“Как могли три изверга, даже с целой оравой головорезов, уничтожить миллионы людей?..

Люди не любят считать себя обманутыми. Они не виноваты. Они — тоже жертвы… Люди в лагере — словно бы представители одного народа…

После мученической смерти моих Арамянов я имею право думать об убийцах что угодно…”

Зорий Балаян. Без права на смерть

 

Свое право думать так, как он считает нужным, Зорий Балаян доказал многолетней работой в журналистике и литературе, в газетах Камчатки и Арцаха, в московской “Литературке”, доказал своими читавшимися по всей стране книгами, из которых я назову некоторые из тех, на какие он, оглядываясь на свой путь, ссылается сам. “Между адом и раем”, “Сердце не камень”, “Бездна”, “Очаг”, “Противостояние”. Уже названия говорят о характере повествователя: о крае бездны, до которого доходит в жизни странник, о том, чего ему стоит возвращение к очагу, о том, какая каменная защита нужна сердцу при таком противостоянии.

Характер — цельный и сильный. Такова и репутация писателя, образ его в памяти людей, чуть не полвека читающих его тексты.

И все-таки в итоговой, долго и мучительно писавшейся книге “Без права на смерть” этот образ входит в такие мучительные ситуации, где силовые линии бытия скрещиваются намертво, и возникает неожиданное для такого сильного человека пронзительное, пронизывающее душу ощущение несводимости концов…

Я начну с физической формы рассказчика, потому что так мне легче подступиться к более сложным материям.

Перед нами человек со стальными мускулами. Гиревик. Штангист. Мастер спорта.

И он же — в расцвете сил падает с разрывающимся сердцем, так что врачам приходится вытаскивать его с того света.

Так что тут реальность: стальная выносливость или нежная ранимость?

А я раскрою контекст, в котором сцепляются сила и слабость.

Контекст силы: Чемпион Нагорно-Карабахской области по двухпудовым гирям, чемпион по штанге среди курсантов военно-морских учебных заведений, чемпион Балтийского флота по тяжелой атлетике. Автор рекордов Андижанской области Узбекистана в жиме, рывке, толчке и в сумме троеборья (335 кг), “о чем из печати знал весь Андижан”. А мы узнаем из его книги.

Наивный читатель может заподозрить тут элементарное честолюбие. Но тут другое — неотступное желание вписать свои достижения в общественное бытие, найти свое место в социуме, хоть гирей, хоть штангой внести в этот мир личный вклад.

Контекст слабости. После того как землетрясение 1988 года обрушило Спитак, американцы приняли на лечение покалеченных армянских детей; в их отправке за рубеж участвовал и Балаян. Через три месяца он встречал этих детей в аэропорту уже подлеченными: дети шли на костылях и с палками, но были на своих ногах — и они улыбались! Бросившись обнимать и целовать их, он почувствовал ком в горле… пожар в груди… “Нельзя же умереть от счастья”, — успел подумать…

Умереть не дали американские хирурги: успели положить на операционный стол.

И сила, и слабость берут начало в общественной ситуации. Они сталкиваются, высекая искры. Наверное, это особенность сознания, которое не то что натыкается на взлетающие и падающие, жалящие и потрясающие ситуации “на миру”, — а прямо-таки ищет такие ситуации, то и дело рискуя попасть в капкан неразрешимости.

Это — лейтмотив судьбы.

Интересно, знали ли депутаты того судьбоносного съезда Верховного Совета СССР, в работе которого принял участие и Зорий Балаян, — что в памяти людей их работа намертво свяжется с распадом страны? Их ли действия повели к распаду, или повело что-то еще, следствием чего был сам распад, — это вопрос, так сказать, запредельный. Но в пределах интеллекта тех людей, которые пробились тогда в депутаты, — они ведь “мозг нации”! — было хотя бы предчувствие? Предвидеть то, к чему ведут их действия, они могли? Или это опять все тот же фатальный узел сцепившихся тенденций, из которого неспособны вырваться умы, увлекаемые ходом событий… бегом событий… скачкой событий… кувырком событий?

“Я абсолютно уверен: ни Сахаров, ни Солженицын… не хотели распада СССР… И не уверен, что большинство населения великой державы… желало развала великой державы…”

Кто ответит за то, что получилось?

За ответом надо обращаться то ли в небеса, вряд ли доступные крику, то ли во времена, едва доступные памяти?

