Владимир Мощенко. Здравствуй, странник: Избранное. — М.: Зебра Е. 2011.

 

Александр Ревич

Воля “свободного поля”

 

В первом моем эссе о поэзии Владимира Мощенко (журнал “Апрель”, № 12, 2001) я цитировал и теперь продолжаю цитировать письменно и устно его поразительную стихотворную находку: “Там, по ту сторону строки, не так, как здесь. Там все иначе”. Зазеркалье поэтического мира было открыто нашим великим поэтам Александру Пушкину и Михаилу Лермонтову и немногим другим из так называемого “золотого века”, а в двадцатом веке — совсем немногим и в первую очередь Александру Блоку и Борису Пастернаку — и почти никому из представителей западных школ.

Плакать люди разучились. И даже стыдятся этого. Разучились верить поэтическому звуку, потеряли его магическую музыку.

Тайна поэзии — в состоянии души ее творца, в ощущении небесного звука, что так хорошо понимали замечательные французы конца девятнадцатого века Шарль Бодлер и Поль Верлен. Один франкоязычный современный писатель, прочитав мой французский перевод лермонтовского стихотворения “Выхожу один я на дорогу…”, заметил: какая прекрасная метафора — “И звезда с звездою говорит”! Да не метафора это. Лермонтов на самом деле слышал “хоры стройные светил”. Это и есть “по ту сторону строки”, где “все не так, где все иначе”, где “Господня воля. Да, Господня”, как сказал Владимир Мощенко. Так у него возникают строки:

 

И ты оглянулся на звук, будто звук

Возможно увидеть…

 

В поэзии — возможно, хотя звук, как признается автор, даже не “серебряный” и не “золотой”, — это как у молодого гениального француза Артюра Рембо, который умел слушать цвета. Это поэзия! Если она подлинна.

Нынешний читатель утрачивает способность воспринимать поэзию мира, и поэтому автор “Странника” вынужден оправдываться перед непонятливыми современниками:

 

Кто на себя вину мою возьмет,

Помолится ли кто о пустобрехе,

Который твердо знал, что бродит мед

За грудой кирпича в чертополохе?

 

Вот что такое поэзия, а не выкрутасы и желание во что бы то ни стало утвердиться. И снова приходится повторяться. Александр Межиров, глубокий и чуткий знаток русской поэзии, нюхом улавливавший истинное, посвятил Владимиру Мощенко стихотворение “Шахматист”, начинающееся такими строками:

 

А у Мощенко шахматный ум,

Он свободные видит поля,

А не те, на которых фигуры…

 

Межиров пишет метафорически, имея в виду художественную природу поэта, способного твердо знать, что за кирпичной мусорной грудой на “свободном поле” пустыря, в чертополохе бродит мед. И это — Межиров, махнувший на себя рукой в конце жизни и признавшийся, что перед ликом величайшей русской поэзии, которую он боготворил, он — “несостояшийся поэт”. И чуткий Межиров дает четкую человеческую характеристику герою и адресату своего стихотворения: “Вот идет он, тбилисским асфальтом пыля, высоченный, застенчивый, хмурый…”

Это был военный журналист Мощенко, застенчивость которого мало кто замечал. Особенно недоброжелатели. Но Межиров остро почувствовал детскую доверчивость и опрометчивость поэта. И пишет, что у того, кто, как на шахматной доске, видит свободные поля в жизни, “преимущество есть перед нами”. Хотя сам герой стихотворения об этом не подозревает.

Итак, вышел  большой том избранного Владимира Мощенко под названием “Здравствуй, странник” с отличным, глубоким предисловием прекрасного поэта Натальи Ванханен. Предисловие названо точно (по строчке Мощенко): “Знаю слово верное”. Ванханен пишет: это “…разговор о единственно точном слове, о том насущном, что оно способно донести до нас, забеганных, затурканных, давно оглохших и ослепших, до тех, кому некогда…” Литературный анализ автор предисловия называет “неким анализом крови на наличие вируса поэзии”.

Книга — подарок читателю, “затурканному, оглохшему”, который этого подарка, может быть, по-настоящему и не оценит. Чем эта книга поражает? Любовью ко всему, что есть в мире: к людям, родным, и встречным, и ко всему живому, зверям и растениям, и к Богу, все сотворившему. Книга удивительно ненавязчиво любовна и ненавязчиво религиозна. По-христиански. В этом Владимир Мощенко по-своему продолжает традицию автора стихотворений, написанных доктором Юрия Живаго.

