Расул Шыбынтай — поэт, прозаик, родился в Алма-Ате.. Публиковался в казахстанских журналах “Апполинарий”, “Аманат”, а также в российском сборнике “Семнадцать параллельных рек” (Санкт-Петербург, 2010). Основал литературное агентство “LA shybyntay”. Пробует себя как киносценарист и поэт-песенник, является автором песен к казахстанскому мюзиклу “Смертельный поцелуй”. Занимается журналистикой. В настоящее время шеф-редактор газеты “Московский комсомолец в Казахстане”. В “ДН” публикуется впервые. Живет в Алматы.

 

 

Похоронное бюро на улице Солнечной

 

 

 

Сын у Алтаевых пропал давно — почти полтора года назад. Но так — “давно” и “почти” — мог сказать следователь, давно кинувший тонкую папку с “висячкой” на нижнюю полку старого советского шкафа, или бабульки, почти всегда сидящие на скамейке перед подъездом.

Для Тимура и Светланы прошло уже 448 дней с того полудня 19 августа 2001 года, когда Мурка пропал...

“Играл во дворе и не вернулся домой Мурат Алтаев, 1996 г.р. Был одет в синюю футболку с большой белой надписью “Найк”, белые шорты и серые кроссовки. Приметы: рост примерно 50 см, худощавый, волосы темные короткие, глаза карие. Особые приметы: небольшой свежий ожог на тыльной стороне кисти левой руки (от утюга). Предположительно, мальчика увел мужчина в черном пальто. Всех, что-либо знающих о местонахождении ребенка, просьба позвонить по указанным ниже телефонам или “02”.

 

Каждое утро Тимур начинал с того, что из окна кухни с высоты четвертого этажа окидывал взглядом обычный алма-атинский двор — то солнечный, то дождливый, то заснеженный. Даже зимой казалось, что вот-вот увидишь малыша, идущего домой по снегу в белых шортах. “Холодно же ему, холодно”, — приходила в голову безумная мысль... Таких мыслей было много, и некоторые из них могли преследовать несколько дней.

Света большую часть времени проводила у телефона и выходила из дома только раз в месяц — в редакцию крупной газеты повторять объявление с маленькой фотографией Мурки. Потом в газете ей стали говорить, что все площади заняты под рекламу, извинялись, обещали повторить объявление через месяц, бесплатно, и даже несколько раз действительно повторили. Но однажды позвонил некий замредактора (так он представился) и, попросив к трубке “хозяина”, деликатно объяснил Тимуру, что эта “тяжелая и не решаемая пока проблема играет в каком-то роде против популярности газеты, взявшей курс с криминала на позитив”. При этом он пообещал и дальше ставить “иногда” объявление, но за эти два с половиной месяца оно так и не вышло. Света в другие газеты не пошла. Она вообще больше из дома не выходила.

А Тимур, глянув утром в окно, выходил на еще спящую улицу и бродил по окрестным дворам. Его уже узнавали дворники и собачники. Один из них, с далматинцем на поводке, даже как-то предложил: “Мужик, понимаю, бегать тебе нельзя, а раз ходишь — возьми щенка, все веселее, дешево отдам”. Тимур покачал головой...

Потом он шел на работу. И это был еще один день, наполненный бессмысленной суетой людей, у которых было все. Все, кроме денег. Они этого не понимали, просто бегали за деньгами и все. Только друзья иногда вспоминали, что у Тимки пропал пацан. Обычно это происходило, когда пили “за все хорошее”. Кто-нибудь осекался, и все замолкали. Тимур перестал пить с ними — зачем? Он не любил портить настроение людям. А пить в одиночку не мог. Да и не успокаивало это — вообще никак не действовало. Водка только обжигала гортань и стоила столько-то денег.

Он просто работал, а вечером видел жену, сидящую у зеркала. Первое время она сидела у телефона. Потом — в детской, у кроватки. Сейчас у зеркала. Сидит целыми днями, глядя в сторону. Немного ест. Тимур готовил и оставлял Свете на столе. Иногда еду приходилось выбрасывать, иногда в тарелке было заметно вмешательство чайной ложки. Любимой ложки Мурки. Сын всегда определял ее по чрезмерной гнутости (из-за пристрастия к йогуртам, которые он до капли выскребал из стаканчиков). Тимур не раз хотел выправить ее, но детский слоган “моя гнута!” удерживал его.

Сегодня Света поела “гнутой” гречку. Тимур бросил остатки в ведро, ополоснул тарелку и, включив свет в зале, сел на кровать. Было слышно, как у соседей президент говорил об улучшении. Дверь в комнату сына, как всегда, была открыта, и в проеме белел покрывалом угол кровати, под ней желтела долька баскетбольного мяча.

— По поводу пацана, он у нас, — быстро сказал мужской голос, когда Тимур схватил трубку телефона. — Никому ниче и приходи завтра в парк, один, часам к пяти, к чертову колесу, я сам подойду. Еще раз говорю: никому ниче...

Света посмотрела на Тимура. Он понял, что давно не видел ее глаз.

