, иногда его коленки ударялись в обитую вагонкой стену. Теща очень старательно сопела, повернувшись к стене, но тесть знал, что она не спит. Вот слышится, как встает с кровати Тамара и идет в детскую, она поднимает Колю и усаживает на горшок, доносится ее тихое: «Пись, пись, пись…». Журчит струя. Тамара укладывает мальчика обратно в его кровать и поправляет одеяло. Снова тишина. Дом замирает. Осторожно и медленно, но упругие доски прогибаются под весом шагов, шлепают голые ступни. Приглушенный мужской шепот и первые отрывистые поцелуи. «Не надо, не надо», — тихо. Дыхание учащается. Подминаются пружины. Тесть не дышит от неловкости. Задержала дыхание и теща. Через некоторое время все наверху затихает.

 

Гюнтер приехал в город. Меня как переводчика его книг пригласили на официальную встречу. Действо происходило в Доме современной литературы и книги на набережной Макарова. Зал был полон. Меня усадили за стол на сцене. Гюнтер сидел тут же. Отвечал на вопросы. Он мне кого-то напоминал. У него были большие уши с длинными мочками. Но я представлял его выше ростом. В общении с журналистами он вел себя непринужденно, позволяя шутливые ответы. Ведущая вечера, словно вдруг вспомнив обо мне, стала спрашивать меня про работу над книгами Гюнтера, я, краснея и нервничая, мямлил о великой чести. Вопросы вновь посыпались на него, а я сидел и думал, что веду себя словно школьник. Мне было стыдно и хотелось, чтобы все это скорее подошло к концу. Я проклинал себя за то, что согласился принимать в этом участие. Но вопросы вдруг закончились, все стали подниматься со своих мест. Отмахиваясь от людей, заслонивших все вокруг своими лицами, Гюнтер вдруг пробрался ко мне, крепко и ободряюще пожал руку. Я почувствовал сухую и шершавую ладонь, словно затвердевшую глину, но теплую и живую. Мои плечи расправились, и я ощутил легкость и благодарность. Сразу же все эти люди вокруг потеряли силу надо мною. Для них не существовал я, и они перестали давить на меня своим присутствием. Я поднял глаза, но Гюнтер уже отпустил мою руку, его влекли куда-то и пытались завладеть его вниманием. Люди оттеснили меня. Я остался стоять. Но теперь уже это не было важно.

 

Какого цвета безумие? Паутина на потолке. Она свисает тонкой нитью, с налипшей на нее пылью. А остальное все белое. Простыня, решетки на окнах, мои пальцы с едва заметно пульсирующими венами. Раз. Раз. Раз. Вздрагивает пульс, словно заело. Раз. Раз. Раз. Капает капельница. С подбородка срываются слезы и впитываются в пододеяльник. Тамара стоит у окна, смотрит на далеких птиц. Исчезает. Раз. Раз. Раз. Прыгают на одной ноге дети, играя в классики. Только у Коли ничего не получается. Дима учит его, раздражается. Раз. Раз. Опускаются мои веки от тяжести. Раз. Я в темноте, пристегнут ремнями к кровати, но они меня не спасают от черного ужаса, затекающего в окно, подминающего меня, и несущего, и кружащего, и орущего. Раз, раз, раз. Камни падают на нарисованное мелом солнце. Какого цвета отчаяние? Отчаяние. Отчаяния. Дима. Дима. Ты должен быть осторожен. Дима оборачивается. Машет рукой. Он не слышит.

 

Я представлял, как мы идем с Гюнтером по улице и оживленно разговариваем. О разном. Я рассказываю ему про свою семью, он говорит о том, как становится все меньше воздуха в Европе, все вязнет в медленной повседневности. Слонялся по улицам.

 

Дима прыгает у подножья гаражей. Мальчишки, сплевывая, один за другим забираются на крышу, переругиваются и смеются. Скрываются там в вышине. Диме ничего не видно. Он говорит Коле, чтобы тот ждал его тут. И он лезет за ними. Он добирается до края крыши, хватается за него. Подтягивается. Макушка и глаза уже видят, что там наверху. Мальчишки далеко, они так и шагают по крышам дальше и дальше. Дима закидывает один локоть на крышу, видит, как через трещину в шифере пробивается тугой пучок травы. Тело его дрожит от напряжения. Ему не за что ухватиться, и пальцы сами обхватывают траву. Ноги теряют опору, он зависает в воздухе, подтягивается, но некому его подтолкнуть, подтянуть, ему не хватает сил. Только судорожно сжимают траву пальцы.

Пальцы было не разжать, даже когда приехала скорая. Сверху с крыши испуганно смотрели мальчишки. Его положили на носилки, такие огромные. И накрыли простыней, напитавшейся сразу кровью у изголовья.

Так я потерял ребенка.

 

В квартире было все так же тихо. Я становился за конторку и смотрел в окно, на крыши гаражей. Мне нужно было продолжать переводить. Но ничего не получалось. Говорил, не оборачиваясь.

— Я не могу больше.

— Можешь, — отвечал он.

— Я не выдержу, — кривился я.

Тамара приводила Кольку. Он смотрел на меня, как я бормочу что-то. И очень пугался. Прятался лицом к ней в ноги.

— Гюнтер, — говорил я, — Гюнтер, сделай что-нибудь.