Стихи из “Странника” хочется цитировать целиком. Но… увы! — приходится обходиться отрывками.

 

Ненужные, лежат в углу игрушки.

Он плотничает. Он вошел во вкус.

И стряхивает розовые стружки

С волос и платья мальчик Иисус.

 

Так пишется жизнь из Святого Писания. Это быт и обыденность. И сразу берет за душу. Но в Писании тоже все обыденно и конкретно. И когда на годовщину Вознесения Богородица говорит Своему Сыну: “Тянутся томительные дни. /Знает мир: пуста Твоя могила. /Ну а тех, кто требовал: “Распни!”, /Я и пожалела и простила”, — тут и о высоком говорится конкретно и по-человечески, как в Евангелиях. Это земной быт Марии после смерти, Воскресения и ухода в небеса Христа: “Я не одинока. Я живу, как велел Ты, в доме Иоанна. Чей-то ослик около крыльца. Улицы обыденные звуки…”

Как и должно быть у подлинного художника, автор книги “Здравствуй, странник” дает возможность читателю ощущать единство жизненного пространства. Книга — как роман, история человеческой судьбы, начинающейся с донецкого детства над речкой Бахмуткой, с бабушкой Анной Марковной и ее гитаристом Пантюшей, который дал маленькому мальчику, лирическому герою книги любовь к музыке и звуку. Так и называется первый раздел книги — “Родословная звука”.

 

Вот старый Бахмут.

Вот речная излука.

Соборная площадь.

Гудящий базар.

Скрипенье подвод.

Родословная звука.

Пускай и убогий —

Но все-таки дар.

 

Дар судьбы — родословная звука, детской на всю жизнь любви к звучащему миру. К джазовому саксофонисту — немцу, отщепенцу, несчастному Пфанкухе — тоже звук! И какой! В захолустном Боровом, где в казахстанской эвакуации жил мальчик Володя, он детской жалостью прикипел к бедной косуле, у которой “разъезжаются копытца: до подножного ей корма не пробиться”. А все потому, что на войне, под Великими Луками, пропал ее кормилец-егерь. Жалость, любовь — вот что делает поэзию поэзией, от которой радуются и плачут. А любовь к женщине в стихах из этой книги еще усиливается метафорической перекличкой со звериным электричеством камышовых кошек:

 

…Просто шерсть, задевая о шерсть,

Исторгает зеленые токи.

Просто чуткие лапы горды.

Просто хищно смыкаются веки.

От когтей и от воплей следы

В камышах остаются навеки.

 

В рецензии всего не скажешь, но хочется остановиться еще на одном моменте. Владимир Мощенко смолоду много лет служил в Грузии, которая стала ему второй родиной. Замечательно пишет он о ней и о своих грузинских друзьях-братьях. Не только в стихах, но и в прозе. Связь его с Грузией, с Тбилиси, с грузинской поэзией неразрывна. В последнем разделе книги, названном “Март Галактиона”, эта любовь разворачивается вовсю. Совсем по-сыновьи обращается поэт к Метехи:

 

Может, пьян я? В памяти — прорехи.

Тут спасенья не найти в вине.

Ветхие балкончики Метехи,

Я пришел к вам.

Помогите мне.

 

Потому-то вслед за этим разделом в книгу включены переводы из замечательных грузинских поэтов — Галактиона Табидзе, Важи Пшавелы, Симона Чиковани... Стихи по-русски воспринимаются не как переводы, а как поэзия русского поэта. Так все естественно и прозрачно. До чего пронзительно звучит конец стихотворения Важи Пшавелы “Песня”:

 

Поток, гудя набатно, вспухнет.

Кого-то позовет. Кого?

Скала на дно ущелья рухнет…

Жаль: не увижу ничего.

 

А знаменитые стихи Галактиона Табидзе “Мэри” и “Синие кони”! По-русски это лучшее из переведенного Галактиона. Как прекрасно заканчивает Владимир Мощенко стихотворение “Синие кони”:

 

Ты бесчинству тумана не крикнешь:

                                    “Доколе?!”

Здесь на дыбе проклятья промерзли гробы.

Это ветер грохочущий — синие кони.

Это круговороты штормящей судьбы.