— Завтра, — сказал Тимур.

Она все еще смотрела на него.

— Завтра в пять.

— Мурка, — вдруг произнесла она запретное слово.

— Спать, — сказал Тимур и погасил свет.

Ночью он слушал, как она встает и на цыпочках уходит в детскую, как поправляет там покрывало на кровати и в который раз переставляет игрушки.

 

Утром он не пошел по дворам. Пришел на работу и сидел в своем кабинете, слушая недовольное буханье ведра уборщицы Лены. Сослуживцы собирались словно нехотя. За окном редко сыпал снег пополам с дождем — нелепая алма-атинская зима. Вызвал шеф: надо срочно ехать в Атырау, в командировку.

— Не могу, — выдавил из себя Тимур и вышел из кабинета, понимая, что до увольнения осталось всего ничего.

В час он был уже в парке. Бродил, стуча ботинками по грязно-ледяным аллеям, каждый раз выводившим его к “чертову колесу” — давно замерзшей махине. Здесь Тимур делал остановку, выкуривал еще одну сигарету, слушая карканье ворон, смотрел на часы и снова делал небольшой круг. За все это время ему встретилось человек пятнадцать, в основном служащих ушедшего в зимнюю спячку зоопарка, случайных прохожих, сокративших через парк свой путь, и нескольких рабочих, мостивших аллею, а вернее, лениво куривших у черного с красным катка. Заглянул Тимур и в зоопарк — пустынный тихий зимний зоопарк, где мерзли зубры, на льду пруда уныло сидел немногочисленный птичник с подрезанными крыльями, за решетками мертво лежали медведи и нервно бегали из угла в угол волки. Уже выйдя из зоопарка, он услышал протяжный многоголосый звук, царапающий ледяными иглами спину. И вдруг понял, что это кричат животные. Почему-то они кричали все разом, и в этом крике было что-то... тоска или боль? Тимур впервые такое слышал.

— Привет, — буднично сказал куривший у “чертова колеса” парень в темно-синей куртке,

— Где пацан? — выдохнул Тимур.

— С тебя пять штук.

— Сейчас?!

— Завтра, в одиннадцать. Здесь же.

— А он...

— Все будет чики. Только — никому ниче.

— У меня пока нет столько...

Парень недослушал, развернулся и ушел. Тимур хотел побежать за ним, проследить. Дошел до ближайшей скамейки и осел. На дереве была прибита фанерная стрелка с полустершейся надписью “илиция”. Закаркала ворона.

 

— Мне нужно пять тысяч, — сказал Тимур, зайдя к шефу.

— Нет пока на аванс денег, тебе что, в бухгалтерии не сказали?

— Мне... долларов.

— Баксов?!

— Да. Квартира в залог.

— Это не реально.

— Мне сына возвращают.

— Что?! А-а... — Егорыч взъерошил волосы. Потом спросил: — Ментам звонил?

— Нет.

— Ну, так звони!

— Нет! Егорыч, сын мне живой нужен.

— Может, тогда ребят нанять? Могу. П...лей навешают.

— Не... Там же пацан мой.

— Но ведь нет сейчас у нас такой суммы! А если бы и была, как потом отчитываться? Писать в документах “квартира в залог”? У меня есть баксов пятьсот, могу дать. Мужики еще соберут. В бухгалтерии что-нибудь наскребем... Хотя, конец года, на командировки даже не хватает.

— Не надо мужиков! Это же опасно! Сболтнет кто-нибудь, и завтра полгорода будет знать! Я и так столько... ждал.

— Ладно, Тима, ладно, успокойся. Никому не скажу. Знаешь, зайди завтра с утра — я постараюсь наскрести все, что можно. Может, сам у кого подзайму. А вообще, знаешь! Ты бы потянул время, раз в одиночку хочешь. Чтобы квартиру успеть оформить — я имею в виду, в ломбард бы тебе надо.

— Попробую. Только Егорыч, прошу, никому ниче... тьфу! никому ничего не говори.

 

Тимур поехал в “микры”, к другу. Жанат дал все, что было: 250 баксов и три тысячи тенге. Рвался ехать назавтра вместе, но, получив твердый отказ, задумался, склонившись над бутылкой пива. Зная его характер, Тимур предупредил:

— Не вздумай завтра за мной ходить, Жан. Я не знаю, кто это и сколько их. Один неверный шаг... Даже случайного прохожего они могут принять за сотрудника! Тогда мы Мурку вообще не увидим... — он заплакал.

— Обещаю, Тим. Но если что, звони сразу — уделаем, сук!

Он уже ехал в такси, когда позвонила Света — из ломбарда. Мобильник буквально взорвался ее голосом:

— Говорила тебе, выпиши брата, выпиши! Едь теперь в Омск, бери у него согласие! Ах, горе-то, го-оре...

 

Утром шеф приехал неожиданно рано, кивнул ошарашенной Лене, вошел в кабинет к Тимуру, молча положил перед ним конверт и вышел. В конверте было две тысячи долларов. Всего набралось две с половиной.