Он клал мне руку на плечо, чуть сжимал. И уводил из комнаты Тамару с сыном.

 

Первенец. Когда у тебя появляется первый ребенок, мир становится огромен. Он разрастается вширь и вглубь. А потом сжимается в чем-то одном, сердце замирает от новостей со всего света. Эпидемии, войны, катастрофы. И ты как отец здесь, чтобы противостоять всему этому. Ты между своим ребенком и любой опасностью. Любой. И поэтому вновь и вновь Дима падает с крыши, снова и снова, не успевая даже испугаться, умирает. И эту череду не остановить, и не важно, открыты твои глаза или закрыты, ты видишь это.

 

Я стоял и смотрел на Гюнтера. Хотя было бы правильнее сказать, в моих глазах отражался он. Не весь, его лицо. Его усы. Обрамляющие губу, прикрывающие ноздри, жесткие, словно ненастоящие. Он тоже смотрел на меня. И это продолжалось долго, так долго, что начало казаться, что я просто смотрю в зеркало. Я нахмурился. Это движение отразилось на его лице. И я почувствовал, что мои мышцы ведут себя странно. Они были, словно после лидокаина, совершенно не слушались меня. Но вдруг, стоило улыбнуться ему, они тут же отозвались. Я не хотел улыбаться, но стоял и улыбался, потому что это делал он. Это продолжалось очень долго, до тех пор пока мои мышцы полностью не освоились с чужой волей. Он кивнул. Кивнул и я. Он заговорил, но его голос вырвался не из его рта, а из моего. Я не удивился. Мысленно, очень тихо и слабо я только и смог сказать:

— Спасибо, Гюнтер.

А сам исчез. Растворился, чтобы не чувствовать больше ничего.

 

Занавески, пропитанные солнцем, чуть шевелятся. Чирикают птицы. Чирик-чирик. Колька смотрит на кровать Димы, но кровать нетронута. Колька думает о том, чтобы Дима уже ожил, сколько можно. Без него скучно. Встает с кровати и, шлепая босыми ногами, спешит в комнату мамы. Но вместо мамы он видит этого человека. Застыв, долго смотрит на него. Замирая от страха, но движимый какой-то убежденностью, что по-другому нельзя, Коля подкрадывается к тумбочке и достает из верхнего ящика ножницы.

— Что ты делаешь?! — вскрикивает за его спиной Тамара.

Я просыпаюсь. Мои пальцы ощупывают губу. Усы уничтожены.

Пора возвращаться.

 

 

Последняя зима

Я сидел на кухне и слушал радио. Постановку Гоголя. За окном темнота. В окне не разобрать ничего, только мое отражение в свете настольной лампы. Приемник был вытянутый и желтый. Я крутил колесико, настраивая волну. Гоголь потрескивал, как огонь в камине. В квартире было холодно. Я притащил из комнаты одеяло и закутался в него. Бабушка спала, охая и вздыхая во сне. На ней сидела кошка. То ли грела, то ли грелась.

Мы постепенно обживались. Квартира была маленькой, к тому же захламленной всеми вещами, которые мы перевезли из старой квартиры. Так на кухне оказался мой письменный стол, он стоял вдоль стены в соседстве с холодильником. Я должен был делать уроки. Но дело не двигалось. Мне было тоскливо.

Наша старая квартира была в центре города, окна выходили на центральную площадь. А эта квартира в низком блочном доме, с холодными стенами и темным прямоугольным двором. Пустынным, чужим и тревожным. Мне ничего не нужно было в этом дворе, я всегда стремительно его пересекал, торопясь на остановку автобуса по дороге в школу. Под ногой хрустели одноразовые шприцы.

Хотелось есть. Я взял кусок хлеба и, посыпав его солью, отщипнул мякиш. Поставил чайник на плиту. Смотрел на голубую корону пламени. На кухне раковины не было. Прошлые хозяева сняли ее и забрали с собой, вместе со смесителем, трубы забили деревяшками. Воду в чайник нужно было набирать в ванной. Вода была другой, чем та, к которой я привык, с каким-то кислым запахом. Чая не было. Я налил в кружку кипяток и так грелся.

После Гоголя стали говорить о новой колонии на Луне. Я раскрыл учебник по физике. Но мне было неинтересно. Полистал английский. Тоже нет. Стал читать. Заснул за столом.

 

Мы жили с бабушкой. Сперва родители оставляли меня у нее изредка. Потом уже к ним я ходил, как в гости. И никогда не ночевал у них. Уж больно им было не до меня. Скорее меня просто заслоняло всегда что-то. Я был, но не на переднем плане, а где-то на краю видимости, и это их устраивало. Они не хотели казаться хорошими родителями. Все было по-честному. Они ничего были мне не должны. И мне тоже не мешали жить. Стоило мне попросить денег, они никогда не отказывали, даже одалживали, если у них не было. Я быстро научился этим пользоваться. Только вот иногда мне казалось… это могло длиться даже несколько дней кряду, я даже переезжал к ним, мама чистила картошку, жарила котлеты, отец закинул ноги на стол, рассказывал мне за кого болеть, а за кого не стоит в новом футбольном сезоне… я почти сразу верил, что все наконец-то налаживается… Но я приходил со школы и уже с порога видел, что они опять задвинули меня на задворки. И хотя они с горящими от болезненной радости глазами смотрели на меня и даже разговаривали со мной, но взгляд проходил сквозь меня, и слова возвращали только пустоту. В этот момент внутри меня неслась выжигающая внутренности волна. Раз за разом. Снова и снова. Чистая гладкая поверхность скорчилась и потемнела.

