Однажды я улетал во Франкфурт на знаменитую книжную ярмарку. Было утро. Возможно, далеко не прекрасное, слишком раннее осеннее утро. Легкий озноб. Международный аэропорт “Внуково”. Рейс откладывался. Приехавшие аккуратно ко времени писатели бесцельно толпились в зале ожидания. Я поискал знакомых и не нашел. Ждать нужно было как минимум два часа. Поэтому я направился в бар. За столиком человек за чашкой кофе читал газету. На фоне золотистых огней стойки он выглядел умиротворяюще и очень живописно: собственно говоря, это и была готовая картина в духе “Бара в Фоли-Бержер” Э.Мане, или, по крайней мере, кадр. Сейчас я войду в этот кадр, а потом даже расположусь в нем с двумя кружками пива. И, пожалуй, кое-что в нем подправлю. Чтобы девушка за стойкой не выглядела так заброшенно.

По виду она еще спит.

— Вы давно открылись?

— Работаем круглосуточно.

— Круглосуточно? Это гуманно.

— Почему гуманно?

— Я вам расскажу. Однажды мы с группой TV летели в Южную Америку. Девять часов над Атлантикой. Когда мы прилетели на Кюрасао, была ночь. Ночь и сорок градусов жары. А в Амстердаме за шесть часов ожидания в аэропорту без права выхода все нечеловечески напились. И больше всего на свете хотелось холодного пива. А в местном аэропорту все киоски закрыты. И бар закрыт. Такой у них голландский порядок: в девять вечера все закрывается. И даже курить можно только в каком-то стеклянном тамбуре, куда не проникает ни капли воздуха. И еще в зале есть поилка: фонтанчик с теплой водой. И с девяти вечера до девяти утра никому там нет до тебя никакого дела. Никто, ни при каких обстоятельствах, ни за какие деньги не отопрет этот паршивый бар, даже если 400 человек, прибывших прямехонько из Амстердама на самолете их голландской авиакомпании, на коленях будут молить об этом. Я запомнил это на всю жизнь. Теперь понятно про гуманизм?

История про гуманизм девушке понравилась. Она оживляется и спрашивает:

— А Кюрасао — это где?

— Голландский остров в Карибском море. Южнее Кубы. Там делают еще ликер, может быть, вам попадался — совершенно синего цвета: “Blue Curacao”.

— А-а…

Ликер она опознала.

Пиво уже пенилось в моей кружке, как вдруг на входе в здание аэропорта раздалось несколько оглушительных тревожных сигналов. Куда-то пробежали охранники. Не успев пригубить свое пиво, я, подгоняемый бездельем и любопытством, тоже устремился к вращающимся входным дверям, где в первый раз, предварительно так сказать, просвечивают пассажира и его багаж.

На просмотровых экранах ясно различимо содержимое громадного брезентового чехла: короткие и длинные металлические стволы разных калибров, скрученные металлические рулоны и еще какие-то изделия, напоминающие то ли гантели, то ли противотанковые гранаты. Все это фонит, и вообще, в такой чехол запросто можно заложить килограммов двадцать тротила. С тех пор как 11 сентября 2001-го два самолета один за другим врезались в башню Нью-Йоркского торгового центра, да и вообще выяснилось, что самая великая в мире держава чуть не накрылась из-за нескольких фанатиков с ножами для резки бумаги, любой врубится, что современный мир — не конфетка. А тут — целая гора функционально-неопределимого железа! Я с интересом смотрю на парня, который пытается все это провезти. Неужели он не понимает, что сейчас начнется? Как его вывернут, вытряхнут и распластают? Черная майка. Полосатые штаны, сандалии на босу ногу, бритая голова. Абсолютно непоколебимый вид.

— Что это у вас? — сурово спрашивали его.

— Бикапония, — вежливо объяснил он. — Трубы. Я — авангардист.

— А-а, — копались в утробе сумок чуткие досмотрщики. — Бикапония… Авангардист…

И пропустили, едва рассмотрев как следует его гранатометы.

Теперь я знал, наверное, с кем выпью кружку пива.