Парень у “чертова колеса” взял деньги и сказал, что позвонит через два дня, когда Тимур соберет остальное. И также деловито и быстро ушел, словно растворился среди черных стволов.

 

...Мурка пришел сам. Света в прихожей не было, но Тимур увидел его отчетливо: футболочка, шортики, даже темный волдырек на руке, сжимающей грязную лопатку.

— Пивет, пап, — как в ни в чем не бывало сказал сын...

 Тимур хотел сказать “привет” и проснулся. Рядом не спала жена. Он протянул руку к ее бедру, и она, поймав, сжала его пальцы. Прошло уже полмесяца, а похититель не звонил. За это время с квартирными документами они все утрясли — через маклера, и этот же маклер нашел покупателя на квартиру. Пусть чуть ли не в полцены, но главное, продали быстро и вернули две тысячи Егорычу. Жан взять деньги отказался. Жили пока еще здесь — выторговали у нового хозяина две недели (тот согласился легко, обрадованный ценой), чтобы дежурить на телефоне. А Жан присмотрел и “держал” комнату в какой-то приватизированной общаге — за сто баксов в месяц с последующим выкупом.

Долгожданный звонок прозвучал через два дня после истечения оговоренного с новым хозяином срока. В зале уже громоздились его вещи в коробках, и на занесенном накануне грузчиками диване спала его родственница. Всю свою мебель и бытовую технику — все, кроме кроватки сына, одежды и посуды, — Тимур и Света распихали по городским комиссионным магазинам. На поздний звонок Тимур выскочил из детской, где они спали на полу, постелив два одеяла.

— Мужик, — сказал знакомый голос. — Все чики. Завтра тащи оставшиеся четыре штуки и у нас все получится.

— Как четыре? Мы же...

— Понимаешь, мужик, пацана твоего кто-то кормил, поил, одевал. Понимаешь?

— Д-да.

— Ну, вот, а тебе жалко...

— Не, не жалко!

— Ну и чики. Приходи завтра на то же место в три — один, ты понял: один?

— А сын?

— Я же сказал — значит, все! Получишь пацана, как новенького! Только, ты это... без глупостей, слышь. Никому...

— ...ниче! Я понимаю, никому ниче!

 

Парень был одет гораздо лучше, чем при первых двух встречах и все порывался угощать дорогим пивом. Тимур мрачно отказывался, но тот не унимался, барским жестом беря бутылку за бутылкой в парковых киосках. Шел какой-то праздник, взрослых и детей вокруг гуляло немало.

— Кончай, Тимоха, — необычайно словоохотливый похититель почти сразу полюбопытствовал, как зовут Тимура. — Сегодня классный день! Ты чо, за пацана своего даже пивка не выпьешь? Давай!

— А где он?

— Пей, давай! Базар потом.

Тимур вливал в себя горькую холодную жидкость и шагал рядом с постоянно оглядывающимся по сторонам и несущим какую-то чушь про “американцы же все равно поймают Бен Ладена, братан” существом. Так они углубились в сторону детской железной дороги и там остановились. Парень прикурил очередную сигарету и спросил:

— А ты часом не палишь меня, братан?

— Не! С чего ты взял?!

— Ладно, тихо. Бабки давай.

— А мальчик где?

— Так дела не делаются. Давай бабки и адрес, завтра щегла к дому подвезут... даже позвоню сразу, чтобы вышли навстречу.

— Точно завтра?

— Ну, или на днях. Проверить-то надо — вдруг ты засаду приготовишь.

— Клянусь, никто не узнает!

— Ну, это ты, а жена стукнет и...

— Не стукнет!..

— Короче, бабки и адрес.

— Земляк, братан, понимаешь, я там уже почти не живу, пару дней от силы протяну и, если ты вдруг позже привезешь...

— Ну, ты даешь, чувак! Бля, ему сына возвращают, а он башли жадит отдавать, да еще адрес не говорит.

— Вот, сотку мою запиши!

— Сам запиши.

— Сюда, в парк, привези и сразу позвони!

— Не учи меня, Тимоха, сам знаю, куда привезу и когда звякну. Ты башляться-то будешь?

Тимур отдал деньги и свою пачку сигарет, на которой замерзшей рукой написал номер мобильника.

— Только не выброси случайно пачку! — взмолился он.

— Не боись, — получив деньги, парень снова повеселел. — Ты это... чо трясешься-то так?! Все будет чики! Считай, что все уже закончилось! Завтра сына привезу!

— Брат, прошу, пожалуйста, только не обмани, а... — у Тимура перехватило дыхание. — У меня жена с ума вот-вот сойдет.

— Да, все по-честному, братан! Не веришь, да?

— Верю! Но... Брат, не убивай нас, скажи, честно пацан у тебя, а? Ведь ты же адрес должен знать.

— Ни хрена себе, я чо, должен помнить, что полгода назад было?!

— Так не полгода же, а больше чем полтора.

— Полтора?! А-а... ну, тем боле!

— Ты... — Тимур побелел и вцепился в рукав парня.