 

После школы я поехал в консульство. Я добивался разрешения с четырнадцати лет. Но с самого начала что-то не заладилось. Со мною были внимательны и обходительны. Быть может, даже лучше было бы, если бы меня вышвырнули тогда пинком под зад. Но мне сказали, что мой возраст еще не позволяет мне сменить гражданство. Решение можно принимать только в шестнадцать лет. Что сейчас мне проще оформить обычный паспорт, а уже в шестнадцать отказаться от паспорта и оформить другое гражданство. В шестнадцать я так и сделал и, когда прошел в консульство с документами на руках, на меня посмотрели, как на сумасшедшего. Кто так сказал мне сделать? Я стал рассказывать, и из моего рассказа заключили, что разговаривал я не с консулом, а с обычным дежурным, который таким образом решил успокоить прыткого юношу, мало ли что там в этих мозгах за два года изменится. Он ведь не мог даже предположить, что я настолько уперт и терпелив. И настолько доверчив и глуп. Отказавшись от гражданства, я сделал мою и так непростую ситуацию и вовсе неразрешимой. Я завис в воздухе, стал юридически невесомым. Но со мною были все так же терпеливы. И я настойчиво каждый месяц записывался на прием к консулу. И у меня даже мысли не было, что может не получиться. Я знал точно, этой весной мы с бабушкой уедем. Словно это уже произошло.

Консульство располагалось в центре города, совсем недалеко от того места, где мы раньше жили с бабушкой. В очереди томились несколько человек, судя по документам в руках, стоявших за обычными туристическими визами. Я прислушивался к их разговорам, словно через их плечо заглядывая туда, по ту сторону мира, куда так стремился.

— Юноша, вас ожидают, сюда,— я не сразу даже сообразил, что это говорят мне. Передо мною стояла девушка, высокая, в черных туфлях, в белой рубашке, с открытой шеей и стянутыми в конский хвост, блестящими гладкими светлыми волосами. Она терпеливо молчала, ожидая, когда я наконец соображу, что к чему.

«Что-то новенькое», — подумал я.

И точно, я стал замечать, что хотя, на первый взгляд, все оставалось, как и прежде, но люди, которые находились в консульстве, стали другими, но не в смысле, что новыми, незнакомыми, а вели себя иначе. Были сосредоточены и молчаливы. Обычно меня чуть ли не по плечу хлопали, как племянничка, который заскочил к любимой тетушке.

Переступив порог кабинета консула, я понял, что не так.

Консул был не консул. Вернее, этого человека я видел впервые. Значит, он, быть может, совершенно по-другому отнесется ко мне и решит мою проблему. Словно что-то внутри взорвалось. Я в отчаянии опять осознал, что вновь попался. Во мне вновь проснулась надежда.

Надежда — самое ужасное, что есть в моей жизни. Она превращает течение дней в судорожные толчки. Меня бросает из одной крайности в другую. Меня то переполняют энергия и счастье, чувство того, что мир смотрит на меня и видит, а значит я неслучаен, то, наоборот, разочарование, апатия и опустошенность. Иного не дано. По пять раз на дню. Такими рывками я и двигаюсь вперед. Или мне это движение только кажется.

Консул испуганно и неуверенно посмотрел на меня. Кто этот ребенок? Что ему надо? А я судорожно пытался вытащить из портфеля папку с моими документами.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Добрый день, вы присаживайтесь.

Когда немного успокоились и он и я, я стал рассказывать, а он перекладывал листочки из моей папки.

— Мы хотим уехать вместе с бабушкой, уже все готово, осталось только оформить гражданство. В этом году я заканчиваю здесь школу. Летом хочу поступить уже там в колледж...

— А родители?

— Вот их согласие.

— Мне нужна справка о том, что у вас нет гражданства.

— Но вот вид на жительство…

— Но это не значит, что у вас нет гражданства. У вас может быть вид на жительства и гражданство.

Я не стал спорить. Я знал, что таких на первый взгляд абсурдных требований в системе очень много. Я был к ним готов.

— И если я принесу вам данную справку, вы дадите мне гражданство?

— Да, основание у нас есть, но следует соблюсти все формальности.

Консул хмурился. Он чувствовал, что что-то здесь не так. Я же не хотел давать ему время. Я сгребал со стола свои документы. Я ликовал. Всего лишь простая справка. В ОВИРе я быстро ее получу. А дальше только вопрос времени. И все сбудется!

Я вылетел из консульства и помчался домой.

 

В нашей старой квартире еще никто не жил. Пустые запыленные окна. Серая мутная внутренность. Трещина по балкону. Я, задрав голову, стоял и смотрел. Я видел, как на этом балконе словно снова сидит моя бабушка, в платочке и плаще. Ей было сложно выходить на улицу, третий этаж, пустой заасфальтированный двор. Она садилась на стул, который вытаскивала из комнаты, и загорала белой кожей, подставляя лицо клонящемуся к вечеру солнцу. Сторона была теневая, но около пяти солнце выкатывалось из-за угла центральной улицы на площадь. Я помахал рукой бабушке, но сразу одумался, когда от меня кто-то шарахнулся. Воспоминание развеялось.

