Басовский Наум — поэт. Родился в 1937 г. в Киеве. Окончил Киевский педагогический институт и Московский институт радиотехники, электроники и автоматики. С 1962 г. жил в Москве, работал в области технической акустики. С 1992 г. живет в Израиле. Автор 9 сборников стихов, в т.ч. последние — “Возвращается эхо” (Иерусалим, 2009), “Контрапункт. Двадцать три поэмы” (Иерусалим, 2010). Дважды лауреат поэтического фестиваля памяти Ури-Цви Гринберга (2004, 2006).

…возле теплицы садовника Мамулашвили…

В теплице садовника Мамулашвили
растут гиацинты, фиалки, левкои.
Бутоны такого высокого стиля
способны украсить любые покои.

К нему не идут за обычным букетом —
к нему обращаются в случае только:
в цветочном искусстве слывет он поэтом,
цвета и оттенки рифмующим тонко.

— Батоно Давид, вы меня не забыли?
— Батоно Давид, вы готовы ручаться?..
В теплице садовника Мамулашвили
клиенты бывают не так уж и часто.

Случается за день не больше десятка,
и тысяча за год едва ль наберется.
Все прочее время — поливка, посадка,
прополка, доставка воды из колодца.

А надо еще поспевать за наукой,
а надо еще порадеть о рекламе,
и все это вовсе не кажется мукой
и вовсе не гасит негромкое пламя.

И если события жизни вас били,
и если хотите в тиши помолиться,
зайдите к садовнику Мамулашвили,
и домом покажется эта теплица.

Он проходит по горным отрогам,
отдаваясь любимому делу.
Он храним от опасностей Богом,
ибо ищет цветок саповнелу.

Тот цветок никогда не видали,
и другое известие — ложно;
даже имя особое дали —
саповнела: найти невозможно.

Но садовника старое тело
не скулит и не просит пощады.
Нет в саду у него саповнелы —
он мечтает, превыше награды,

посадить, и взрастить, и размножить,
чтобы те, кто не верили в чудо,
огорченно ворчали: — О Боже,
восхищенно кричали: — Откуда?

Год проходит, и пять, и десяток,
иногда лишь досада заденет:
у других и покой, и достаток,
у него ни покоя, ни денег.

Но на рынке вчера говорили,
и в духане молва прозвенела —
у садовника Мамулашвили
прорастает своя саповнела…

Бледно-синий простор во все стороны взгляда —
может, это как раз мне сегодня и надо:
это взгляд одного посреди океана,
и его обрести лучше поздно, чем рано.

Если рано понять, что меня ожидает —
что всегда человек одинок и страдает, —
можно воли лишиться и радости тоже,
лишь потери и зло скрупулезно итожа.

А того не понять даже в поздние годы —
значит, попросту жить по закону природы,
и не думать о том, для чего я на свете,
и не вкладывать душу в сомнения эти.

Но когда в некий день осознаю под старость,
сколько там, за спиной, и как мало осталось,
дарит мне ощущенье спокойного лада
бледно-синий простор во все стороны взгляда.

Смеется солнце, глаз притворно хмуря,
и, двигая тончайший карандаш,
на задней стенке в камере-обскуре
рисует перевернутый пейзаж.

Всего-то дел: фотопластинка, ящик,
в передней стенке крохотный прокол —
и ты владеешь чем-то настоящим,
что прямиком от солнца произвел.

Не нужно дорогого объектива,
не нужно хитроумного замка:
картинка многоцветна и красива,
ну разве что немного нерезка.

Она такой естественностью дышит,
такой на ней доподлинности знак —
не всякий живописец так напишет,
не всякий фотомастер снимет так.

Пусть от тебя не многое зависит,
но ты за это многое отдашь —
тот миг поймать, когда в небесной выси
задвижется тончайший карандаш.

В комнатке-пеналике кушетка,
колченогий стол и табурет;
на стене большая птичья клетка;
ни на что другое места нет.

Человек живет писанья ради
на голодной горестной земле.
В клетке той не птицы, а тетради —
экономят место на столе.

Быт, еда, одежда — как вериги:
тяжелы, а никуда без них.
Человек вынашивает книги.
Он родился ради этих книг.

Потому-то место для тетрадок —
птичья клетка — выбрано с умом:
в рукописях должен быть порядок
вне заботы о себе самом.

Нужно с пряжей честно потрудиться,
а к печати приведет ли нить —
это как судьба распорядится;
нам бы написать да сохранить.

Десять лет и десять раз по десять —
все равно; пока любовь со мной,
я пишу, на Господа надеясь,
доверяюсь только ей одной.

Как будто за форточкой мутной
в окне от земли на полметра,
я вижу лицо Сигизмунда,
покрытое бледностью смертной.

Но взгляд проницательно-мудрый
не тронут ни болью, ни снами:
я вижу лицо Сигизмунда,
как будто не век между нами.

Не мастер, а попросту гений
единства углов и овалов
не знал возносящих мгновений —
ни славы не знал, ни провалов.

Не взвесить судьбу на безмене —
там поровну слева и справа, —
а он угодил в безвременье,
в эпоху, где кончилось право.

Но перышко все же скрипело,
живя в пустоте нежилого,
и слово шептало и пело,
смеялось и плакало слово!

И шествует глория мунди,
пронзив безвременье сегодня.
Я вижу лицо Сигизмунда
и думаю: чудо Господне.

…А предположим, что ошибся рок —
“Титаник” разминулся с катастрофой
и, попрощавшись вежливо с Европой,
пошел по курсу и пришел в Нью-Йорк.

А чтобы от реалий не уйти,
случилось это не в прошедшем веке,
а в наши дни: не так сильны помехи
и более нахожены пути.

Приходит время, и обратный рейс,
и за кормою статуя Свободы.
Нос режет атлантические воды,
и волны тут же заживляют рез.

Могучая громада корабля
морскую зыбь утюжит неустанно,
и штурман сообщает капитану:
- Согласно карте быть должна земля —

но нет ее! Но нет ее для глаз,
для линз бинокля, даже для радара,
как будто континент Европы старой
сознательно обманывает нас!

Там, впереди, не только нет земли —
умолкли даже радиосигналы,
как будто города и терминалы
все в одночасье под воду ушли.

Надеюсь, капитан, я не дурак
и попусту не поднимал бы шума,
но древний ужас побуждает думать,
что там, в Европе, все случилось так…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Идет “Титаник”. Встречные суда
исчезли все, и тишина в эфире,
и мертвенный покой в подлунном мире,
и по бортам спокойная вода.

Молчат конторы европейских стран —
там, видно, нет ни гавани, ни пирса, —
и штурман до беспамятства напился,
и поседел за вахту капитан.

А в Штатах на устах у всех одно,
в ушах и в перехваченных гортанях:
неведомо куда уплыл “Титаник”,
а целый континент ушел на дно!..