Я узнал его, хотя мы виделись в последний раз в Манеже, на большой выставке московского авангарда много лет назад. Он не изменился. Просто стал намного старше. А вот выражение лица, взгляд — они не померкли, они остались молодыми. Конечно же это был Герман Виноградов! Или Гарик Бикапо — как его знает вся Москва. И если писатели не поприветствовали его бурными аплодисментами, то этим засвидетельствовали только… ну, удручающий факт. Как это можно — быть писателем и не знать Гарика Бикапо? Чуть ли не самая известная строчка молодого Маяковского: “А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?” — она десятилетия оставалась заколдованной поэтической метафорой, покуда Гарик не расколдовал ее. Потому что он — может. На трубах — и ноктюрн, и все что угодно. Должно быть, он единственный в мире человек, который обладает таким умением. И его “Бикапония” — своеобразное магическое действо, в которое вовлечены вода, огонь и звуки, рожденные прикосновением к металлу, ударами по металлу, возгонкой его тонких вибраций и инфразвуковых колебаний — это то, что нужно увидеть в Москве обязательно. Как балет Большого.

 

 

Другие люди

 

Я помог Гарику перетащить в бар его багаж, и мы заказали, наконец, пива. Выпили за встречу. О, Гарик, черт возьми! За что я благодарен Господу? За то, что все люди разные. Ибо если, скажем, последовательно лопнут ответственные за шмотки державы “Версаче”, “Армани” и “Леви Страусс” — Гарик этого даже не заметит, ибо не носит серийной, хотя бы и модной, одежды. Он ее выуживает из мира по своему вкусу. Как — мне неизвестно. Во-вторых, Гарик никогда нигде не работал. Т.е., конечно, было время, когда он то дворничал, то сторожил, но все понимают, что это был обычный откос от мира принуждения, в какие бы личины оно ни рядилось. По-настоящему он думал только о своей бикапонии и, видимо, думал немало, ибо настало время, когда эта штука стала Гарика кормить, поить и одевать. И получилось, что не мир оседлал его, а он сам оседлал этот циничный, беспощадный и опытный мир, который легко обманет кого хочешь. Такое редко кому удается. Так что мало того, что люди разные. Важно, что среди всех нас, разных, есть еще другие. Вообще, расклад такой: 5 процентов из нас — это активные, талантливые, жизнелюбивые, самоутверждающиеся. Еще 15 процентов к ним тяготеют. То же самое внизу — 5 процентов обреченных деградантов, отягощенных кармой, наследственностью, отрицательной энергетикой. И те же 15 процентов тяготеющих к ним. Между ними — норма. Шестьдесят процентов нормальных, в свою меру одаренных умом, талантом и силой человеческих существ. Основной резерв вида homo sapiens. Но в этот расклад все-таки не вписываются люди другие. Почему? Потому что 5 процентов талантливых-жизнелюбивых — это даже для России 7,5 миллиона человек. А других — единицы. И они обречены на своеобразное одиночество потому, что людей, равных им по абсолютной своеобразности взгляда на мир, рядом нет. Вот, к примеру, много ли вокруг вас людей, с юности, почти с детства, занимающихся изучением акустики металлов? А Гарик, он как будто специально родился, чтобы исследовать эту тему. И едва он подрос и оформился, как все это началось — коллекция непрерывных опытов. Комната в коммуналке на Земляном Валу превратилась в мастерскую. Мама терпела и мечтала о том, что сын станет великим художником. А Гарик срезал на крышах телевизионные антенны и заставлял их вибрировать, тащил домой отработавшие свое трубы Тетеринских бань, распиливал их на отрезки различной длины и делал разные звучащие подвески и прочие фиговины, потому что тогда все это не имело еще собственных имен. В общем, овладение искусством звукоизвлечения — этот прекрасный алхимический процесс занял все те годы, пока мы с Гариком не виделись. Потому что его первая установка, которую он выставил на авангардной выставке в Манеже, напоминала просто очень странный, прежде всего очень большой, металлофон. И, конечно, был звук… Низкий, глухой, загадочный, похожий на отдаленные колокола, перекрываемые вторжениями городского шума…

