Белов Игорь Леонидович — поэт, переводчик. Родился в 1975 г. в Ленинграде. Окончил Калининградский университет. Автор книг стихов “Весь этот джаз” (Калининград, 2004), “Mузыка не для толстых” (Калининград, 2008). Переводит польскую, украинскую и белорусскую поэзию. Лауреат всероссийской литературной премии “Эврика!” (2006), международного Волошинского конкурса (2011) и др. Живет в Калининграде.

Снегурочка

На декабрьское солнце невозможно смотреть без слез.
Вот за праздничный стол нас сажает зима-белоручка,
вот директор моей конторы — стриженый Дед Мороз —
и его секретарша в амплуа белокурой Снегурочки.

Всё что было, то сплыло. И, как говорится, жаль.
С ней у нас много общего, начиная с любви к отчизне.
Но сегодня моя Снегурочка пропивает свою печаль,
прижимаясь к крутому плечу настоящей жизни.
У нее в глазах праздник, лучше которого нет,
на коленках — сценарий, дурные стихи и застольные речи,
и приходится пить за разбавленный водкой сюжет,
за движенья души, от которых ей дышится легче.
Вечер быстро теряет форму. Уйдет из-под ног земля,
начинаешь цепляться за воздух, стараясь не падать духом.
Запомни это обилие предметов из хрусталя,
снег за окном, шампанское и декольте главбуха.
Юность иронизирует, роняя лицо в салат,
зрелость судьбу испытывает по законам большого рынка,
но кто-то из нас, коллеги, всё же летит в Ленинград —
целоваться с польской кинозвездой-блондинкой.
С легким паром, страна; ты очнешься сегодня днем
в вытрезвителе и распишешься в побледневшей штрафной квитанции.
…Захожу в квартиру, и — надо же — в доме моем —
дискотека, бардак. И Снегурочка приглашает меня на танец.

* * *

От сквера, где одни скульптуры,
до всяких окружных дорог
за мной присматривает хмуро
из гипса вылепленный бог.
Он видит — у ее подъезда,
с красивым яблоком в руке,
я словно вглядываюсь в бездну,
в дверном запутавшись замке.
Выходят Гектор с Менелаем,
катастрофически бледны,
в морозный воздух выдыхая
молитву идолу войны.
Пока прекрасная Елена,
болея, кашляет в платок,
запустим-ка по нашим венам
вражды немереный глоток,
и, окончательно оттаяв,
окурки побросав на снег,
сцепившись насмерть, скоротаем
очередной железный век.
Никто из нас не знает, словом,
в какую из земных широт
судьба с открытым переломом
машину “Скорой” поведет.
И сквозь захлопнутые веки
она увидит в январе,
что мокнут ржавые доспехи
на том неброском пустыре,
где мы, прозрачные, как тени,
лежим вповалку, навсегда
щекой прижавшись к сновиденьям
из окровавленного льда.
Встает рассвет из-под забора,
и обжигает луч косой
глазное яблоко раздора,
вовсю умытое слезой.

Из цикла “Стихи о вине и глинтвейне”

…пока развозит меня между вином и виной…

Андрей Хаданович

2

Табачным дымом воздух перекрыв,
мы выпьем, и мгновенно станет ближе
далекий обоюдоостров Крым,
герой бездарных санаторных книжек.
Скажи “изюм”, судьбу переиграв,
умножь высокоградусную муку
моих плодово-ягодных отрав
на скорую крепленую разлуку,
никто не брошен посреди песков,
не пролегли границы между нами,
а просто время гасит кинескоп
и площадей оранжевое пламя.
Прихлопнуты газетной полосой,
отчаливают в прошлое до завтра
донецкий гопник, девушка с косой,
бандеровец с лицом ихтиозавра,
и, как в немом от ужаса кино,
с пробоинами в корпусе минфина,
полями ржи на золотое дно,
подняв волну, уходит Украина.
Но хрен забудешь эти голоса,
часть речи, пребывающую в трансе,
обитые железом небеса,
аварию на гефсиманской трассе,
апостолов, расстрелянных в упор
на запасном аэродроме мрака,
— и почерневший от тоски кагор,
сочившийся из топливного бака.
 

3

И в тот же вечер я тебе сказал,
что ты, иными говоря словами,
не женщина, а облако в слезах
над нашими большими городами.
Неслабый дождь со спиртом пополам
им заливал глаза в стальной оправе,
а я сдавал спасителя ментам,
воздушный поцелуй ему отправив,
и я в упор не видел берегов,
склонялся ангел надо мной в печали,
когда мой рейтинг падал мордой в плов
с таких высот, что еле откачали.
А завтра в нашей северной стране,
в которой занят я полураспадом,
недорогих кафе во глубине
приволокут и мне канистру с ядом.
Все оживет — бумажные цветы,
убитые дорогой километры,
твой мертвый телефон и даже ты
в слепой воронке мусорного ветра.
Сойдя с парома где-нибудь в Литве,
ты мне соврешь, что путь назад заказан
и что не кровь на блузке, а глинтвейн,
разбавленный холодным польским джазом.
Повалит снег, и я услышу, как,
приняв стакан, практически в отрубе,
играет на трубе один чувак
в прокуренном насквозь варшавском клубе —
cпалив дотла огнем тяжелых нот
нутро бессонной европейской ночи,
он слишком много на себя берет,
вокзалы и пивные обесточив.
Пускай уже и музыка не та,
что доносилась с площади де Голля,
когда нас обнимала темнота
и мы тонули в ней, как в алкоголе,
но все равно — ни жить, ни умереть
нельзя, пока, растягивая соло,
царь иудейский выдувает медь
из наших разговоров невеселых.