“Мы после XX съезда КПСС наивно полагали, что достаточно, подобно пророку Моисею, сорок лет водить народ по пустыням переходного периода, чтобы все, как один, выжали из себя раба, как воду из губки”.

Сорок лет еще не прошло с той памятной сессии Верховного Совета?

А если на сорок лет сдвинуться назад, в эпоху нашего отрочества, и попробовать определиться насчет воды и губки?

“Как-то раз наш директор Амазасп Вартанович освободил меня от последнего урока и отправил домой, ничего не объясняя. Позже я узнал, что после уроков наш класс принимали в пионеры, и из газеты “Советакан Карабах” пришел фотограф, который снимал детей, завязывающих пионерские галстуки. На следующее утро меня у дверей встретил старший пионервожатый и потащил в кабинет директора. В присутствии Амазаспа Вартановича старший пионервожатый завязал мне галстук”.

Это что? Театр абсурда? Этих детей, завязывая галстуки, в “рабство” определяют, так ведь? Тогда почему юного Зорика избавляют от этой фатальной процедуры?

“Уже после того как Амазаспа Вартановича арестовали и сослали в Алтайский край, наша легендарная учительница математики Софья Амбарцумовна рассказывала мне, что некоторое время детей врагов народа не принимали в пионеры и в комсомол в торжественной обстановке. Этот перегиб, как говорили, длился недолго”.

А если все-таки попытаться разогнуть этот перегиб к логике? Есть хоть какое-то объяснение абсурда, который откладывается в душе пионера: в торжественной обстановке (“явной”) принять нельзя, а в неторжественной (“тайной”) можно?

Есть у меня объяснение. Явно нельзя, потому что родители — “враги народа”. А тайно можно. И даже нужно. Потому что люди этого хотят.

Так где истина? Детей врагов народа надо изолировать? Или не надо? Они — враги? Этот абсурд что-нибудь реальное означает?

Означает. Пока война и в стране военное положение, лучше эту систему жути не трогать. Не страгивать. Чтобы не рванула. И все понимают, что это — только пока война. Но вот война кончается. А сдвинуться с жути еще страшно. Все уже хотят, но еще боятся. То есть все нормальные люди в окружении десятилетнего Зорика хотят, чтобы он стал пионером. И он хочет. И его принимают. Тайком. Потому что по закону еще опасно. По закону военного времени. Которое отходит, но еще не отошло. Ибо отходит оно… вот именно: по капле.

Каким бредом должно запомниться это тайное вдавливанье “рабства” в душу юного пионера! Или ему (как и всему нашему поколению) на роду написано выпутываться из узлов абсурда?

“И я, без отца, без матери, голодный, писал стихи о счастливом детстве в родном Степанакерте, по улицам которого, даже после Великой победы, конвоировали сотни людей, отправляя их в небытие...”

Отец сгинул в ГУЛАГе. Мать вслед за ним отсидела в лагере лучшие свои годы. Вернулась. Получила жилье, дождалась реабилитации своей и мужа (мужа — посмертно) и получила по месту его последней работы 3800 рублей (“старыми деньгами”) — за что же? За его “вынужденный прогул”.

Вы слышите?! Это был “вынужденный прогул”! И деньги ей выплатили в том самом кабинете райисполкома, из которого мужа в 1937 году увели навсегда!

“Надо же придумать такое!”

И придумывать не надо. Надо только успевать оглядываться по сторонам, когда тебя ведут получать… то ли срок, то ли деньги за срок.

Не поискать ли в этой череде абсурдов чего-нибудь повкуснее?
Можно.

Вот эпизод из студенческого периода, когда сын “врагов народа” учится в Рязани (туда перевели Третий Московский мединститут). Жизнь в студенческом общежитии веселая и беспечная. В том числе и потому, что из Андижана, где все еще остается сосланная туда мама, сыну идут от нее регулярные продовольственные посылки. Так что приятели-студенты интересуются, когда в очередной раз поступят от мамы узбекские дыни.

Приходит, кроме дынь, упаковка с яйцами. Дюжина десятков, или десяток дюжин. Что с ними делать? Хранить такое количество негде. Решено изжарить яичницу и устроить пир “на всю Гагаринскую” (так называется улица, на которой располагается общежитие).

Изжарили. В ванночке, которую взгромоздили на конфорку. Для пира повыносили из комнат кровати. Сдвинули столы.

“Водки оказалось просто-таки невиданное количество”.