— Эй, ты чо, бредишь, что ли? — испуганно отшатнулся тот. — У меня твой пацан, честно говорю! И завтра ты его получишь! Да, никуда я не денусь. Верну и... и мы водяры с тобой треснем, друзьями станем! Чо плохое помнить, да?

Но Тимур все еще держал его за рукав.

— А вон, давай докажу! — парень неожиданно указал на деда, бродившего по аллеям со стареньким полароидом и картонкой на груди с фломастерной надписью “Момент-фото”.

 

Прошло шесть дней. Тимур не выключал мобильник, старательно следя за подзарядкой, и целыми днями шатался возле своего бывшего дома. С темнотой медленным шагом шел через весь город в общагу. В кармане лежал квадратик полароидного снимка: одно лицо красное, странно улыбающееся, второе с какими-то собачьими глазами, оба в обнимку, а сзади темно-зеленая с послезимними рыжеватинками ель. В общаге почти всегда было шумно, в подъезде пахло мочой и стиральным порошком, носились дети и шатались подвыпившие парни. Комната была с хлипкой дверью, батарея почти не грела, и приходилось включать на ночь старую бытовую плитку, на которой днем Света жарила картошку. Она как-то ожила, утеплила моченой бумагой окно, побелила потолок, обновила на Муркиной кроватке постельное белье и что-то шила из тряпок. Когда Тимур заходил, она вздрагивала и некоторое время смотрела куда-то за него, потом молча бралась за шитье.

— Ты... это... Тимоха! Какого хрена меня забыл?! — знакомый, но очень пьяный голос раздался из трубки в два часа ночи, — Все чики, понял! Давай, езжай ко мне!

— Ты где?!

— На даче...

— Где?!

— Короче, езжай на Ремизовку, а я тебя по дороге поведу. Давай... — раздались короткие гудки.

Тимур вскочил, быстро оделся и, бросив жене: “Я скоро, ты только не волнуйся!” — выбежал на улицу. С трудом поймав такси — никто на дачи ехать не хотел, пока один частник не согласился за астрономическую для такого расстояния сумму, — помчался по ночному городу. Уже на Аль-Фараби позвонил по определившемуся в мобильнике номеру сотки.

— Долго едешь, чувак! Тебя только за смертью звать! — пьяно злился собеседник — Ты хоть водки взял, чудо?!

— Ты же не сказал...

— Ни хрена себе! Ему с-сына, понимаешь, вернуть хотят, а он даже поставить не хочет?! Тебе точно пацан нужен, козел?!

— Да!!!

Тимур сделал крюк в магазин (водитель накинул цену) и взял две бутылки водки и коньяк. Машина выскочила на узкую горную дорогу, сжатую с обеих сторон дачными заборами, и, петляя, помчалась по пустой черной ленте асфальта. Впереди никого не было, только сзади тускло чертили фары. Тимур позвонил еще раз и объяснил, где едет.

— Теперь медленно езжай! Сигареты-то хоть взял, тормоз?!

— Да, — соврал Тимур.

После указанной приметы — полуобгоревшего домика за автобусной остановкой — Тимур попросил остановиться и вышел. Дальше требовалось идти пешком. Он расплатился и купил у шофера початую пачку сигарет. Проехавшая мимо машина “скорой помощи” на мгновение осветила его руки, и он увидел, как они трясутся. Держа телефон включенным и слушая отрывистые указания пьяного мужика, он побежал по темному переулку. У открытой настежь калитки остановился и вошел.

 

Небольшой, но добротный дом с мансардой и балкончиком светился всеми окнами, слышалась громкая музыка. Дверь открыл он — с крутым мобильником у уха, в дорогой, но залитой чем-то липким спортивке и, глядя на Тимура, весело сказал в трубку:

— А вот и смертушка пришла!

Тимур опустил и выключил свои телефон.

— Да, ты заходи, Тимоха! Че, ты, в натуре, обиделся, что ли? Я ж пошутил. Просто выпить хотелось, скучно одному, сбежали, блин, и филок нема... Ты хоть деньги-то привез?

— Какие деньги?!

— Обычные, зеленые. Я же видишь какую хату прикупил, шмотки там, видик-шмидик, казино! На тачку вот не хватает...

— Где мой сын?!

— Не ори — не дома, и дома не ори. Короче, с тебя еще две... нет, три штуки. А щегла...

Он недоговорил. В открытую дверь вбежала Света. Она оттолкнула Тимура и выставила вперед руку с каким-то предметом.

— Где мой ребенок, сука? — не надорванным, а скорее порванным голосом сказала она.

Тимур увидел, что это ножик, вернее, скальпель, медицинский скальпель. — Уйди, мамаша, — зло ответил похититель, поднимая кулак.

И Тимур бросился на него! Втроем они катались по комнате, дико крича, что-то опрокидывалось, звенело, какой-то черный рэпер тараторил по-английски...
  Когда Тимур на полсекунды пришел в себя, Света еще кричала: “Вяжи его, вяжи!”, а он уже затянул последний узел своего ремня на запястьях лежащего ничком человека. Затем они перевернули его на спину и стали вдвоем бить по лицу, мешая друг другу и спрашивая одно: “Где?”. Лицо криво улыбалось распухшими кровавыми губами и старалось уклониться от ударов.