На все нужны деньги. Именно поэтому мы были вынуждены продать квартиру. Эти деньги требовались на переезд. Чтобы купить уже там что-нибудь на первое время. А уже после переезда продать все, что останется, и разрубить все концы, сжечь все мосты, все корабли. Чтобы не было никаких путей обратно. Во мне бушевала молодая кровь. Земля, на которой я родился, отталкивала меня, глаза заволакивали грезы о других пространствах, меня тянули другие горизонты. Со мною было все более-менее понятно. Но бабушка… и хотя я над этим особо не задумывался, воспринимал как данность, но она не то что просто не мешала мне, доверчиво следуя моему юношескому сумасбродству, но вместе со мной хотела того же. Уехать.

Сорок лет назад она приехала сюда за дедом, на занятые победителями территории, в послевоенный разбомбленный город, с двумя детьми. Дети выросли, город отстроился. Жизнь прошла. Тело постарело и стало чужим. Эти ноги, измученные водянкой, слоновьи ноги, этот живот в складках, сползающий, тянущий к земле. Редкие волосы — не прекрасно седые, а желтые, остающиеся в гребешке при каждом прикосновении, хоть не расчесывайся. Этот мир помутневший, эта чужая земля. Бабушка хотела домой. И бабушка не собиралась умирать. Она, как и я, видела себя под другим небом.

Автобус выбирался из старого города, минуя пустыри и новостройки, повернул в мой новый район. Мешок. Пузырь. Пересекая невидимую мембрану, я ее отчетливо чувствовал. Мрачнели небеса, прижимались к земле и засасывали в себя черноту дома, тени то ли людей, то ли диких собак мелькали на краю видимого. Душу сжимало от безнадежности. Что, если ничего не получится?

Мигнули и стали разгораться фонари. Мир по-прежнему видел меня и посылал знаки.

Бабушка смотрела сериал. Я подогрел куриный суп и сделал ей чай. Покормил кошку вареной путасу вперемешку с батоном. В двух словах передал мой разговор с консулом.

— Осталось дело за малым.

Но бабушку сейчас волновало другое. Попросила меня перевести, о чем говорят герои сериала. Телевизор упрямо выдавал только местную речь. Это было возмездием. И еще одним напоминанием. Это мне быстро надоело. Я засобирался обратно в центр. Позвонил Валере, договорились сходить к Тане.

Обратный путь в центр, как водится, был короче.

 

Я знал, что это пустая трата времени, но все равно решил заскочить к родителям, нырнул в их подъезд и, открыв своим ключом дверь, зашел к ним в дом. Они спали. Тяжелые шторы были плотно задернуты, словно здесь бразильские ослепительные сертаны, а не сумрачный край мира. Я сел в кресло и немного подождал. Включил телевизор. Сделал громче. Они не шевелились. Только шумно сопели. Воздух набирался в их грудные клетки и вырывался через слипшиеся сухие губы. Я встал, нашел их вещи и поискал в карманах деньги. Ничего не нашел. Не выключая телевизор, вышел.

 

Валера взял собаку, и мы пошли прогуляться.

Валера уже сделал все уроки, я же вовсе не собирался. Конкретные повседневные вещи, из которых в дальнейшем складывается большое и хорошее, не находили во мне отклика. Это большое и хорошее должно было прийти однажды в один миг, его можно достигнуть, в него можно перешагнуть. Валера был не таким. Его жизнь составляли простые вещи и действия. Они были ему интересны. Учеба ставила конкретные цели, впереди ждала мореходка, при этом береговая специальность, в этом не было романтики, но и черствости тоже не было. Чувствование другой гармонии. Наверное. Ведь можно слушать, как число трансформируется из формулы в формулу, как слово меняет шкуру, подобно удаву. Валере нравились математика и иностранные языки. И он был терпелив к моему нетерпению.

— Ты слышал, что на Луне формируют новую колонию?

— Да, — закивал Валера, — тысяча двести человек на третьем уровне. На глубине восемьсот шестьдесят три метра обнаружена система пещер.

Мы зашли во двор к Тане. Она спустилась к нам, постояла на крыльце. Мы посоревновались с Валерой в остроумии, но она с нами все равно не пошла, только хохотала. Таня была полновата, это было связано с болезнью сердца, но это не мешало ей иметь красивые карие глаза и улыбчивые губы, которые я однажды попробовал поцеловать, но моя попытка не увенчалась успехом. Мне было легко с Таней, я становился легче, острее, спина моя распрямлялась, плечи становились шире, взгляд горел, и появлялась уверенность в себе. Такого не было со мной с другими девчонками.

Мы побрели дальше. Темнота вокруг была влажная и густая. Снега все не было. Только в конце ноября с неба скользили в один из вечеров белые хлопья, которые не могла остановить поверхность земли, и они, не останавливаясь, проходили сквозь, как призраки через стены старинного замка. Но это была обычная зима здесь.

Собака Валеры была похожа на растолстевшую лису, она бежала рядом без особого энтузиазма, только потому, что мы все равно не дали бы ей разлечься на тротуаре, эти прогулки были больше интересны нам, а не ей.

Я рассказал про консула, Валера также согласился, что консул что-то проморгал и сразу не разобрался, но упускать возможность нельзя, и не затягивать, достать справку, и дело в шляпе. Сомнений в правильном ходе событий не возникало, и легкое чувство сохранялось.

