Всевышний знает, кого испытывать. Независимо от того, на какой край реальности метнет он своего избранника. И какими политическими доктринами станет соблазнять его эпоха. И какая очередная идеология вымостит дорогу в ад прозрения или в рай самообмана. Девяносто лет даны, чтобы ответить судьбе, которая испытывает человека — на излом, на соблазн, на то и другое вместе.

Родись Мзечабук Ираклиевич Амирэджиби в 1921 году в обыкновенной пролетарской семье — не избежать бы ему огня Великой Отечественной войны, в окопы которой ушли без возврата сверстники его поколения. Но выпало ему появиться на свет божий в семье княжеской, ведущей отсчет предков с древнейших времен, из глубин тысячелетней грузинской истории.

С князьями революционная эпоха распоряжалась по-своему: для начала она отправила за решетку родителей. А потом и его самого — как только достиг совершеннолетия, то есть смог размышлять и решать… И было над чем! Вместо жизни по заветам предков — лагерный режим. С которым юный зэк не примирился, а в духе вольнолюбивых предтеч задумал из-под стражи — бежать…

Три побега! Четыре года нелегального существования в сокрытии… Прежде чем получить официальную реабилитацию в эпоху Оттепели (в 1959 году — уже почти сорока лет от роду!) — он испытал на себе все то, что опишет потом в судьбе своего любимого героя.

Имя этого героя — Дата Туташхиа — стало всенародно известным в 1970-е годы, когда роман под таким названием появился по-грузински, потом в русском авторском переводе, а там и на других, зарубежных языках.

Роман о человеке, упрямо искавшем свой путь и жизнью расплатившемся за свои решения, о правдоискателе, так и не нашедшем пути меж берегов обезумевшей реальности, был прочитан огромным числом людей; он был инсценирован в кино и под названием “Берега” прочно вошел в культурную панораму эпохи.

Советская проза была немыслима без грузинского вклада; среди грузинских книг роман Амирэджиби оказался, наверное, самым популярным.

Кто же этот герой? Мятежник, скрывающийся от царской жандармерии… Человеколюбец, пытающийся помогать людям в ситуациях рискованных, подчас едва ли не абсурдных… Романтик, не примиряющийся с диктатом безжалостной эпохи… Робин Гуд, попавший в ситуацию смертельной бессмыслицы. Пушкинский Дубровский, втащенный в век мировых войн и тотальной мобилизованности…

Ни в одну идеологическую схему роман об этом герое-отшельнике не вписался: ни в канон социалистического реализма, ни в диссидентскую политическую конъюнктуру. Он жил по законам вольных предков и погиб от подлости и наивности людей, которым хотел добра.

Три побега из неволи продолжали мучить вопросами: можно ли бежать из этой жизни? И куда?

Живой классик грузинской литературы в конце двадцатого века, ему выпавшего, задумался еще раз о судьбе юнца, взбунтовавшегося против этой реальности, то есть решившегося бежать из тотального лагеря… раз, другой, третий…

Роман “Гора Мборгали” — попытка разгадать до конца загадку романа “Дата Туташхиа”.

Напомню мои ощущения при чтении.

На первой странице первой главы Чабуа Амирэджиби задает своему герою-зэку вопрос: чего ради тот пускается в очередной побег?

Бессмыслица этого предприятия очевидна. Даже если ускользнешь от непосредственной погони, — куда потом скроешься в тундре? А если добредешь до
тайги, — там как? Это ж надо шесть тысяч верст пройти прежде, чем “сядешь на рельсу”. И не просто пройти, а пробраться, чтобы не заметили! А любой встречный — опасен: либо донесет (чтобы не пришили пособничество), либо убьет (из опасения, что беглец сам убьет). А мороз! А бездорожье! А голод! А ужас одиночества! Бежит-то Гора Мборгали — в октябре-месяце, да еще и в пургу — чтобы замело следы. Идет — по февраль-месяц. То есть в самый колотун. А лет ему, между прочим, под шестьдесят. Тут не то что дойти — выжить немыслимо. Это ж не на тропическом острове с Пятницей...

И куда беглец денется? В родную Грузию? Тамошние сыщики знают его как облупленного. Да штука в том, что Гора и прятаться не станет. О, если бы побег был только способом выжить — тогда можно сменить имя, место жительства... одним словом, “сменить личность”... Так нет же: бесконечные побеги именно затем и предпринимаются, чтобы утвердить свое “я”: Иагор Ираклиевич Каргаретели именно и гордится тем, что весь ГУЛАГ его знает по кличке Гора Мборгали, то есть, как переводит кличку с грузинского автор: Егор-Непоседа.

Это, конечно, очень мягко сказано: непоседа. На лагерной фене сказали бы как-нибудь покруче. Однако и в “непоседе” заложен свой программный шарм: что-то поэтическое, романтическое, пушкинское: егоза, сверчок...