— Ах, так! — вскрикнула она и вскочила, вертя головой. — Утюг где, где утюг?!

— Чего? — не понял он.

— Утюг, болван! Утюгом их надо... — и, наклонясь, пошла по развороченной комнате, вороша вещи. — В фильмах все показывают... как их там...

Она прибежала с красивым импортным утюгом, радостно хохоча. И, отстранив сидящего на теле мужа, стала давить утюгом на оголившийся живот.

— Дура, он же не включен! — крикнул жене Тимур.

Она опять захохотала и стала бить плашмя и стальным ребром по лбу, носу и зубам. Тогда он с силой оттолкнул ее и, когда она откатилась, наклонился к кровавому месиву и тихо спросил:

— Где?

— Ни... где, — просипело в ответ. — Я шу... тил.

Тут мелькнула ее рука, и нос утюга с хрустом вмялся в висок.

 

Когда Света, согнувшись и закрыв лицо руками, вышла из дома, Тимур пошарил в кармане спортивки и выгреб несколько стодолларовых бумажек и сложенный вчетверо листок. Развернул его — это был какой-то документ с фотографией 3х4 убитого и машинописным текстом. Прыгающим сознанием Тимур не сразу смог понять его смысл: такой-то, освобожденный из мест заключения, обязан проживать по такому-то адресу, быть во столько-то дома и являться в такой-то опорный пункт в такие-то дни для...

Он поджег зажигалкой шторы и вышел из дома. Скоро нагнал Свету, бредущую вниз, в город. Приглядевшись, отнял из крепко сжатых пальцев скальпель и бросил в кусты.

— Вернуть надо бы, — чужим голосом сказала она. — В “скорой” украла я. Из судка. Такси твое не дождешься, а мое — только вызови: “03” да сто долларов, куда хочешь свезут. За жигулем твоим.

Она засмеялась, подняв голову к светлеющему небу.

 

Заведя Свету домой, Тимур вымыл лицо и разбитые исцарапанные руки. Потом поехал по указанному в бумажке адресу. Это был район рощи Баумана. Кривые грязные улочки, стиснутые нищим шанхайчиком старого города, привели его к наполовину открытой, покосившейся калитке, сколоченной из ящичных досок. Двора почти не было: на замусоренном пятачке навзничь лежал старый умывальник, привязанный к деревянному шесту, чуть поодаль стояли шкафчик с грязной раковиной и разломанная собачья будка, над которыми свисала махровая бельевая веревка, непонятно к чему привязанная. Фанерная дверь в полдома... нет, скорей всего, в четверть дома жалко скрипнула, когда Тимур открыл ее и, согнувшись, вошел внутрь. В темноте “предбанника” чернела железная печь, однако тепла не чувствовалось. В единственной маленькой комнате было на удивление светло, пахло бомжатником. Было тесно, хотя всей мебели: железная кровать, столик, два стула, буфет и двухконфорочная электроплитка. На кровати, застеленной только дырявым красно-полосатым матрасом, лежала молодая женщина со страшным — обтянутый кожей череп — лицом. На ней был грязный китайский спортивный костюм, распахнутый на голой костлявой груди. Она подняла глаза на Тимура и разлепила губы:

— Как вовремя ты... Ты не мент?

Тимур покачал головой.

— Класс... Мужик, ширни меня, а... Я не попадаю...

Тут он заметил, что тощая рука ее обтянута у плеча полотенцем, а в другой руке шприц. Он развернул листок и спросил:

— Ты его знаешь?

— Бля, мент. Ну и утречко, а...

— Он же здесь жил?

— Ага, жил! Да, он, сука, все по зонам мотался, а вернулся — вообще сгинул. Слушай, начальник, вгони, а. Потом я тебе все скажу, на хрен он мне нужен...

— Он сына у меня украл.

— Когда?! Ты че, мужик, в башку ломишься? Он только фигню разную из тачек мог красть, да и на том спалиться. Слышь, давай сделай, а, будь человеком...

— Сейчас. Ты сначала мне скажи, где он полтора года моего сына держит?

— Е...нись, мужик, он всего полгода, как трешку отпыхтел. Ты читать-то умеешь? На твоей мусорской бумажке это все прописано! А-а... все — поняла.

— Что ты поняла?!

— А ты не ори на меня! Вообще ни хрена не скажу.

— Ну, ладно, че ты... я же сына ищу.

  — А мне похер, у меня свой вон есть, понял. Давай ширяй или вали отсюда!
  Тимур взял шприц и склонился над желтой, исколотой в сплошной синяк на сгибе, рукой.

— Давай, родимый, давай, хороший, — сухо зашептала жещина. — Ломает, уже мочи нет! Только, смотри, половинку вдуй...

Тимур остановился и посмотрел ей в глаза:

— Так что же ты поняла?