Но я сейчас не об этом. Я о других. Мир изменился. Интернет раскинул свои щупальца и позволил собрать всех психов, которые занимаются деланием музыки из хаоса звуков. В мире их оказалось примерно сорок человек. Всех пригласили в Канаду, в городок Сент-Джонс, чтобы другие могли познакомиться друг с другом и, так сказать, поделиться. Там был один парень, Барри Шварц, из группы калифорнийских художников, которые ловят кайф от уничтожения объектов современной цивилизации. В Лос-Анджелесе они устраивали гладиаторские бои роботов, а в Канаде Шварц показал такой звук… То есть прежде всего это было зрелище, а звук — безусловно, звук Апокалипсиса — возник только в самом конце. Сначала зрители-слушатели видят только залитую водой прозрачную девятиметровую тарелку, штырь, проигрыватель и кучу работающих под водой телевизоров. Еще струны натянуты вроде какой-то странной арфы. И вот появляется Барри Шварц в резиновом костюме и перчатках, заходит в эту тарелку, идет по кучам телевизоров, подходит к своей “арфе” и так легонько по струнам — р-раз! А в струнах напряжение 20 000 вольт. Ну и, конечно, треск, гром, телевизоры взрываются, мощные разряды голубыми клубами по струнам медленно уходят вверх. Озоном пахнет. В общем — впечатляющее зрелище. Другой парень из Канады строил эоловы арфы. К роялю со снятой крышкой были прикреплены струны длиной 100 метров. Ветер их колеблет, дека резонирует, и становится слышен… Да, голос ветра. Волшебное такое созвучие… То же самое он делал, прикрепляя струны ко дну реки. И вода играла ими. А еще один человек научился моделировать в огромном стеклянном сосуде водоворот и снимать звук этого водоворота. Такая, знаете ли, “Wassermusik”. Я употребляю термин “музыка” в весьма условном, разумеется, значении. Но к бикапонии Германа Виноградова оно применимо. По крайней мере, формально. Когда-то давно, когда творчество андеграунда было модной темой, кинорежиссер Игорь Таланкин решил снять фильм “Осень в Чертаново” и пригласил Гарика сделать звуковое оформление этого фильма. Но времена были строгие, еще советские, и поэтому киностудии, чтобы заплатить создателю звукового оформления, требовалось получить от него нотную партитуру написанного для фильма произведения. Пришлось нанять человека, который с записи бикапонии таковую партитуру написал. И она существует. Хотя — надо признать — в музыкальном авангарде прошлого века были партитуры самые невероятные…

С тех пор времена еще изменились, терминология утратила жесткость и неопознанные пространства между светом и звуком, в которых работает Гарик, можно назвать просто “звуковым ландшафтом”. Или даже “звуковой скульптурой”. Недавно в Мексике и в Венесуэле прошел как раз фестиваль звуковых скульптур. Суть в следующем: на определенной волне радио неделю или две вместо новостей транслируются какие-то звуковые ландшафты. Или “скульптуры” — как понравилось назвать это мексиканцам. Т.е. то, что нельзя однозначно квалифицировать как музыку. Хочешь — слушай. Хочешь — не слушай. В общем, бикапония там прозвучала.

И что же? — спросит наверняка кто-нибудь. — В чем смысл всех этих опытов и ландшафтов? Кому от этого радость? И кому от этого честь?