Я вернулся домой около одиннадцати. Бабушка проснулась. Я помог ей пописать в горшок. Набрал в бутылку горячей воды и положил в ноги, старому сердцу не хватало сил на большой круг кровообращения, руки и ноги были ледяные. Только и спасала кошка. Из невидимых трещин в стене дуло.

 

Я поехал в ОВИР за справкой через два дня, согласно часам приема. Пообивать пороги мне пришлось здесь, когда я отказывался от гражданства. Правила были все те же. Множество справок, согласий и разрешений, переводов, запросов, заявлений, фотографий. Это было похоже на игру. Я делал ход, мне отвечали, я попадал на горячие зоны и скатывался на несколько ступенек назад, я пропускал ход, попадая на предпраздничный день или же на изменившийся график приема, я мчался от кабинета в кабинет, протискиваясь в последнюю перед обедом минуту или в оцепенении ждал у закрытых дверей. А в конце — сомнительный выигрыш, я перестал быть гражданином, стал лицом без гражданства, гражданином мира, как те собаки на северном полюсе.

Пустяковая справка обещала новые мыканья.

— Я не могу вам дать справку о том, что у вас нет гражданства, у нас нет такой формы.

Я бледнею, умоляю, кричу, плачу. Меня отпихивают, мое место занимает другой проситель. Но это мы все проходили, я вновь протискиваюсь в кабинет, я делаю вид, что взял себя в руки.

— Но я могу дать вам справку о том, что вы отказались от гражданства тогда-то и тогда-то.

Я ликую, я шепчу слова благодарности, мои руки тянутся к благодетельнице, я готов пасть к ее ногам и целовать краешек ее дорогих джинс.

Наигравшись в цирк вдоволь, я выхожу на улицу и озадаченно смотрю на справку.

— Надеюсь, это то, что нужно.

Напрасно.

 

Я слушаю радио. Передают лунные новости. На окне красные жалюзи, оставшиеся здесь от прошлого жильца. Они придают кухне современный вид. В моем понимании. Ведь ничего подобного в нашем доме никогда не было. Старые, но не антикварные вещи. Хлипкие и поблекшие. Вобравшие в себя слабость времени, а не его терпкий густой запах. Эта слабость перебралась сюда. В этом нагромождении вещей теряется всякое усилие. Это не починить и не выбросить. Оно занимает место, и не только пространство. Если уже есть стол, не купишь еще один. Если есть шкаф, то другой уже некуда поставить. Вот и здесь — вакансий нет. Места все заняты. И надо быть другим человеком, не таким как я, чтобы что-то начинать менять. Я только и могу, что тосковать о неназванном, теребить призраков застывших человеческих стремлений. Пришла кошка. Потерлась и помяукала. Ласковая, добрая, родная.

 

— Согласно этой справке у вас уже было гражданство.

— Да, было.

— Тогда ничего не получится. Вариант был только в том случае, если бы у вас с рождения не было бы никакого. Но вы приняли гражданство другой страны, вы потеряли свой статус.

— Но что мне теперь делать?

— У вас очень интересная нетипичная ситуация, для которой еще не разработаны четкие правила и процедуры. Все очень запутано. И запутано на ровном месте… Вы сами во всем виноваты.

— Я понимаю, но что мне теперь делать.

— Ничего. А там видно будет.

 

В моей смерти прошу никого не винить. У разбившегося черепа разрастается густая кровавая лужа. Я шагал, шагал, шагал. Пока холодный ветер не выдул, пусть пока и частично, мое черное отчаяние. Я никогда не гулял по своему новому району. С удивлением вышел на широкий проспект за дальними домами, пошел вдоль него, по левую руку высились портовые краны, пахло рыбой, солью, мазутом и железом. И так же неожиданно я вышел к паромной переправе. Подошел к воде. У набережной были пришвартованы катера и лодки, по бокам висели черные старые покрышки. Город отступил назад. В стороны и ввысь раскинулись небо и вода. Я хотел поплакать. Но ничего не получилось.

 

Ночь сплеталась из пугливых снов и беспокойных вздохов бабушки. Я накапал ей валокордин. По потолку пробегали прямоугольники отраженного с улицы света. Нагромождение вещей на местах своих временных пристанищ причудливыми черными очертаниями то обступали, то словно волны откатывали.

На следующий день в школу я не поехал. Вышел на улицу. Пересек двор, направляясь к переправе.

— Эй, братиша, подкинешь немного деньжат?

Так и есть, они самые. Серые, болезненные, источающие свой сладковатый густой запах, натянутые до обрыва, опасные. Со мной особо разговаривать никто не стал. Я был чужаком, по ошибке забредшим туда, куда совершенно не следовало. Я нарушил незримую границу. Когда меня били, я с удивлением ощущал облегчение. Страха больше не было. Только вспыхивали яркие вспышки, когда чья-нибудь нога слету футболила мою голову. Гол. И я потерял сознание. Я очнулся от холода, лежа на земле, на полусгнившей траве под забором. В некотором удалении кто-то стоял и ждал, когда я очнусь. Я пошевелился, постанывая от всплесков боли, перевернулся на бок. Я был без куртки и без ботинок. Один глаз не открывался, и я видел все как на плоском экране в кинотеатре. Звук был соответствующий.

— Ты дурак, — сказала Алла.