— Господи, ну, скажу, скажу! А ты давай коли!

— Скажи сначала.

— Ну, он, как откинулся, с месяц тут валялся... жена я ему... все газеты листал, гад, работу, говорит, искал. А потом засмеялся и ушел. А потом с бабками пришел, весь прикинутый. Эх, хорошо тогда погуляли... А потом он ушел и все, пропал, сука. Ну, давай же...

Тимур воткнул наугад иглу и резко ввел грязно-коричневое содержимое шприца. Женщина закричала:

— Гад, ты что наделал?!

Она оттолкнула его руку и схватилась за торчащий в сгибе шприц, вдруг встала почти на гимнастический мост и, разогнувшись, так шлепнулась о кровать, что пружины гулко заныли. Из сухого рта выступила желтая пена. Постояв немного, Тимур закрыл ей глаза и сделал шаг к выходу... Но вдруг уловил едва заметное движение под кроватью. Присев, он увидел лохматого мальчика лет пяти, одетого в грязную рубашонку, давно малую, и ползунки с отрезанными носками. Ребенок, поняв, что обнаружен, заплакал, тычась носом в дальний темный угол, где чернел ворох каких-то тряпок. Тимур вытащил его за ногу. Мальчик, закрыл ладошками худое чумазое лицо и зашелся в тихом плаче.

— Утюг, — пробормотал Тимур, — где утюг?

Он огляделся, потом закурил сигарету и, пару раз затянувшись, ткнул ею в левую руку малыша. Пацан завизжал!

Засунув ребенка под пальто, как котенка, Тимур вышел из калитки и, низко пригнувшись, побежал по просыпающейся улочке. В такси мальчик смотрел на него испуганными глазами, полными больших слез.

Зайдя домой, Тимур отдал его Свете. Она взяла ребенка на руки, и они долго молча смотрели друг на друга. Потом мальчик отвел глаза и, указав пальчиком на Тимура, произнес:

— Дя... фа... Ма, дя, фа, — и показал Свете руку с уже вспухшим шариком ожога.

— Мурка! — Света обняла малыша, и по щеке ее потекла длинная слеза. — Ручку обжег, моя кровиночка, рученьку обжег плохой утюжок... Пойдем, я тебе кашки дам, пойдем... Ой, а молока-то мама-дура не взяла! А ты чего стоишь, как пень?! Видишь, ребенок голодный! Сейчас, моя лапочка, папка наш молочка принесет...
  — Па... фа, — снова сказал ребенок, показывая ей руку.

Тимур выскочил на улицу.

Выйдя на улицу Джандосова, он огляделся в поисках ближайшего магазина. Город уже был светел, шумен, полон машин и спешащих людей. Через дорогу на обочине стоял аккуратный столб с большим указателем из блестящего белого металла, на котором черными буквами было написано “Похоронное бюро на ул. Солнечной”. Поглядев на него, Тимур улыбнулся.

 

 

 

Звук

 

Ночной сторож в школе — это только гулкое пространство моих шагов. Дети пропали — их увел злой дудочник в свое мрачное подземелье. Остались лишь контрасты бесконечных коридоров, где долгие тоннели тьмы изредка разрезаются больнично-белыми кусками дежурного освещения. Переходить их больно: в том свете череда окон чернеет и все внешнее мгновенно исчезает. И я, как беззащитная букашка под микроскопом Ночи, виден снаружи, но сам слеп — слеп, как облепленное сырой землей стекло. И я стараюсь скорее уйти во тьму. Только тогда заходят мои отражения за рамы черных окон, и в них вновь проступает вселенная тусклых фонарей, лохматые кляксы деревьев, серые мурашки асфальта и иногда кошачий глаз луны. Даже если она на ущербе, ее бледного марева хватает, чтобы видеть запертые двери кабинетов, за которыми похоронены детские голоса, стук крышек парт и скрип мела на аспидных досках...

Но я не единственное привидение, совершающее свой обход. В этом замке есть еще два существа. Правда, стоят они неподвижно, но именно эта их неподвижность пугает. За одним из поворотов первого этажа появляется Феликс, и его профиль с горбатым острым носом из коридорной дали кажется химерой, хищной полуптицей-полузверем, вдруг выросшей из каменной шинели с поднятым воротником. Но более жуток Уля — у него нет рук и ног, и весь этот обрубок покоится на обтянутом красной материей деревянном коробе. Уля обитает на втором этаже, сторожа учительскую, и скудный отсвет уличного фонаря, разрезанный оконной рамой, всегда полосует огромную голову горбуна с маленькой бородкой на две неправильные части. Однажды я посмотрел в его глаза, вырезанные из желтой позолоты... Ужас и сейчас во мне.

