Михаил Эпштейн. “Solа Amore: Любовь в пяти измерениях”. — М.: “Эксмо”, 2011.

Кто говорит, что образное мышление принадлежит исключительно искусству как таковому: то есть музыке, литературе и живописи? Михаил Эпштейн, который известен как философ, культуролог, лингвист, своей последней книгой “Solа Amore: Любовь в пяти измерениях” опровергает это утверждение. Образное мышление, пронизывающее его аналитический труд, разрушает границы жанра и напоминает путь человека, выбирающегося на поверхность из темноты заваленной камнями пещеры с помощью одного лишь ручного фонарика. Голод по блаженной свободе творчества диктует не только тему, но и ее развитие, отличающееся почти странной широтою и шедростью.

Книга о любви разбита на главы, которые строго называются “частями”, и для того, чтобы продемонстрировать уникальность этого образно-научного метода, я позволю себе выписать содержание первой части:

“Признаки и разновидности любви:

Любовь, Бог, Вселенная

Блуждающий вихрь

Признаки любви

Определения любви

Четыре стороны любви:

Желание

Вдохновение

Нежность

Жалость

С чего все начинается

Любовь

Многообразие любовного опыта

Таланты

Жанры

Стили

Типы желаний

Типология 1

Типология 2

Черновики любви

Нельзя не признать, что и задача, и специфика этой книги по-своему небезопасны и даже рискованны. Предмет ее — настолько личен, настолько болезненно важен для каждого, что раздраженный вмешательством в его уязвимую жизнь читатель может и отвернуться от этой книги, пробежав округлившимися глазами такое процитированное выше оглавление. Не торопитесь. Во всяком хорошем и честном труде присутствует здравый смысл. С помощью здравого смысла разрозненные мысли и обрывки впечатлений автора складываются в целое, которое уже не раздражает, а гипнотически притягивает и завораживает читателя. “Solа Amore” строится на материале “из человека”, но Эпштейн не использует этот материал вульгарно и потребительски, не ожесточается от разворачивающихся перед ним картин любовного хаоса, а создает некое монументальное исследование исключительно для человека, так что по прочтении этой книги остается ощущение некой социальной готики, в которой все части ее подобраны с бережной тщательностью, все целесообразно, подогнано, вымерено и находится в полном соответствии со всем громадным и прочно построенным зданием.

В искусстве нет готовых вещей. Книга Эпштейна не подчиняется спокойному предложному падежу с его лаконичным вопросом “о чем?”, а подобна обширной лаборатории, в пробирках и колбах которой идут непрестанные химические реакции. Вот, например, его определение разницы между сексологией и эротологией. Поначалу высказывается утверждение: “Сексология трактуется как междисциплинарная наука о сексе, включающая медицинские, физиологические, исторические, юридические, религиозные, литературные аспекты. Получается, что сексология как бы поглощает и отменяет эротологию, как свое наивное, полумифическое предварение”. Вслед за утверждением начинается опыт. Эпштейн отталкивается от замечания Мишеля Фуко: “Наше общество, порвав с традициями ars erotica, снабдило себя некой scientia sexualis… Сексуальность определяла себя как то, что "по природе" своей является областью, проницаемой для патологических процессов и, следовательно, требующей вмешательства — терапевтического или нормализующего характера…” Затем он развивает это замечание и делает свой вывод: “Сексология с самого начала руководилась медицинскими интересами и была направлена на изучение и исцеление болезней и нарушений в развитии сексуальности. В этом она сродни другим разделам медицинской науки… Эротология, напротив, обращается к норме, к удовольствию и желанию, к творческим, радостным проявлениям эроса. Норма могла трактоваться как угодно широко, включая и то, что позднее, в Средние века, стало считаться отклонением, извращением, дьявольской похотью. Но важно, что мифопоэтичeски вдохновляемая эротология, в отличии от медицински ориентированной сексологии, исходит из презумпции здоровья, а не болезни, в изучаемых явлениях половой жизни. … Разница между сексологией и эротологией — это разница не стадий, а типов науки, разница естествознания и человековедения. Сексология изучает биологическую, физиологическую и психофизиологическую природу сексуального инстинкта, тогда как эротология — духовно-телесную природу, психокультурную проблематику и условно-знаковые формы любовных отношений”.

Я бы сказала, что книга “Solа Amore: Любовь в пяти измерениях” отличается некой безгрешной чувственностью. Как парусник, который подхвачен ветром и радуется тому, что его все глубже и дальше относит в открытое океанское пространство, эта книга, с каждой новой страницей набирающая свою рискованную силу, не пугается того простора, который открывается перед ней, но движется дальше и дальше, придумывает любовные сюжеты, фантазирует, поэтизирует, прикидывает, отмеряет, определяет, задумывается, то дистанцируясь от того, что говорили, говорят, о чем думают и о чем умалчивают люди, то приближаясь вплотную к тому, что уже было сказано, изучено, определено, и только так — то ощупью, то резцом, то мягким прикосновением ладони, то прощупыванием, то разглядыванием — она подбирается к своему результату и, не испытывая ни малейшего страха перед потенциальным собеседником, подобно тому самому паруснику, выброшенному в открытое море, знает, что, несмотря ни на что, возвратится к родным берегам. В данном случае “родные берега” почти не ограничены, их адрес — культура, их климат — интуиция, их время — сердечный инстинкт. А вот и пример сказанному — еще одно оглавление:

“Часть 4

Эротикон. Любовное воображение.

Девушка с красной книгой

О любви, случае и возможных мирах

Эротикон, или

Обозрение всех желаний.

Предисловие

Помни о зачатии

Прав ли Фрейд

О двух революциях

Асексуальность в литературе и философии (Гоголь и Кант)

К теории соприкосновения

Пять родов любви

Эротика творчества

Русская красавица

Немыслимость тела

Запястье

Еленология. Опыт построения новой науки”

Когда я говорю о соединении личного с общекультурным, я пытаюсь определить не только необычность стиля и того, что глубже, острее — за ним, — я говорю обо всем душевном своеобразии книги Эпштейна. Он, например, начинает анализировать ревность и, сказав, что ревность превращает любовь в ее противоположность, вдруг пишет задиристо, неосторожно: “В строке Данте, завершающей "Божественную комедию": "Любовь, что движет солнца и светила", — я бы "любовь" поменял на "ревность"”.

И хотя это утверждение противоречит замыслу “Божественной комедии” и оттого представляется мне пародоксальным и наивным, я не могу не признать того, что сила “Solа Amore” и состоит в постоянной настойчивости ее глубоко личного, а иногда и провокационного голоса.

“Теперь я понимаю, — продолжает Эпштейн, — чего не хватает мне в эмпедокловой модели мира, которая строится на чередовании любви и вражды, — не хватает третьей силы, которая опосредовала бы эти две, превращала бы притяжение в отталкивание и наоборот”.

И как бы ни отнесся читатель к тому, как, почему и зачем написана эта книга, его не может не подкупить ее абсолютная свежесть и живительная простота, которая, раздвигая тяжелые покровы сложного своего материала, утверждает, что “все движется любовью”, и, соединяя автора с повествованием, предлагает нашему вниманию один из лучших образцов того, что значит дышать, упиваться свободой, блаженствовать ею на всем протяжении текста, а значит: любить, восхищаться, страдать.