Как и полагается, в ходе массового застолья никто никого не слушал. Всем было очень хорошо. В крови бурлил адреналин. По ходу бурления некоторые студенты оказались в милиции. Организатора пьянки Зория Балаяна вызвали в ректорат держать ответ.

Погодите. Про ответственность чуть позже. А пока — о самом пиршестве. Все ж надо учесть, что никакого продовольственного благополучия в стране нет, раны, нанесенные войной, еще сказываются, чума еще саднит в памяти — особенно при взгляде на магазинные полки.

И в это скудноватое время в “рязанской периферии” сын “врагов народа” устраивает такой пир! Если это не абсурд (а все это правда), то как такое объяснить?

Объяснение Зорий Балаян дает вполне здравое.

“Все это происходило на фоне постоянного недоедания, сменявшегося редким и опасным перееданием: то мясо пришлют из деревни, то…” и т.д.

Так что яичница из 120 яиц — вовсе не абсурд. Абсурд — другое. Разбирательство у ректора.

Нависает отчисление. Проштрафившийся студент к этому и готовится. Тем более что сын “врагов народа” именно от них, врагов, получил посылку.

И вот что тут выясняется.

Ректор не просто не дал хода этому обстоятельству биографии студента (мог бы из тайного сочувствия закрыть на это глаза), нет, ректор об этом ничего вообще не знал.

Не знал! Ни что отец — жертва культа личности, ни что мать много лет провела в лагерях.

Значит, сын “врагов народа”, беспрепятственно окончив школу в родном Арцахе, благополучно поступил в столичный институт (мускулы помогли — мастеров спорта тогда особенно ценили), и получил высшее образование, и…

Так есть ли хоть какая-то логика в этой последовательности абсурдов? Репрессии — были? Или их выдумали сталинские (антисталинские) идеологи и пропагандисты? А если были, — можно все это в конце концов хоть как-то объяснить или так и оставить в мираже массового безумия?

Я подхожу к самой страшной точке в книге Зория Балаяна. К теме репрессий. К пронзительному повествованию о матери, почти до нового тысячелетия дожившей после “срока” и все силившейся понять, почему все произошло. К истории отца, могилу которого Зорий Балаян искал долго, и архивы гэбэшные пропахал, и землю коми-пермяцкую проутюжил, — и раскопал, и нашел, и восстановил… и описал теперь гибель отца — кровью сердца описал. И попытался объяснить.

Подступаясь к этой теме, я должен кое о чем предупредить читателя.

Уже полвека, начиная с “Одного дня” Солженицына и “Колымских рассказов” Шаламова, потрясших меня когда-то и врезавшихся в сознание на всю жизнь, по мере того, как копится в литературе летопись репрессий, — постепенно охватывает (меня во всяком случае) ощущение накатывающегося безумия, из которого душа ищет выхода и не находит. Сберегая душу от разрушительного отчаяния, мой жалкий разум воздвигает над этим ужасом хоть какое-то подобие покрова — в попытке объяснить происходящее. Чтобы оно не оставалось бесконечным невменяемым помешательством.

Простите, я пытаюсь найти в этом круговом остервенении хоть какие-то следы объяснимости. Иначе душа не выдержит.

Начну с первого из троих извергов, символизирующих у Балаяна подлость эпохи (эти трое: Ленин, Сталин и Берия).

И отнесусь к тому вопросу, который глубже всех других саднит в армянской душе, — к отчленению Арцаха. Именно Ленин, “вступив в преступный сговор с Ататюрком”, обеспечил на территории исторической Армении (входившей в состав Российской империи) создание мусульманской социалистической республики Азербайджан. Для чего? Для экспорта революции на Восток. “Ленин потворствовал мусульманам…”

Отодвигаясь в прошлое на целый век, Зорий Балаян напоминает, что его предки совместно с русскими воинами проливали кровь в девятилетней войне (1804—1813 гг.), чтобы присоединить Карабах и всю Восточную Армению к России.

Все так! Россия эти земли завоевала, отняла у турок. Но и Турция их завоевала за четыре века до того, отняла у греков. Так что никакой законности, кроме звериного права силы, отсюда не извлечь. А вот “логика” драки — извлекается! И накрывает эта вечная драка — весь ХХ век. Звериным чутьем Ленин чует, что в одиночку России с Западом в этой свалке не справиться, весь ход Первой мировой войны это подтверждает, никакой марксизм тут нас не спасет, надо искать геополитических союзников, китайцы — далеки и малопредсказуемы, Ататюрк — близко и, кажется, предсказуем, к нему и оборачивается с объятиями вождь мирового пролетариата.