Все началось со странного звука, появившегося однажды во время ночной непогоды. И который стал появляться всегда, едва за окнами собирался дождь, задувал ветер и ночные тучи съедали луну — мою единственную союзницу. Сначала мне послышалось, что в дальнем коридоре кто-то ходит, тихо позвякивая ключами. Но обход ничего не дал — как только я дошел до ближайшего поворота, звук тут же пропал. Я подергал холодные ручки дверей и вернулся к своему столу. Едва я открыл книгу, как он снова появился. Стараясь ступать бесшумно, я пошел на звук, но он снова быстро исчез в лабиринтах коридоров. Чтобы напугать его, я подошел к ближайшему щитку и включил свет. И дико испугался сам! Потому что он пришел... откуда-то сзади! И он уже не звенел ключами, он всхлипывал! Всхлипывал, как ребенок, как робот-ребенок, как сломанный робот-ребенок: коротким, оборванным на полуплаче всхлипом. И снова смолк...

В ту ночь он больше не появлялся, словно утонул в унылом осеннем дожде, зашуршавшем до самого утра. Мой сменщик был кришнаитом и все ночи беззаботно спал, запершись в приемной директора. Я пробовал последовать его примеру, но едва я засыпал, как мне начинали сниться тревожные сны. Я не мог успокоиться, лежа в тесной приемной, пока за ее хлипкой дверью летал в огромных пространствах школы этот жуткий Звук. А летал он часто. И страшнее всего было то, что он МЕНЯЛСЯ!

Особенно в ту, последнюю, ночь. Погода не ладилась, это была мерзкая, свинцовая ноябрьская погода, когда ветер толкался в черных коробках дворов, стиснутый замерзающей грязью земли и тяжелой сажей туч. Я читал “100 лет криминалистики”, когда Ключник появился снова. Некоторое время я слушал, как он бродит по темным коридорам, подходя поочередно к дверям и подбирая ключи: может, какой-нибудь мальчик или девочка случайно остались в кабинете запертыми на всю ночь?

— Эй!!! — вдруг крикнул я.

— Эй!!! Эй!! Эй! — укатилось эхо.

А обратно приползла тишина — шуршащими волнами черных муравьев, карабкающихся по телу и грызущих волосы. Я встал и медленно пошел по освещенному коридору вдоль проклятых зеркальных окон. Я был не один — мой двойник с очень спокойным и даже деловитым лицом атеиста шел куда-то в своем параллельном мире Страны Советов. Я же не знал, что замыслил Ключник. И тут я увидел... химеру, которая только притворилась неподвижной. Когда я крикнул? Или когда я уже шел? Нет, прямо сейчас! Она, она здесь ходила, позвякивая ключами, волоча полы шинели, уродливая полуптица-полузверь, закрывшая детские души в эти душные камеры!

Некоторое время я смотрел на нее, ждал... Потом отвернулся и побрел назад. Вдруг над головой всхлипнул ребенок. Я поднял глаза: с “Доски отличников” на меня немо смотрела дюжина девочек и мальчиков. Не хватало лишь одной фотографии — просто темный квадрат с воткнутой посередине канцелярской кнопкой. Одна девочка чуть заметно улыбалась мне. Она одна была не в белом, а в черном фартуке. Я подумал, что напрасно читаю “крим” по ночам. Лучше взять у сменщика “Бхагават-гиту” — вместо подушки и бутылку водки. И тут кто-то взвигнул! Еще и еще! Это было где-то наверху, на втором этаже!

Я побежал к лестничному маршу. По пути подобрал обломок швабры, торчавший из-под решетки раздевалки. Все здание содрогалось под гулом моих ног и сердца! Но только я ступил на мраморные ступени, едва светившиеся в настороженной тьме, как вспомнил, что забыл включить свет на электрическом щите. Он остался далеко — возле “Доски отличников”. Возвращаться мне не хотелось. Я стал медленно подниматься по ступеням... Стон. Ребенок уже не плачет, а только изредка стонет... Снова захотелось вернуться и включить свет. Но я знал, что едва повернусь спиной и сделаю шаг, как побегу! И если сердце выдержит, выскочу на улицу. Но и там ночь, во всем мире Ночь. И я решился...

Наверху было чуть светлее. Качающиеся под ветром мокрые кроны деревьев едва достигали окон, и мерцание далекого уличного фонаря сквозь раму все так же обезображивало голову Ули. Прислонившись к холодной стене, я ждал. Тишина. Лишь массы черных муравьев текут повсюду.

— Эй! — сказал я в пространство. — Ты уже достал. Вылезай...

И тут громче зашумел ветер, и Уля свистнул! Я выставил палку вперед. Горбун снова издал звук, более долгий, похожий на свист воздуха в перерезаемой бараньей глотке. Когда он смолк, я медленно подошел. Глаза его смотрели пустотой. Ветер стих, и был слышен только равнодушно полосующий тьму дождь. Я приблизился к нему настолько, что почти коснулся лбом его ледяного лба. И вспомнил, как поцеловал мертвого друга, разбившегося на мотоцикле, а потом гроб забили и опустили в яму и... И вдруг глаза его сверкнули! Раздался страшный визг! Я отпрянул и закричал! И ударил его по голове! Еще и еще раз!...