Алла училась в нашей школе, но потом ее то ли перевели, то ли исключили. Говорили, что она стала героинщицей. Лицо ее было как скорбная маска, и губы словно не шевелились.

— Они хотели тебя убить, ты им не нравишься.

Я молчал. Странное кино.

— Но я сказала, что тебя знаю. Но этого будет недостаточно. Они в следующий раз не остановятся.

Она стояла все там же и не подходила ближе. Грязная земля. Ржавая сетка рабицы. Низкое небо. Черно-белый мир.

 

Но маятник настроения на то и маятник, если он не сломан, то он не остается на месте. И уже на следующий день, глядя на расступившееся небо, на облака в свете низкого холодного солнца, я наполнялся уверенностью, что все образуется, что все идет по плану, и этот план подписан не мною, в этом моя судьба, и поезд уже не остановить. Мы с бабушкой заварили чай из ее запасов, и она даже дала мне деньги, чтобы я сходил в магазин и купил «Сникерс». Поделив его на две равные части, мы пили чай вприкуску и размышляли, как это будет. Мы приедем в начале лета, большой город встретит нас шумной и равнодушной толпой, снимем квартирку ближе к моему колледжу, чтобы я спокойно себе сдавал экзамены. Здесь квартира будет искать своего покупателя, и с этим тоже проблем быть не должно, несколько месяцев можно и подождать. После моего поступления мы купим квартиру, я устроюсь на подработку, будем жить скромно, но с единицей в уме, ведь я молодой, я все смогу, ведь там — 
это не здесь. Там…

 

Ночью я ворочался, то засыпая, то просыпаясь от бабушкиных вздохов. Они становились все чаще, они вплетались в мою дрему.

Я услышал только, как бабушка сгоняет кошку и садится на кровати.

— Мне плохо, — выдыхает она.

— Бабуля, спи, — бормочу я.

И после этого абсолютная тишина. Я с облегчением проваливаюсь в глубокий сон. Просыпаюсь утром. Бабушка мертва.

 

На похоронах только я и родители. Мама плачет, не переставая. Отец плохо себя чувствует. Я бросаю ком сырой глины в могилу, дальше могильщики быстро закапывают. Холодно. Моросит дождь. Мама сгорблена. Похожа на старушку. Мы едем в автобусе с кладбища вместе. Почти не разговариваем. Но мне хорошо рядом с ними, как давно не было. Словно мы опять одно целое. Доезжая до центра, мы выходим из автобуса, идем некоторое время в одну сторону. Они держатся друг за друга и идут чуть в стороне от меня. Проводив их до парадной, я прощаюсь с ними, от чего им словно становится легче. Я не застаю дома Валеры, иду к дому Тани. Мы стоим на крыльце. Таня хохочет над моими шутками, и я остроумен отчаянно, как никогда до этого. От смеха она не может дышать. Мне страшно возвращаться домой. Я предлагаю остаться с нею до утра. Она не может отдышаться. Заливается новым смехом. Через несколько дней она узнает все. Смотрит на меня недоуменными и испуганными глазами. Я опускаю взгляд, протискиваюсь дальше по школьному коридору.

 

Прижав кошку к себе, я чувствую, как бьется ее сердце. Я выхожу из квартиры. Спускаюсь вниз. Выхожу во двор. Воняет от стоящих неподалеку мусорных контейнеров. Кошка испуганно мяучит. Я не пытаюсь успокоить ее. Я не пытаюсь найти оправдание себе. Я захожу за угол дома, идет дождь, она дрожит, совершенно не ко времени я вспоминаю, как кормил ее котенком, мне было лет пять, когда родители принесли ее домой. Я отдираю ее когти от себя и опускаю на землю, у окна в подвал. Она не перестает звать и жаловаться. Она старая. Она не проживет на улице и двух недель. Но быть может кто-нибудь будет более милосердным, чем я. Из забавы или жалости сделает то, что был должен сделать я. Я спешу прочь, не оглядываясь.

 

— Гражданство?

— У меня нет гражданства.

— Родственники?

— Здесь разрешение родителей.

Я готов к этим вопросам. На все вопросы у меня есть справка, я, предвосхищая, все раскладываю на стойке.

— Вы понимаете, что обратно уже не сможете вернуться.

— Да.

— Не мне вас переубеждать. Подпись здесь, здесь и здесь.

Я расписываюсь и прохожу. Все на удивление просто. Меня просят раздеться. Моют и стригут. Выдают свободный комбинезон. Везут на автобусе. Из автобуса я вижу окна нашей старой квартиры. Через полчаса мы в аэропорту. Через два часа уже на месте. Двигатели разогреваются. Вокруг меня люди в таких же комбинезонах. Разных возрастов, поодиночке и группками. Ко мне подходит серьезный мальчик и внимательно смотрит на меня снизу вверх.

— Ты тоже летишь на Луну?

Я киваю.

— У тебя растерянный и одинокий вид. Не надо бояться. Хочешь, можешь взять меня за руку.

И тут я начинаю рыдать.