Можно сказать, что быстрая реакция у вождя работает, а вот с дальним геополитическим чутьем плоховато. Уповает он на союз русских с немцами (против “англичанки”, которая, как известно, только и делает, что “гадит”), а получается все наоборот: в англо-германском противостоянии, расколовшем Европу, именно британский союзник окажется на нашей стороне, а Германия — дважды! — против нас, и Турция — дважды же — примкнет не к нам, а к немцам — против нас.

Не помог нам Ататюрк. По логике отчаяния в смертельной ситуации мы к нему кинулись. Сталин (второй изверг в списке Балаяна) эту ленинскую политику просто унаследовал. И с тем же обратным результатом. Пятясь от Запада, он искал опору на Востоке. Чтобы армяне “не путались под ногами”, готов был росчерком пера перевести Армянскую союзную республику “в лучшем случае в автономное образование в составе Грузии или Азербайджана”. Без разницы, где там христиане и где мусульмане. Мусульмане просто оказались поближе все в том же смертельном противостоянии с Западом (почти сплошь христианским). Дико искать у Сталина, по первоначальному воспитанию — православного пастора, — изначальных симпатий к исламу, и никакого потворства там не было. А был все тот же расчет.

Оправдался ли он? Не подвело ли Сталина геополитическое чутье, при безусловном чувстве звериной опасности? Именно на мусульман сделал ставку Гитлер, и пришлось Сталину по ходу драки перестраиваться, давить возможное сопротивление, вырывая из северокавказских племен мусульманские ветви, так что до сей поры у сосланных и вернувшихся тлеет ненависть к тем, кто обрек их на изгнание.

За все, знаете ли, надо расплачиваться. В том числе и за отчаяние при гитлеровском нашествии, когда Россия искала спасения от гибели. Расплатились за наш страх — северокавказские мусульмане. С ними мы теперь расплачиваемся за горькие дела наших отцов. За изгнание, которое было и незаконно, и безжалостно, и непоправимо. Но не беспричинно.

Непосредственно изгнанием руководил Берия. Третьего изверга, по счету Балаяна, мы шлепнули без особого суда и следствия — пристрелили в каком-то застенном углу. А Ленина и Сталина оставили в спасителях страны. Теперь разбираемся, кто лучше, кто хуже.

Слепа логика смертельной драки. Тут каждый собирает черепки сам. И черепа. Это я про тех Арамянов, которых зверски убили в Сумгаите во время резни — через треть века после того, как пристрелили Берию, и через четверть века после того, как Сталина выкинули из Мавзолея. Вот когда Балаян сказал: “Имею право думать об убийцах что угодно”.

Имеет право.

И не только Арцах кровоточит в его судьбе и памяти. Сама зверская безжалостность извергов и головорезов, мечущихся в глобальной драке, вызывает у него гнев и отчаяние.

Можно подсчитать вслед за ним, сколько раз Ленин в записочках употребляет слово “расстрел”. Можно взвесить, много ли уважения к русским в ленинских образных характеристиках: “русский человек — рохля, тютя”. Можно спорить о фразе “у нас каша, а не диктатура”: все-таки у нас была диктатура, а не каша. Но что в каше могла (и должна была) погибнуть Россия — нечего спорить. Смертельно опасная варилась каша. И “тютя” в этой каше был обречен вместе с “рохлей”. Так что “расстрелами” Ленин бросался направо и налево из вполне реального убеждения, что в безумии гражданской войны найдется у него достаточно много охочих до того исполнителей-расстрельщиков и что расстреливать готовы все, сообразить бы только кого, — вопрос только в том, кто окажется безжалостней и как эта каша доварится.

И Ленин-то еще попал, как выяснилось, в “передышку”. А в настоящую драку пришлось влезать Сталину. Чудесный грузин в нее и влез. Изверг унаследовал извергу. И тут жестокость дошла в народе до почти самоубийственной черты.