Я, признаться, ответа на эти вопросы не знаю. Мы имеем дело с каким-то очень предварительным результатом. Но, во всяком случае, в культуре открылись какие-то неизвестные измерения. По-своему интересные. Другие люди — они по преимуществу изобретатели. Осваивать их опыты, придавать им более привычный и товарный вид, тиражировать их и получать прибыль будут скорее всего люди пообыкновеннее. Из числа 5 процентов наиболее активных-талантливых. А я могу воспользоваться только ссылкой на авторитеты. Скажем, в разное время бикапонию слушали Софья Губайдуллина, Альфред Шнитке, музыканты “Кронос квартета”, ведущие психиатры Москвы и работники КГБ. И все были глубочайше впечатлены. Потому что в своем окончательном, зрелом виде бикапония — это трансовое, магическое, шаманское действие. В котором сливаются звуки, шорохи, шепоты, топоты слона по крыше, железнодорожные переборы железа, автомобильный скрежет… А потом что-то лопается, что-то шипит, потом — огни, огни, огни и вдруг — дзынг! — как будто какой-то взрыв, возмущение металла, какое-то извержение звуков, которое постепенно лишь успокаивается, как взволнованная глубокая вода… И сам Герман, лысый, босой, голый по пояс, почти незаметно перемещаясь в своем металлическом космосе, так же незаметно управляет всеми этими звуками, вспышками и отблесками, и потому невозможно сказать, что играет струнами нашей зрительской души — каскады звонов, эхо, гул или весенняя капель, вдруг откуда-то из детства просевающаяся на расстеленную фольгу, или столб огня горящей душистой полыни, вдруг с сухим треском взвивающийся посреди зала? Все, все решительно воздействует на глубочайшие пласты человеческой психики. Некоторые на концертах вспоминают глубокое детство, у некоторых высвобождаются мощные ассоциативные картины… Вот, в частности, психиатров и работников КГБ интересовало: нельзя ли создать такую магическую звуковую ткань, которой можно было бы опеленать человека, чтобы он раскрывался как ребенок? Спецслужбы всего мира чрезвычайно интересуются эзотерикой. И никогда не могут воспользоваться эзотерическим знанием. Возможно, потому, что внутри этих служб нет никого, кто способен был бы воспроизвести магический опыт. Талантливые люди в спецслужбах, несомненно, есть. А вот других — нет. Потому что у других — другие мотивации.

 

 

Детский сад

 