 

 

Море солнце песок

Мне нужно немного успокоиться, отдохнуть, развеяться. Нервы ни к черту. Приехать сюда — это замечательная идея. Море, солнце, песок… Темнело здесь рано. И поэтому я заселился в номер, уже когда моря было не видно. Только этот шум волн из темноты совсем рядом. Мне стоило это каких-то десять долларов, и администратор на стойке стал сразу же понимать мой английский. Улыбаясь и тараторя что-то, он пылко мне что-то говорил, но, натолкнувшись на мой равнодушный вид, переключился на портье и повелительно и коротко ему что-то выкрикнул, и вот я уже шел вслед за своими чемоданами.

Оставшись один, я, раскинув руки, рухнул на большую, во весь номер, кровать и, погасив свет, лежал в полной темноте и слушал волны. Шум водной стихии должен был меня умиротворять. Но я только морщился. Мерные удары волн о берег откликались во мне только растущим раздражением. Я поднялся с кровати и попытался закрыть поплотнее окно. Но странно, шум не стал тише. Я промучился всю ночь, но так и не смог заснуть от этого грохота. В яростном забытьи я встретил рассвет.

Разбитый и взвинченный, я отправился к стойке администратора.

— Ай ам сорри, бат ай нид ановер рум, ай кант слип, то мач нойз оушн вайвз.

И вновь отличным переводчиком стала зелененькая бумажка.

Новый номер был тише. Я задернул шторы от утреннего солнца и проспал до самого вечера.

Я приехал один. И мой приезд был больше похож на побег. Еще позавчера я был в Москве и не помышлял ни о каком Египте. Закрутилось все после того, как я вышел из офиса, домой я вернуться не мог. Там была обиженная Ира, после того, как я наорал на нее. Она ласкалась ко мне, я же попросил оставить меня в покое, я слишком устал от этихнервяков на работе, и мне хотелось просто покоя, но она все трогала меня и трогала, на меня накатило, я отпихнул ее и стал орать, повторяя в исступлении, что я ведь попросил оставить меня в покое, попросил. В этот момент увидел в зеркале свое в ярости искривленное лицо и только тогда перестал орать, но все равно не мог успокоиться. Пошел на кухню, налил себе виски, выпил. Очнулся только утром от назойливо жужжащего телефона, я заснул сидя за кухонным столом, а передо мною лежала пустая бутылка. Еще пьяный, я сел за руль и поехал в офис. Опоздав на переговоры, я закрылся в кабинете, достал коньяк из бара, просидел так до пяти часов, кто-то ломился в дверь, и слышались визгливые голоса, но я не выдавал себя, и, когда голоса замолкли, натыкаясь на углы и стулья, предпринимая тщетные усилия остаться незаметным, вывалился из офиса и спустился в свою машину.Благоразумия мне хватило. Я перебрался на заднее сиденье и заснул. Потом были бары, и все плыло, мерцало, меркло и вспыхивало. Осознал я себя в самолете. Когда человек на соседнем сиденье сказал, что мы летим в Египет, вместо удивления я почувствовал, что все правильно.

После приземления меня посадили в автобус и привезли в этот отель. Голова раскалывалась. Было душно. От похмелья неприятно трепыхалось сердце. Но вместе с тем была уверенность, что так даже лучше. Это отвлекало.

В компании, где я работал, пошли проверки, и мое теплое местечко стало накаляться до красноты. Дело было в обналиченных бюджетных деньгах, чего, как оказалось, делать совершенно не следовало. Но кто разберется, что следует и что не следует делать в этой рашке.

Но здесь все было по-другому. Я должен был развеяться и во всем разобраться. Море, солнце, песок...

Проснувшись, я отправился в бар. Как был, в мятом костюме, в уже кисло пахнущей рубашке, весь липкий, расползающийся. Но брать себя в руки не было ни сил, ни желания. А хотелось только немного унять этот шум в голове. Впрочем, я уже понял, что это все те же морские волны. Я вышел из номера, к главному корпусу вела выложенная плоскими камнями дорожка, мимо подсвеченного пустого бассейна, мимо пластмассовых столиков и сложенных зонтов. От легкого бриза качались широкие листья низких пальм.

В баре никого не было, только бармен с темной блестящей кожей сидел на высоком табурете и смотрел какие-то арабские новости.

— Дабл виски! — велел я.

Пойло было отвратительное, с анисовым привкусом. Поморщившись, я подхватил стакан и вышел к бассейну на воздух. Вокруг по-прежнему никого не было. Некоторое время подождав, оглядываясь по сторонам, я разделся до трусов, но потом стянул и их, плюхнулся в воду, дыхание сперло от холода, но, отфыркиваясь, я поплыл к противоположному краю. Шумело море, плескалась о борта бассейна потревоженная вода, но никто по-прежнему не показался. Казалось, что в этом отеле я один. Быть может, впрочем, так и было. И вдруг я почувствовал панику. Нереальность происходящего стала очевидной, от холодной воды сознание прояснилось, и впервые я осознал, что все, что вокруг происходит, не может быть нормальным.

Я выбрался из воды и стал одеваться, морщась. Костюм был неуместен и слишком явно напоминал о моих проблемах, которые по-прежнему никуда не ушли. Чувство беспокойства усилилось. Я вернулся в свой номер, решил устроить инвентаризацию. Хотелось вспомнить, как я сюда попал и смогу ли выбраться.

Я вытряхнул все из карманов пиджака, вспомнил, что у меня было еще теплое пальто, с облегчением нашел его скомканным рядом с кроватью.