Террор сталинских лет свирепствует прежде всего в верхних эшелонах системы. Партия уничтожает единомышленников? Да это как сказать. О единомыслии кричат все: и палачи, и жертвы. Особенно в моменты, когда они меняются ролями. И все постоянно думают — о заговорах и предательствах. Даже на самом верху. А недаром. Новейшие архивные исследования показывают, что готовность сменить генсека, он же Верховный главнокомандующий, доходила в некоторые моменты до 70 процентов в составе тех самых высших чинов госбезопасности, рвением которых осуществлялся террор. Разумеется, поймать с поличным кого-то из этих головорезов не представлялось возможным — у них работало-таки чутье. Но чутье и главному головорезу диктовало постоянные чистки на всех уровнях, включая высшие. По чутью на кровь он был чемпион.

А если бы его все-таки схарчили хоть в 1927, хоть в 1937 годах? Кого бы стерпели на его месте? Троцкого? Тухачевского? Так был бы тот же самый террор, хотя и с другой очередью расстрельных списков. Но с той же сверхзадачей: выстроить все так, чтобы смерти тут, от “своих”, боялись больше, чем там, от чужих, “за Вислой сонной”. Чтобы штрафбат казался справедливым приговором. И чтобы готовность к штрафбату пронизала народ сверху донизу.

Донизу — ибо внизу его настоящая почва. Разумеется, когда Совнарком (или Гулаг) разверстывает свои потребности и разнарядки на аресты спускаются до областей и ниже, чтобы обеспечить лагерные стройки притоком рабсилы, то система кажется апофеозом подлости и лжи. Но когда снизу подымаются встречные планы арестов, “перевыполняющие” верхнюю разнарядку, — это уже апофеоз правды, более страшной, чем любая ложь (про коммунизм, капиталистическое окружение, ленинское наследие и проч.) Тут-то и работает пронизавшее всю толщу народа чувство обреченности на мобилизацию и готовности к жертве и к гибели, из которых выпрыгнуть можно только перенося законы Гулага на все уровни — от барака до Кремля. Иначе в ХХ веке не воевали. Только всем народом. Без разделения на вооруженные силы и мирное население. Мирного населения больше не было.

Поэтому самый главный изверг, которого боялись все, сам боялся больше всех. До самой смерти боялся: ждал удара от охраны, заговора от соратников, бунта от населения. Этим страхом объясняется и то, что в 1947 году он терзался страхами 1927-го и 1937-го, — а чего ему еще ждать, если отсидевшие выйдут на свободу?..

“По большому счету сам Сталин был жертвой”.

Опробовав “большой счет” таких умозаключений, надо набраться решимости и… назвать убийцу убийцей?

Или так: назвав убийцу убийцей, набраться решимости и задать себе все тот же проклятый вопрос: а как все это оказалось возможно?

Что — “все это”?

Всеобщее остервенение, толкнувшее в самоубийственную драку великие народы, самые культурные нации земного мира. Ведь не только в гитлеровской и сталинской системах царила поголовная готовность к насилию — война-то была мировая. Да такая, что на весь век осталось ощущение, что мира вообще не бывает и не будет…

“Войны нет… и мира нет тоже… И правды по-настоящему нет”.

Уйдут ветераны, их внуки и правнуки постепенно забудут доводы сторон. Выветрятся причины, истлеют доказательства той или этой “правды”. Что останется? Что осталось от Троянской войны? Прелести Елены Прекрасной? А от двух мировых войн? Что оставит человечеству в качестве “правды” этот наш проклятый век? Ощущение неизбежной вселенской беды? Когда забудутся конкретные причины, что останется? Смутное ощущение провала истории в какой-то необъяснимый ужас. Для нового слепого Гомера.

“История — это не все”, — цитирует Балаян Альбера Камю (который цитирует древних историков).

А что — все? Что делает историю такой какова она есть? Вы хоть что-нибудь вспомните? Что толкало к вражде троянцев с ахейцами? Спартанцев с афинянами? Греков с персами? Земли было мало? Да кто и вспомнил бы, какой кому земли не хватало, если бы Гомер не увековечил кровавые тяжбы в их слепой картинности? А история происходит — на земле. Чингизу для пастбищ травы не хватает. Гитлеру без Волги жизненного пространства не хватает. Человечеству — чего не хватает, когда обнаруживается в его природе маловменяемое зверское начало? Так, может, и отвести животному инстинкту главное место в цепочке причин, окровавивших проклятый век? А чего ждать в будущем? Того же самого? А кому жаловаться, если жаловаться надо на себя самих? К небесам вознести молитвы и ждать ответа о причинах вечной вселенской беды?

Не будет с небес ответа. Потому что от разума, а не от души это отчаяние.