С другой стороны, Гора (с ударением на первом слоге) — включает в русском читательском сознании цепочку ассоциаций, уже опробованную Шукшиным в Егоре Прокудине, зэке по кличке Горе. Чабуа Амирэджиби работает как мастер, знающий и секреты подсознательной ассоциативности, и даже просто русскую привычку вслушиваться в пленительный клекот грузинских имен. На обложке книги — четыре слова: “Чабуа Амирэджиби. Гора Мборгали”... Звучит! Вот так же колдовски звучало за пятнадцать лет до того: “Чабуа Амирэджиби. Дата Туташхиа”... Герой того романа стал олицетворением почти безрассудного благородства, а автор — одним из законодателей уникального прозаического жанра, инициированного, похоже, Гарсиа Маркесом, но получившего в Грузии неповторимую национальную и художественную окраску. Это такой жанр, когда роман философский делает вид, будто он авантюрный.

Вопрос-то перед нами и поставлен чисто философский: какого лешего Гора Мборгали срывается с места и уходит в побег, практически безнадежный?

Ответ тоже философский. Ибо по здравому смыслу тут не ответить. Ну, бежал бы, чтобы отомстить или чтобы спастись от чьей-то мести... Но у Горы нет врагов в лагере, как и вообще у грузин: они в “войне мастей” участия не принимают. Побег как выражение жажды свободы? Но жизнь на воле мало чем отличается от жизни в зоне. Форма самоубийства? Но только идиот бежит, чтобы погибнуть... Это я вспоминаю доводы самого героя. И все-таки он бежит, хотя знает, что гражданин начальник его ведет, словно теленка на веревочке.

Перебирая варианты ответа, Чабуа Амирэджиби словно бы и нас ведет на веревочке, постепенно подводя к тому, что раз склонность его героя к побегам никаким рациональным объяснениям не поддается, значит, она должна быть уподоблена кому-то категорическому императиву, который... который угадать нетрудно.

Это — грузинский национальный характер. Амирэджиби по этой части — эксперт. Я бы сказал, что перед нами настоящий мифолог грузинского национального характера: извлекая этот характер из легенд и преданий, он возвращает его реальности уже в качестве модели поведения, не нуждающейся в обоснованиях. По принципу: так искони ведется. Это так, потому что это так, и иначе быть не может.

“Будем бесшабашными, щедрыми, расточительными, словом, настоящими грузинами”.

“Роман приключений”, составляющий гордость грузинской прозы позднесоветских времен (Чабуа Амирэджиби — среди его отцов: наряду с Отаром Чиладзе), — лишь рама для романа философского, мифологического, глобально-эпического. Роман насыщен воспоминаниями и размышлениями. О смысле жизни. О судьбе родины. О судьбах мира. О приходе Одиннадцатой армии в Тбилиси. Об антисоветском восстании 1924 года. О таймырском бунте 1953 года. О причинах массовых репрессий. О том, почему хороший и честный человек в этой жизни непременно должен — бежать.

Бежать — от людей? Но откуда в людях это неистребимое, не зависящее от наций и систем безумие? — спрашивает классик современной прозы. — Может, тут биология? Может, безрассудство всасывается с молоком матери, и это нормально? Люди — что животные: подходит возраст, и человек лезет на стену. Так одна погода сменяет другую. Что толку спрашивать о смысле? Мир по определению невменяем. Какие “гарантии” могут быть в этом беспределе? Никаких. Мудрецу тут делать
нечего — толпа валит за параноиками. Нет выхода из чертова круга!

Выхода — нет. Но всегда есть щель, тайный лаз, выбитая доска в ограде, провал в стене, оплошность конвоя.

И прежде, чем разум успевает взвесить шансы, инстинкт свободы срабатывает мгновенно:

— Бежим, Гора!

Так некуда же бежать от тотальной реальности в век революций и диктатур, мировых войн и химер разума.

Что делать?

Остаться — как в келье — в писательском рабочем кабинете, вернувшись душой к тысячелетней вере предков.

Постриг? Да. Но не уход в отшельничество, а продолжение упрямого диалога с эпохой. Она покоряет, подчиняет человека, а он не поддается.

Благословение главы грузинской православной церкви Ильи Второго освятило этот шаг свидетеля века на пороге его 90-летия.

Монах Давид принимает эстафету независимости от Горы Мборгали, от Даты Туташхиа, от Мзечабука Амирэджиби, от его древних предтеч.

Из письма Анаиде Беставашвили, знаменитой переводчице, литературоведу, биографу:

...Духовный конфликт с окружением девяносто лет насиловал меня разными способами в зависимости от того, какими политическими взглядами старался он духовно покорить человека и общество.

Каждое правление старалось разуверить меня во всем, во что верили мои предки и я сам, что и толкнуло меня вернуться к предкам. Я ограничился тем, что противопоставил себя, тем, что не поддался требованиям идеологически сменяемой верхушки. Живу, не подчиняясь никакому диктату, навязываемому часто меняющимися “идеологиями”. Я вернулся к предкам — к многовековому вероисповеданию грузинского народа.

Ки, Батоно!

Добра Вам и Света! И новых трудов, которые помогут новым поколениям выстоять в той реальности, от которой не убежать.