Почти сразу я нашел рекламный проспект, в нем договор, билеты. Значит, все в порядке, моему появлению здесь все-таки есть здравое объяснение. Паспорт, кошелек, ккотором было около тысячи долларов: пятисотка, стольники и десятки. Отправляясь в путешествие, я обеспечил себя карманными деньгами. Взял паспорт, в нем стоял штамп о въезде… Ладно, ладно. Тревога утихала. С этим разобрались. В карманах были какие-то чеки, за еду и бензин. Во внутреннем кармане пиджака запакованные палочки для суши. Ключи от квартиры. Ключи от машины. Телефон… я проверил все карманы… телефона не было… ладно, ладно…

 

— Вер из олл пипл?— спросил я у бармена.

— Виски? — вздернул брови он.

Это было бесполезно, я обреченно кивнул.

Путевка была на десять дней. Впереди у меня были еще восемь незабываемых дней. После второго виски я стал привыкать к его вкусу, он уже не казался мне столь отвратительным.

 

На следующий день люди нашлись. Не много. Немецкая семья с ребенком. Две старушки неопределенной национальности. И брюнетка с длинными прямыми волосами, с полоской лифчика и ниткой трусов. Я устроился на лежаке рядом с бассейном, уже переодевшись в купленные в отельной лавке плавательные шорты, наконец избавившись от ненавистного костюма. Там же я приобрел шлепанцы, футболку с пирамидами и серую кенгуруху, вечерами было холодно. Я постепенно начинал синхронизироваться с окружающим пространством, но одно мне мешало расслабиться — шум близкого моря. Я лежал и пытался не слышать этот мерный, приглушенный, но отчетливый грохот, в монотонном ритме, снова и снова. Этот ритм проникал внутрь головы, и уже ему подчинялись и стук пульса в висках, и мысли, однообразные и неотступные.

Мне придется отсюда уезжать обратно. И этот срыв, это бегство еще выйдет мне боком. Становилось очевидным, что вместо того, чтобы лежать на этих обжигающих и твердых перекладинах, нужно как можно скорее возвращаться и делать все возможное, чтобы спасти ситуацию. Подключать связи, искать, кому заносить бабло, быть на виду, излучать уверенность и невозмутимость, улыбаться и похлопывать боссов по плечу, в чем-то виниться и на кого-то гневно махать кулаками. Да, это было бы правильно. Но я продолжал лежать и морщиться. Этот шум сводил меня с ума. Казалось, что для тишины сделаешь все что угодно, к примеру, решишь проблему кардинальным образом — какой-нибудь палкой продырявишь себе барабанные перепонки. Я даже усмехнулся. Настоящее безумие.

Разморенный утренним виски, я задремал. На меня обрушивались волны, я не видел их, но чувствовал, как они сминают меня, крутят, наползают громадинами, мне не охватить их и не оформить во что-то понятное, однозначное. Переворачивает меня, швыряет словно щепку, мне страшно, во мне бьется паника, мне не выбраться. Тень нависает надо мной, загораживает и без того черное солнце.

Я дернулся и открыл глаза.

С бокалом в руке надо мной стояла примеченная ранее брюнетка.

— Холлоу! — улыбнулась она.

— Холлоу! — ответил на улыбку я.

— Май найм из Мадлен.

Она решила, видимо, взять инициативу в свои руки. Моего английского, разбавленного алкоголем, хватило, чтобы обменяться любезностями по поводу погоды, отеля, откуда я. Мне попалась бойкая собеседница, на каждое мое слово она выдавала длинные трели, она перетащила свои вещи на соседний лежак и, повернувшись в мою сторону, тараторила и тараторила, и вскоре я благосклонно и вяло поглаживал ее по ногам. Она была из Восточной Европы, со смехом вспоминала все русские слова, которые знала, на вид ей было около тридцати пяти, на вопрос, что она делает здесь одна, она выплеснула на меня поток слов о каком-то своем парне, который «kozel», уехал в Италию по работе, на конференцию, с друзьями, а в твиттере его друга она увидела, что проводят время они вондерфул, хот найтс, герлз анд клабс.

Я быстро стал уставать от нее, уж больно она была напориста, стало очевидно, что в ближайшие дни отвязаться от нее уже не представится возможным. Слыша все тот же непрекращающийся рокот волн в голове, с каким-то злым удовлетворением я понял, что у меня появляется возможность никогда не возвращаться обратно. Это была еще более безумная идея, чем с барабанными перепонками. Я рассмеялся и предложил пойти ко мне в номер и выпить чего-нибудь. Дыхание ее участилось, она перестала болтать и улыбнулась напряженной и жадной улыбкой.

Все произошло быстро. Я навалился на нее и не отпускал, пока она не затихла. Я слышал ее приглушенные крики через подушку, но они были едва слышны, словно крики утопающего в бушующем во время шторма море. Когда она скрылась в глубине и больше не двигалась, я умиротворенно выдохнул. Завалился рядом и лежал, тяжело дыша, чувствуя усталость и спокойную уверенность. Теперь уже точно никто не отправит меня обратно. Я теперь останусь здесь. Море, солнце, песок…

Что-то завибрировало под кроватью. От моего спокойствия не осталось и следа. Телефон. Вот он где. Я переполз через тело Мадлен, перевесился через край кровати, пошарил рукой и нащупал его вибрирующий корпус.

— Алло! — выкрикнул я.

Но ответа не было. Только из динамиков оглушительно громыхали волны.