Гарику Бикапо повезло родиться не только другим человеком, но и в другое время. Была середина восьмидесятых. С неизвестных морей задул ветер. Все вдруг стало возможным. Я не хочу, конечно, сказать, что в другое время творец динамического хаоса Герман Виноградов не состоялся бы. Человек — вообще загадка. Скажем, для меня почти необъяснимо, как поэзия Велимира Хлебникова или Алексея Крученых, а также архитектура Миса Ван дер Роэ, мистика Шри Ауробиндо и Порфирия Иванова, музыка Баха и глубоко ему противоположных Берга и Шенберга связаны с идеей бикапонии. Но это для меня связь неочевидна — а для Гарика она яснее ясного, хотя как творец динамического хаоса и просто как человек он несводим, конечно, к “сумме эстетических влияний”. Но попадание в лузу своего времени — оно очень важно. Забеги Гарик чуть-чуть вперед по шкале времени — угодил бы в семидесятые или в конец шестидесятых — когда “звуковой” проект такого рода развернуть было решительно невозможно. А запоздай лет на пять — влетел бы в девяностые, в царство попсы, и опять не совпал бы с тем единственным 1981-м, когда время буквально по списку выкликало “других”. Художников, музыкантов, мимов, режиссеров, поэтов и просто гениев. Закончив по специальности “архитектор” институт землеустройства, Гарик сразу подался в классические дворники/сторожа. Время выбрало место. Время распределило роли. Место: одно из живописнейших в Москве, возле Ивановского монастыря и Исторической библиотеки, перекресток Хохловского и Старосадского переулков и улицы Забелина. Точный адрес: Хохловский, д. 4. Гарик сторожил там пустую контору “Мебельинторга” (дом выселили под капремонт) и, занимаясь штудиями классической гитары, жил в том же доме на втором этаже, в комнате, когда-то принадлежавшей племяннику Троцкого, безвинно убиенного в Марьиной Роще простым топором вскоре после того, как дядюшке раскроили голову ледорубом в Мексике. Первая, хотя и эпизодическая, роль в этом спектакле принадлежит участковому милиционеру Василию Запри-Вода, который знал в округе всех художников и указал им на пустующее здание детского сада, расположенного по соседству с яслями Четвертого управления Минздрава. Детский сад стоял заколоченным уже много лет, и там были огромные пустующие комнаты с большими окнами, будто специально предназначенные под мастерские. Первым обосновался в детском саду скульптор Алексей Иванов (ныне придворный художник Большого театра), к которому захаживали будущие звезды балета со своими подрастающими поклонниками. “Мебельинторг” был напротив детского сада. Однажды Гарик, сидя у себя на балконе, разучивал на гитаре романс Гомеса, как вдруг со стороны детского сада донеслось: “тюк-тюк!” и стало ясно, что там кто-то что-то ваяет. Он вышел на улицу, перелез через забор и познакомился со скульптором Ивановым. Тот очень обрадовался, что по соседству живет тоже художник, да к тому же играющий на гитаре. Он, значит, может не только обоснованно поговорить об искусстве, но и усладить слух будущих звезд и почитателей балета, когда они придут к скульптору в гости. А Гарик, в свою очередь, осмотрел детский сад и нашел там огромный пустующий зал, где и решил развесить свою бикапонику, поскольку разного железа у него поднабралось уже порядочно, и его надо было впервые, как говорится, как следует разместить. Как раз в это время появился парень из ВГИКА, который решил снять про Гарика свой дипломный фильм. Консультантом-наставником у него был Михаил Рык, довольно тогда известный режиссер. И он, как только пришел в детский сад и увидел первоначальную бикапонию, сразу сказал: “О! Я знаю, что вам надо!” И назвал адреса: Серебрякова, 15 и Огородный проезд, 20. По первому адресу находилась свалка черных металлов, а по второму — цветных. И там Гарик, конечно, почерпнул! Оттуда-то и ведут свою родословную всякие дзоинги, фриу, оси и таблы, которыми он пополнил традиционный арсенал бикапо. Полгода, наверное, ковырялся на этих свалках. Ходил с рюкзаком как на работу. За это время Четвертое управление Минздрава поставило детский сад на реконструкцию, и там открылось сразу 4 ставки сторожей. Тут же появились Коля Филатов и Андрей Ройтер — один писал картины в духе немецких “новых диких”, второй был близок московским концептуалистам. Сели на ставки сторожей и тоже оборудовали в детском саду мастерские. К ним стали приходить друзья. Все — очень известные сейчас художники — Тегин, Шерстюк, Базилев… За ними поэты притянулись — разумеется, лучшие поэты того времени — Парщиков, Еременко, Жданов. Театральная, балетная публика, музыканты. В общем, пошел варить котел! И когда в один прекрасный день во главе с Сергеем Курехиным приехали все звезды питерского андеграунда и повели себя не в меру дерзко — типа, у нас “Поп-Механика” есть, а у вас-то тут что? — кто-то возьми, да и скажи: — “а у нас Детский сад!” И попал в точку. Детский сад в какой-то миг стал такой невероятной мастерской, в которой выделывались новые цвета и формы, новые слова и ритмы, новые звуки, новые краски и новая музыка, что тут просто не могла не образоваться мощная артистическая тусовка. В том числе были и звезды. Разумеется, Д.А.Пригов явился первый, потом — Ираклий Квирикадзе, Слава Зайцев, Владимир Васильев и Екатерина Максимова и скромный гений концептуальной живописи Илья Кабаков. Который послушал выступление Гарика и сказал: “Ну вот это и есть мистериальное искусство”. И тогда Гарик врубился, чем он, на самом деле, всю жизнь занимался. Мистерия. То есть, с одной стороны, синтез всех искусств, а с другой стороны — магия. Он не стал отменять название “Бикапо”, но, когда, спустя еще несколько лет, окончательно сложилась программа его выступления, он назвал ее “Мистерия Небесного Леса”. И с тех пор она только изменяется и ширится, обрастает звуками и тишиной, но и звуки, и тишина — все это лишь проявления жизни вселенского леса.

И еще Кабаков сказал, что “Детский сад” — это главное событие в искусстве
80-х. И тоже был прав. Хотя можно, конечно, и спорить.