...Я стоял, прижавшись спиной к стеклу. Машина, неожиданно промчавшаяся по улице с визгом тормозов и включенным дальним светом, была уже далеко. Вокруг снова была ночь. И лишь ветер временами качал березу под окном. И одна ее ветка, упираясь в стекло, скользила по нему, издавая Звук.

 

 

 

Эволюция по Тенгри

 

Маленький чиновник Балабол Адамыч Тенгри сам не ожидал, что принесет ему такое наследство. Уволился начальник и, уходя, последним приказом приказал: “Забери к себе в кабинет мой аквариум”.

Аквариум был так себе. Старый, сто раз латанный по швам жутким гудроном сорокалитровый параллелепипед. И вместо хрустального мира прекрасных рыб, света и аш-два-о у Балабола Адамыча в нем почему-то постоянно плескалось нечто другое с запахом затхлого болотца, усиленного фильтром, дающим мириады вонючих пузырьков. И где-то в мути этой чертями в тихом омуте мелькали куцые плавники.

Сотрудники от сего безобразия просто балдели! Но Балабол Адамыч терпел и менял воду, которая наутро снова мутнела. Раз в неделю ловил сачком ошалевших рыб и пересаживал на пару часов в трехлитровую банку, а затем снова забрасывал их в аквариум — в холодную, как смерть, и белую, как она же, хлорированную воду. Этот болезненный процесс он оптимистично называл “конца света не будет”. И объяснял коллегам: “Всех нас тоже когда-нибудь пересадят в банку, чтобы почистить этот мир”.

А ему в ответ советовали выбросить этот аквариум к чертям и купить новый — чистый и навороченный. Но параллелепипед менять Тенгри не хотел, потому что не любил он что-то менять в жизни. Поэтому и воду скоро перестал менять. Что, кстати, и советуют в Интернете продвинутые аквариумисты: чуть отлей, чуть долей, но не меняй — не шокируй рыб.

Так рыбы перестали нервничать, а в кабинет маленького чиновника — заходить сотрудники и посетители. Что удивительно, и те и другие менялись с течением времени, а Балабол Адамыч был настолько маленьким, незаметным и ненужным всем чиновником, что безболезненно переживал их всех. Даже пертурбации своего аквамира!

А в нем ведь творилось нечто удивительное. Постепенно отходы жизнедеятельности стремительно мутирующих в густеющей жиже рыб, гниющие водоросли и остатки корма (а что ел сам Тенгри, то он после и бросал им: хлебные крошки, кусочки колбасы, заварку-вторяк и заварку-третьяк) отложились на дне слоем желтого ила. Сменилось уже семь начальников, когда остатки перегноя превратились в чернозем и на двенадцатом начальнике рыбы вышли на сушу.

Они ползали, как ящеры, и оглашали пространство аквариума голодными криками. В процессе эволюции — где-то на сорок втором начальнике — вымерли бывшие меченосцы, в чем Балабол Адамыч иногда винил себя, поскольку, как-то нажравшись под Новый год, уронил в аквариум полбутылки водки. Но зато в этой почерневшей от времени емкости появились прямоходящие! Они собирали падающие с неба тлеющие бычки и, вознося хвалу Тенгри, овладевали огнем. А также друг другом.

Скоро — когда Балабола Адамыча повысили до третьего зама второго зама — пространство аквариума напоминало компьютерную игру “Эпоха империй”. Юниты бурили скважины в бывшем перегное и качали нефть, а солдаты истребляли бывших сомиков и рыб-телескопов, бегавших в лесах.

Использованный презерватив, однажды упавший с неба, коренным образом изменил лик аквацивилизации. Появились новые технологии, в моду вошли латекс, демократия, амфибрахий и грязный рыбный рэп. Первого рыбовека, полетевшего в космос, за которым Тенгри, плача от счастья, наблюдал, Тенгри же и пришиб — чайной ложкой. Поскольку в его планы мироустройства такой прогресс не входил.

Вот нефть качайте! Этим прирастать и будете. Поскольку конца света не будет. Во что рыбовеки отныне и верили: “Всех нас когда-нибудь Тенгри пересадит в банку, чтобы почистить этот мир”. А мир уже клубился из аквариума едким смогом от заводов и авто. Вот тут оно и случилось!

Должность Балабола Адамыча сократили. Проще говоря, Тенгри уволили. Маленького чиновника, который никому не мешал и которого до сих пор никто не замечал, попросили очистить кабинет. А заодно и аквариум. Точнее, зачистить обитателей и выбросить все к чертям. И самому — на фиг, на улицу, на пенсию.

Тенгри посидел, подумал: сачком всех не переловишь, в трехлитровую банку всех не вместишь. Хотел потопом всех залить, холодным, как смерть, и белым, как она же, хлорированным, но после одумался. Взял гудящий автомобильными пробками аквариум в охапку и ушел из конторы. Куда ушел, так никто и не знает. Только на месте, где стоял параллелепипед, на старом дубовом столе, во въевшейся навсегда грязной рамке от ребер аквариума осталась вырезанная когда-то давно канцелярским ножом корявая надпись: “Верую в три вещи: в жизнь после смерти, в любовь после секса и в крем после бритья”.