“Тот, кто желает видеть живого Бога, пусть ищет его не на пустом небосводе собственного разума, а в человеческой любви”.

О любви тоскует “поколение несмышленышей”, к каковому относит себя Зорий Балаян. Поколение обманутых и обреченных, каковым он его видит. Поколение свихнувшихся на вере в разум, поверивших во всемирное улучшение человечества, добавил бы я. Ибо я имею честь принадлежать к этому же поколению “последних идеалистов”, — это наш разум был отштампован верой в коммунизм, это наша душа разорвалась от крушения химеры разума.

История с ее кровью — конечно же “не все”. Но и все, что обнаруживается в подпочве истории, тоже не все. И подпочва — не все. И вообще “все” — это не все.

Так затягивается чертова бездна туманом самогипноза, напускаемого разумом на непостижимое бытие-небытие.

А потом какая-нибудь деталь бьет в тебя из этого тумана, молнией прожигает в момент казни… и палач оживает в памяти именно как палач, и жертва еще раз умирает как жертва, и корчится душа, оставленная разумом наедине с вопросом:

— А все-таки — почему?

Почему хватают и тащат энкавэдэшники тридцатитрехлетнего коммунистического выдвиженца Гайка Балаяна, наркома просвещения Нагорно-Карабахской Республики, и черным вороном отправляют в небытие? Это ж не рядовой наробразовец и не малозаметный советской работник (перед арестом его перекинули руководить райисполкомом, но, кажется, именно затем, что с той должности проще было забрать). Но все-таки: за что? Ни оппонентом режима он не являлся, ни рядовым обывателем, это именно тот молодой строитель нового общества, каковыми оно и держится. А сам он, внук священника, сменивший веру в Бога на марксистское безбожие, он-то понимал, что строит? В партию вступил — не вслепую же! И в Москву, в Коммунистический университет народов Востока имени товарища Сталина поехал не вслепую, а был выдвинут и отобран, потому что искренне принял советские идеалы. И окончил университет с блеском, и потому стал наркомом (министром, — уточняет Зорий Балаян для нынешних непосвященных).

Так он осознанно строил то государство, которое его угробило? Он понимал, что строит? Или этот вопрос только повторяет ту абсурдизацию бытия на всех уровнях, какая охватывает людей в проклятые эпохи?

Жена его, на пятнадцать лет моложе, юная выпускница сельской школы, имела куда больше прав “не понимать”. Боготворила мужа — за интеллект, за энергию, за убежденность. Ей, может, еще горше было — оставаться женой “врага народа”, с двумя младенцами на руках, одному чуть более года, другому чуть более двух… и этот-то, старший, всю жизнь положил, чтобы понять произошедшее и найти могилу отца.

Нашел?

Нет. Не нашел. Хотя исколесил Сибирь и Север, отыскивая след отца в мерзлых концах Гулага. Не нашел могилы. Однако судьбу “врага народа” проследил. До последнего смертного часа. И знаете, как кончил дни его отец? Нет, не в шахтном отвале, засыпанный породой, не в лесоповальной чаще, прибитый стволом, не при разводе, где за шаг в сторону стреляют без предупреждения, и не в расстрельном подвале по приговору торопливой “тройки”.

Умер Гайк Балаян в лагерной больнице под ножом хирурга, который пытался спасти ему жизнь.

Это что? Смесь помраченной законности и противозаконного просветления? Или очередной абсурд: система пытается спасти того, кого она же обрекла на гибель? Это вообще можно ли свести к какой-нибудь логике, кроме логики слепой живодерни? И как быть, если, выйдя из нее живым, пытаешься понять, почему все это возможно?

Кто кому должен это объяснить? Мать — сыну? Сын — матери?

Мать, десять лет оттрубив в лагерях и ссылке, — доживает не только до ХХ съезда партии, снявшего с нее клеймо, не только до ХХII съезда, вынесшего Сталина из мавзолея, — она доживает до времени, когда саму Советскую власть выносят из страны ногами вперед (между прочим, усилиями все того же Верховного Совета). Что мать ответит сыну, когда тот никак не решит: то ли допытываться у матери ответов на проклятые вопросы, то ли замкнуть уста, чтобы не добивать вопросами ее душу?

Мать размыкает уста и роняет два слова… как до нее — поколения исстрадавшихся армянских женщин:

— ЦАВЭТ ТАНЕМ.

 

 1 Армянское присловье: Боль твою возьму на себя.