А потом детский сад закрыли. Ликвидировали ставки сторожей. Вырубили воду. Отключили электричество. Начали ремонт. И все распалось. И кто-то — в пику Кабакову — с едкой иронией пошутил, что главное событие в искусстве 80-х все-таки не “Детский сад”, а аукцион “Сотбис”. А потом и вовсе то, другое время прошло и наступило наше. И каждый стал пробиваться в одиночку. В общем, всем это удалось. Там, в детском саду, все получили такой заряд бодрости, что неудачников быть просто не могло. Гарику пришлось чуть труднее других — он со своим мистериальным искусством не вписывался ни в какие рамки. Ну посудите сами: огонь, вода и медные трубы. И при этом — магия. Куда это все впихнуть? Сначала показалось, что можно приживить бикапонию к театру. И Гарик даже получил два заказа — от Арцыбашева (Театр на Таганке) и от Васильева (“Школа драматического искусства”) — на озвучку двух современных пьес. И тут выяснилось, что как аккомпанемент бикапония неинтересна. Неинтересна прежде всего самому ее создателю, которому нужны не музыкальные реплики-отклики на то, что происходит на сцене, а подлинная свобода и полнота творения. “Гиббос” — состояние неподвижной пробуждающейся материи, в которой еще отсутствует дух. “Джаус” — дух резвящийся, мальчишеский, переполненный жизненной энергией. И, как высшее проявление легких, изменчивых состояний игры и трансформации — “Крусиляся”…

 

 

Милиционер и шкурка соболя

 

Герман Виноградов прожил необыкновенно интересную, плодотворную, на зависть творческую жизнь. Я говорю “прожил” с величайшей осторожностью, объяснять которую не нужно. И в то же время Гарик — не мальчик, ему уже стукнуло 50. Не так уж мало осталось в прошлом. Он состоялся как поэт, как художник, как фотограф. А что до Бикапо — то мы почти все уже рассказали. Бикапо — это ВСЕ. Это игра трех веселых слогов, это имя (а значит, второе “я”) Гарика, это тяжелая работа с металлом, это “крусиляся” — порхающая бабочка, сотканная из невесомых металлических звуков. Я слышал Германа на разных площадках — и в больших залах, и у него на квартире — и везде его магическая музыка производит очень сильное впечатление. Несмотря ни на что. То есть можно быть даже предубежденным против всей этой бикапонии, можно быть закоренелым противником авангарда. Приходите. Посмотрим, что получится. А я под конец расскажу несколько историй.

Перед тем как закрыли детский сад, Герман решил подарить всем друзьям грандиозный концерт. Он в конце концов так и не состоялся, потому что КГБ решило разогнать детский сад быстро и решительно как злостный рассадник авангардизма и самомнения.

Но никто ничего про это не знал, и Гарик готовился к выступлению, которое означило бы общий триумф. Он отработал до тонкости звук каждого инструмента, научился просеивать свет, как сквозь душ и по своему усмотрению устраивать то тут, то там сгустки теней. И вот однажды, когда он в очередной раз пробудил в своем железе живой отзвук, похожий на звуки колокола, что-то вдруг вторглось в эти хрупкие вибрации. Тоже звук. Звук, источником которого была водосточная труба. Плюс дыхание. Не дыхание флейтиста, пытающегося сыграть проклятый водосточный ноктюрн, однако настойчивое, черт возьми, дыхание. Гарик выглянул в окно — и что он увидел? Он увидел глаза милиционера, который, пыхтя, лез по водосточной трубе, завороженный неслыханными звуками бикапо. А то, что милиционер увидел, заглянув в комнату, было вообще непередаваемо. Через четверть часа в мастерской Гарика сидело все районное отделение милиции. Гарик отыграл программу. Милиционеры почтительно поднялись.

— Что это у вас, товарищ? — спросил самый первый милиционер, дружески распознавая в Гарике представителя какой-то высокой касты в трудящемся племени металлургов.

— Бикапония, — сказал Гарик.

— А-а, — сказал понимающе милиционер. — Бикапония…

Именно так и тогда Гарик получил на всю жизнь будущую Шенгенскую визу и все остальные пропуска. Потому что — ну, магия. Мистерия.

Другая история связана с облезлой шкуркой баргузинского соболя, оставленного Гарику в компенсацию за то, что один человек чуть не поджег его квартиру. Короче, после описанных событий прошли года. И однажды коммуналка, где Гарик проживал когда-то с мамой в одной из трех комнат, вымерла. Умерла мама, умерла старушка-соседка, которая всегда готовила на кухне кислые щи, умер сосед-алкоголик. Гарик больше не мог никому помешать. И он вернулся. И решил устраивать сессии Бикапонии прямо дома — места хватит. Поставил на лестничной клетке куклу, которая как бы встречала гостей, объявил телефон… И вот, один старый приятель Гарика пришел сюда со своим другом, который хипповал, отсидел за распространение анаши, но одумался и стал православным.

— Я к тому времени отлично освоил это пространство для камерных сессий, и мы работали втроем, — рассказывал Герман. — Я, Вера Сажина (трансовые практики) и Вилли Мельников (горловое пение, разноязыкие речитативы). И был какой-то экстатический момент — джаус, когда все железо начинает звучать и вибрировать, и в это время из другой комнаты раздалось тувинское горловое пение (Вилли), перед самыми зрителями вспыхнул фонтан огня и Вера Сажина ударилась в шаманский транс…

— Дьяволы! Дьяволы!!! — вдруг завопил христианин-друг приятеля и, на ходу надевая пальто, выскочил за дверь, поджег гостеприимную куклу и опрометью кинулся вниз по лестнице. Приятель извинялся-извинялся, а потом оставил в знак компенсации за куклу шкурку соболя. После этого случая соседи написали участковому заявление, что Герман Виноградов, проживающий там-то, насаждает космическое сознание с помощью огня, воды и железа и завалил отходами шаманского производства шахту лифта с первого по седьмой этаж…

— Огонь вообще пугает людей… Что хочешь напишут.

— Да, бывает, — соглашается Герман. — Последняя хохма тоже, кстати, связана с огнем. Я приготовил концерт. Там у меня задействована труба на балконе, я в какой-то момент вставляю в нее паяльную лампу, микрофон снимает возникающий гул… Я вставил ее и ушел, а там, видно, ветер подул, лампа повернулась и пластик на перилах начал дымить. И вдруг я слышу разговоры какие-то. Думаю, может, кто-то вышел покурить на балкон. Потом слышу: “Хозяин! Где хозяин?! У вас балкон горит!” Выхожу на балкон, внизу пожарные машины стоят, лестница поднята, и на балконе уже стоят в полном обмундировании пятеро пожарных. Говорят: “Ковшик воды-то принесите”. Затушили пластик и, чтобы не лезть обратно по лестнице, строем проследовали по квартире к выходу. Самое смешное, что половина народу решила, что это — продуманный прием, часть хеппенинга.

 

— Так что, — подытожил Герман, — бывало и смешно. По-разному бывало.

— А кстати, — с запоздалой хмельной дотошливостью стал допытываться я, — как ты здесь-то оказался? Куда летишь?

— Во Франкфурт. Обеспечивать культурную программу.

— Чего?

— Ярмарки.

— И часто тебя так приглашают?

Гарик пожал плечами:

— Приглашают…

Рейса все не было.

— Еще по кружке? — спросил я.

— Выпей. Я не хочу.

— Форму держишь?

— В общем, да. Я тебе скажу — чтобы заниматься этим, приходится много заниматься собой: голоданием, обливанием… Ну и железо, само по себе, тяжелое, таскать много приходится. Но это нужно. Сила нужна. Одним сознанием всего не сделаешь… То, чем занимаюсь я, это такая штука, что либо надо умирать молодым, либо тело должно поддерживаться в состоянии вечной юности. Если оно начнет скрипеть и вообще перестанет выполнять то, что ему положено, — все, девятнадцатый век — высокие помыслы, полное бессилие. Вечная юность должна быть маяком. Мои однокурсники кажутся мне лет на тридцать старше. Брюзгами многие становятся. И они костенеют…

 

— А ты? — спросил я, допивая пиво.

— Дадзыбреджиго гика бикапо! — вот кто я! — вскричал Герман, как древний викинг.

В этот момент объявили рейс на Франкфурт.